не против: ясно, что она тут ни при чем. Она надеялась, что к концу дня сумеет усмирить его демонов. Аннализа даже не подозревала, что повидал Томас за эти пять месяцев во Вьетнаме, и он имел полное право на снисхождение.
Когда Аннализа рассказала, как потеряла работу в «Прайде» и как поступил с ней мистер Миллер, Томас вскочил и разъяренно на нее уставился:
– Проклятье, ты что, серьезно?!
– Это пустяки, – ответила Аннализа, чувствуя, что разбудила спящего медведя.
Ну и выражений он нахватался, пока не был дома.
– Они тебя уволили? – спросил он, спуская ноги на ковер. – А я-то думал, ты сама ушла.
Аннализа повесила в шкаф новый сарафан.
– Я не хотела тебя волновать, вот и не рассказывала.
Томас покачал головой – он явно из последних сил держал себя в руках. Теду Миллеру повезло, что он в нескольких тысячах миль отсюда.
Аннализа села рядом с ним на кровать и коснулась его руки.
– Тед Миллер давно в прошлом, и мне больше нравится моя новая жизнь. – Аннализа рассказала о том, чего не было в письмах, о памятном вечере, когда она увидела поцелуй бабушки и Уолта. – В тот вечер я поняла, что хочу поехать на Гавайи и мне во что бы то ни стало надо тебя увидеть. – Она посмотрела Томасу в глаза: ей не терпелось рассказать о своем открытии. – Жизнь слишком коротка, правда? Давай забудем обо всех своих страхах. Лучше я наделаю ошибок, но останусь с тобой, чем буду жить правильно, но без тебя.
Его Сиятельство вдруг ожил. Если раньше казалось, что он потерян для мира, то слова Аннализы вновь вернули его к жизни, и было видно, что он очень долго хотел это услышать.
– Об этом я всегда и говорил.
Аннализа погладила его по щетине на щеке.
– Да. Прости, что я так долго не понимала.
Томас нежно приобнял девушку.
– Ты же знаешь, что я был готов ждать тебя всю жизнь.
– Знаю.
Поцеловав Томаса, Аннализа закончила свою мысль, рассказав о картине с Уолтом и бабушкой.
– Эта работа произвела на Шэрон огромное впечатление. Не в смысле «а, ну неплохо, девочка». Она заметила то, что мне и так уже было известно – что я нашла свой собственный голос. У меня словно впервые открылись глаза, и я увидела… увидела везде любовь. Я наконец-то не боюсь ощущать связь с другими людьми. И чувствую любовь. – Аннализа положила руку на колотящееся сердце. – Я наконец-то чувствую эту связь.
Томас положил руку поверх ее руки – теперь он выглядел еще более юным, чем при их первой встрече.
– Я тоже это чувствую. Я люблю тебя, Анна. И всегда буду любить.
Понимая, что теперь ее черед открыть свое сердце, Аннализа опрокинула Томаса на кровать, прижалась к нему и покрыла его тысячами поцелуев.
– И я тебя люблю. И ничто меня не остановит.
Аннализа думала, что Томас распустит руки, да и в общем-то ждала этого, но ему как будто бы хватало и одних поцелуев, хотя раньше всегда хотелось большего.
– Тебе не нравится? – уняв порыв страсти, спросила она.
Томас вздохнул.
– Извини, Анна. Я очень устал.
Не падая духом, Аннализа перекатилась на бок и положила ладонь ему на грудь.
– Не волнуйся, у нас впереди целая неделя счастья вдвоем. Будем греться на солнышке, пить май-тай и танцевать. Забудем обо всем на свете.
– Этого мне и нужно.
Аннализа сосредоточилась на том, как поднимается и опускается его грудь.
– Там и правда так плохо?
Томас скорчил гримасу, словно она спросила, идет ли сейчас снег в Мэне.
– Да, курортом не назовешь, особенно… – Он пожал плечами. – Мне нравятся парни из моего взвода – это самое главное.
– Да брось, я могу выслушать. Расскажи…
А она точно уверена в своих силах? Аннализа больше не хотела думать о том, что может потерять Томаса. И кто знает, какие жуткие истории он хранит в памяти?
Грудь Томаса высоко поднялась с глубоким вздохом.
– По-моему, лучше на этой неделе не вспоминать о Вьетнаме.
Аннализа скользнула пальцами по его щеке.
– Но если захочешь рассказать – я рядом. – От сочувствия к Томасу ныло сердце. Тень войны и невообразимых ужасов, которые ему довелось повидать, омрачала ее душу. – Половина срока уже позади, Томас. Мы здесь. Продолжай свое дело, а когда все закончится – мы начнем новую жизнь.
Весь этот первый день она старалась растормошить Томаса и вытащить его из депрессии. Даже когда речь зашла об Эмме, Аннализа заверила, что его сестра скоро передумает и у нее все наладится. А потом перевела разговор на более приятную тему. Томас поделился байками из Вьетнама о том, как попадал там впросак и как его разыгрывали товарищи. Что взять с мальчишек? Они со смехом вспоминали свою первую встречу и как Томас настойчиво добивался свидания.
