Из проигрывателя, по обыкновению, звучала музыка Grateful Dead. В воздухе курился все тот же древесный запах. Шэрон по очереди разглядывала картины. Аннализа замерла в ожидании, словно ее судьба сейчас висела на волоске. Так и было на самом деле. Жизнь Аннализы наполнится красками, лишь бы только Шэрон сейчас сказала: «Ты смогла. Не знаю как, но за шесть месяцев ты превратилась в настоящую художницу». Ее слова всего лишь подтвердят то, что Аннализа и без того знает.
– Это не ты, – наконец подвела итоги Шэрон, выбив из-под ног у Аннализы воображаемый пьедестал.
Уверенность, которую Аннализа копила с середины октября, рассеялась, словно воздух из пробитого иголкой воздушного шара. Аннализа вспыхнула, будто Шэрон ни с того ни с сего дала ей пощечину или поставила двойку на экзамене.
– Как это не я? А кто же еще? Мне удалось почувствовать этих женщин, я их понимаю. Это и есть мой голос.
Шэрон оценивающе смерила Аннализу взглядом, и девушке стало неловко за свой модный наряд, купленный накануне в универмаге «Прайд».
– Я считаю, что это не ты.
– Откуда вы знаете?
Шэрон ошибается, вот и все. Или просто завидует.
Ее учительница подошла к проигрывателю и сняла иглу с пластинки. На смену музыке Grateful Dead пришла тишина, к которой Аннализа была не готова. Обернувшись, Шэрон сказала:
– На мой взгляд, нельзя за полгода найти ответы на все вопросы.
– Я не говорю, что ответила на все вопросы, – возразила Аннализа. – Вы с Джеки советовали мне найти себя как художницу. Ну вот, это я и есть. Мне это нравится, и, похоже, не только мне, но и всему Портленду, потому что картины разлетаются прямо на глазах.
Шэрон подошла и встала перед Аннализой лицом к лицу.
– Что ты хочешь от меня услышать? Чтобы я сказала: вперед, Аннализа, ты готова к большому плаванью? К чему время терять – садись на автобус и поезжай на Манхэттен? Или чтобы я пригласила тебя принять участие в моей выставке? Я считаю, что ты еще не готова. И не только ты: все мои ученики – и здесь, и в колледже – пока еще не готовы. Чтобы открыть в себе художника – нужны годы, а иногда и целая жизнь.
От гнева, разочарования и досады у Аннализы кружилась голова. Ведь она рисовала всю жизнь!
– Только ты сама способна понять, что тебе суждено рисовать, – продолжила Шэрон. – Но в самом начале занятий я обещала, что дам тебе все, что смогу. В нашем случае очень трудно говорить правду в лицо.
Обведя рукой женщин, составляющих портфолио Аннализы, она добавила:
– Мне кажется, что ты не похожа на этих дам – я чувствую во всем этом беспредельную пустоту, которая меня ранит. Это не предел возможностей Аннализы Манкузо. Не спорю, сами по себе картины хороши. Неудивительно, что их покупают. Но как твоя учительница и человек, глубоко уважающий твой талант, я настаиваю, что ты можешь лучше.
Аннализа стиснула зубы; от гнева запылали щеки. Их непонятные отношения с Томасом довели ее до предела, и в ней проснулась тигрица.
– Вы все прекрасно понимаете, Шэрон. Что бы я ни делала, вам все равно будет мало. Вы просто боитесь, что, как только вы меня похвалите, я сразу брошу ваши бестолковые занятия.
Девушка сама не знала, как у нее повернулся язык такое сказать. Но если ее наставница решила говорить правду в лицо, то чем она хуже?
Шэрон опустила голову.
– Ты не всерьез это говоришь.
– Я ценю ваши уроки, – сказала Аннализа, окинув взглядом работы Шэрон в мастерской, – и уверена, что многому научилась. Но с меня довольно. Вы меня не понимаете. И Джеки не понимает. А раз так, то и ладно. Я справлюсь сама.
Учительница нахмурилась и скрестила руки на груди.
– Как тебе будет угодно.
Аннализа собрала рисунки и сунула их в папку. Конечно, она не остановится на достигнутом. Она же не дура, чтобы считать себя профессионалом в восемнадцать лет. Но у нее появились сомнения, что уроки Шэрон ей подходят. Может, Аннализе не по пути с дурацкой выставкой Шэрон и ее наклонностями хиппи. Нынешнее положение дел ее вполне устраивает.
Чувствуя на себе взгляд Шэрон, Аннализа решительно вышла из мастерской и отправилась домой длинной дорогой мимо пустых складов старого порта. Теперь она взрослая и должна верить в себя. Как художница она выросла на голову, что бы там ни говорила Шэрон. Инстинкт подсказывал Аннализе, что настало время перемен.
Глава 24Дрожащие губы и сердце, нарисованное на стекле
Аннализа работала в «Прайде» допоздна и одновременно пыталась бороться с сомнениями, которые заронила в ней Шэрон. И все только ради того, чтобы забыть о Томасе. Чем больше она находила дел, тем меньше думала о том, что он сейчас прощается в Давенпорте со своей семьей. Наверняка он посвящает все внимание сестре, утешая ее перед своим отъездом. Кто знает, возможно, мысль о том, что Аннализа рядом, тоже сводит его с ума.
Проблема заключалась в том, что в универмаге с Аннализой стало невозможно работать: она набрасывалась на всех, кто ставил ее правоту под сомнение, как и в случае с Шэрон. И в рисовании она тоже потеряла настрой. Конечно, ее сильно выбил из колеи разговор с Шэрон, однако гораздо больше мешал Томас, который по-прежнему маячил позади мольберта, размахивая своими дурацкими руками.
Но даже если на минуту забыть о Томасе – как будто она на такое способна – почему Аннализу не увлекал ее новый стиль? Покупатели сами шли в магазин Уолта и спрашивали о ее картинах. В довершение всего, убив воодушевление девушки, Шэрон разрушила свой образ прекрасной учительницы. Несомненно, Аннализа могла рисовать лучше, и она старалась – но неужели нельзя было хоть раз ее похвалить? И дело было вовсе не в том, что Шэрон завидовала своей ученице или хотела ее денег, как дерзко бросила ей Аннализа, прежде чем покинуть мастерскую.
Девушка не понимала, что не нравится Шэрон в ее новых картинах, и, возможно, это ранило Аннализу сильнее всего. Если она все-таки не нашла свой голос, то теперь еще дальше от своей цели, чем прежде. Возможно, именно стыд заставил ее бросить занятия у Шэрон.
Но хотя все было по-прежнему сложно, Аннализа уже привыкла бороться с бурей в душе, чтобы преодолеть творческий кризис. Этого она и добивалась: вновь обрести уверенность в себе, несмотря на влияние Шэрон и Томаса.
Во вторник, пятого января тысяча девятьсот семьдесят первого, Томас позвонил ей домой. Аннализа еще никогда так не мечтала услышать его голос. Она даже посматривала на телефон, дожидаясь звонка. Мир девушки пошатнулся, и никто, кроме Томаса, не мог ее понять. Справедливости ради после того, как Аннализа пряталась от возлюбленного три недели, она больше не имела права на его поддержку. Интересно, слышал ли он по телефону, в какой она растерянности?
– Кстати, – перешел он к делу после неловкого разговора о том, как они провели Рождество, – я надеялся пообедать с тобой в городе, прежде чем заброшу «Битл» в магазин. – И тут же протянул ей соломинку: – Но не настаиваю – я знаю, что у тебя много дел.
Учитывая обязанности в «Прайде» и ожесточенную борьбу с творческим кризисом, предстоящая поездка Томаса в город совершенно убивала Аннализу. Она была обязана выкроить время – и не важно, сколько у нее работы и как опасно им встречаться. Что она будет за человек, если не сможет найти хоть один час, чтобы пообедать с любимым, который уезжает на войну?
Обдумывая предложение Томаса под влиянием слабости, Аннализа понимала, что всего лишь ищет оправдание непреодолимому желанию его увидеть. Она надеялась, что Томас поможет ей выбраться из ловушки, куда загнали ее попытки разобраться в собственных чувствах и в своем творчестве. Все равно она не может себе позволить с ним встречаться, но вдруг, если они проведут время вместе, это утолит тоску, которая грызла ее с упрямством, достойным самой Аннализы и даже ее бабушки?
– Давай пообедаем, – согласилась она, ругая себя за то, что ввязывается в это дело.
Было решено встретиться в полдень. Аннализа попросила Томаса позвонить ей в квартиру, когда он приедет. Она сразу спустится. Не успев это сказать, Аннализа прикусила язык. Наверняка Томас захочет подняться и посмотреть, как она живет, увидеть то, что она описывала в письмах. Одно дело пообедать вместе, и совсем другое – впустить его в свою новую жизнь.
После того как Аннализа бросила занятия у Шэрон, у нее наконец-то освободился вечер вторника. Девушка решила немного прибраться на случай, если все-таки впустит Томаса к себе в квартиру. Не то чтобы она страдала неряшливостью, но сумасшедший ритм жизни оставлял мало времени на уборку. Работа – это единственное, что ей помогало, а вторники еще и вызывали неприятные воспоминания: Аннализа представляла себе, как трудятся ее бывшие одноклассники на уроках у Шэрон.
Утром она принарядилась особенно тщательно. Надела двубортную мутоновую шубку, едва прикрывавшую черную мини-юбку, длину которой не одобрила бы Nonna. На ноги нацепила черные кожаные сапоги по колено, пряжки которых собственноручно украсила бирюзой, но потом решила, что это чересчур, и переобулась в сапоги, купленные в винтажном магазине.
Придя на работу, она первым делом попросила у Патти разрешения продлить обеденный перерыв, чтобы повидаться с бывшим парнем, который уезжает на войну.
– Возьми пару часов. Кстати, ты сегодня отлично выглядишь, – оценив ее наряд, заметила Патти. – Все еще будешь отрицать, что он тебе нравится?
Аннализа оглядела свой жакет и юбку.
– Мы просто друзья. Но это не значит, что мне нельзя хорошо одеваться.
– Во всяком случае, теперь у него есть повод вернуться домой.
Закатив глаза, Аннализа ответила:
– Пусть поищет другой повод, кроме меня – иначе этого солдата будет ждать большое разочарование, когда он сойдет с самолета.
Девушка и сама не верила тому, что говорит. По правде говоря, она не понимала, как ей вообще взбрела в голову мысль согласиться на встречу. Но ничего не поделаешь – пропадать так пропадать.
Аннализа надела рабочую блузу, чтобы не запачкать наряд, и все утро просидела на стуле, пытаясь рисовать даму, облаченную в светло-зеленое пальто поверх синего джинсового платья, которое висело на вешалке в двух шагах от ее стола.