К вечеру он уже опять улыбался. Они сидели в баре, накинув одежду прямо поверх мокрых плавок и купальника, пили ромовый пунш и смеялись над пьяным солдатом, который пытался танцевать под песню «Роллинг Стоунз», звучащую по радио. Бармен только и успевал бегать от коктейлей к бочонку пива, помогая клиентам утопить их печали.
Аннализа понимала, как она далека от того, что пережили эти люди. Кто-то из них пошел добровольцем, кто-то попал по жребию – теперь же все они в одной лодке, сражаются на войне, в которой не может быть победителя. Ей казалось, что они просто пешки, игрушки Никсона. Конечно, тут замешана политика, а она никогда в ней не разбиралась, но войне должен прийти конец.
Томас рассказал кое-что по мелочи. Аннализа подозревала, что он смягчает детали, но все равно истории о том, как их подстерегали в засаде вьетконговцы и как снайперская пуля в мгновение ока отнимала товарищей, которых он успел полюбить, разрывали ей сердце. Аннализа никогда не перебивала, как бы ни тяжело было слушать. Трудно было представить, как тот мальчик, которого она когда-то впервые встретила в музее, бросает гранаты в туннель, полный вьетконговцев.
Через несколько минут разговора Томас уже в который раз за день стал думать о чем-то своем. Он все время поглядывал направо, в сторону пляжа, словно кто-то за ними следит. Неужели так бывает со всеми солдатами, когда они вернутся в обычный мир?
Явно устав от историй о Вьетнаме, Томас сменил тему:
– Расскажи-ка подробнее – что ты сейчас рисуешь? Над чем работала после той картины с бабушкой и Уолтом?
Аннализу глубоко тронуло, что он пытается проявить интерес, несмотря на гнетущие мысли.
– Дело было так, – охотно начала она. – Когда я возвращалась от Шэрон после того, как показала ей картину, то увидела, как один мальчик споткнулся и ободрал колени об асфальт. Следом шел отец, он сразу кинулся его поднимать. Меня будто осенило. Сразу потянуло домой, взять кисти и краски, а когда я закончила, было ощущение, словно… словно я наконец-то их чувствую. На глаз это почти неуловимо, только, когда я наносила мелкие штрихи, я точно поставила себя на место этих людей. Ох, Томас, может быть, звучит глупо, но…
– Нисколько не глупо, – возразил он.
Захваченная воспоминанием, Аннализа отхлебнула пунша и продолжила:
– Я ощущала любовь того папы и доверие ребенка, будто это была я сама. – Она помолчала. – В живописи нельзя достичь совершенства – мало кто на такое способен, зато теперь я знаю, что нашла свой голос. Меня всегда интересовали люди, но только сейчас я наконец-то научилась в самом деле рисовать их живыми. – Аннализа понизила голос, глядя Томасу в глаза – она никогда не переставала любить этого парня. – Надо просто открыто смотреть на мир. Художник не может творить волшебство, вечно спрятавшись в мастерской. Надо вылезать из своей скорлупы и не бояться любить. Мой голос говорит мне об этом. Он появился благодаря моей любви к бабушке, Уолту… и к тебе.
Лицо Томаса осветилось улыбкой.
Аннализа положила руку ему на бедро.
– Это не значит, что я теперь буду рисовать только всякую сентиментальную ерунду. Ничего подобного. Просто я одно время сходила с ума, представляя тебя в старшей школе, и целыми днями рисовала дурацкие красные сердечки.
На самом деле, после того как Nonna и Уолт перевернули ее мир своим поцелуем, Аннализа рисовала лишь правду, которая шла из глубины души, и в этом не было ничего глупого и сентиментального.
Томас сделал вид, что расстроился.
– А теперь больше не сходишь по мне с ума?
– Теперь все зашло еще дальше, – призналась Аннализа. – В общем… в картину с бабушкой и Уолтом и в то, что я нарисовала после, я вложила очень искренние и глубокие чувства. Наверное, это и есть мой голос. О людях, которые любят друг друга.
– Ты ж моя умница, – гордо улыбнулся Томас.
Аннализа дернула плечом.
– Отныне и во веки веков.
Ухватившись за эту мысль, Томас спросил:
– А что будет, когда я вернусь домой? Я имею в виду, с нами. Будем вместе отныне и во веки веков?
У Аннализы не было ответа, хотя она уже об этом думала.
– Ты ведь собираешься в стоматологический колледж в Нью-Йорке?
Томас наградил ее поцелуем с привкусом ананаса.
– Когда весь бардак закончится, я просто хочу вернуться домой и быть с тобой. Хочу жить среди людей, которые любят друг друга. Я могу поступить в стоматологический колледж, а могу его и бросить. Как будет нужно для твоей карьеры, так и сделаю.
Аннализа улыбнулась. Как же ей повезло с парнем. Она даже представила на минутку роскошную жизнь с Томасом Барнсом. Неужели за каких-нибудь два месяца она так сильно изменилась? Значит, омрачавшее жизнь горе понемногу уходит прочь? Да. Да, похоже…
Томас веселел с каждой минутой. Скоро он уже подсел к Аннализе и стал ее целовать. Аннализа наслаждалась каждой лаской и каждым поцелуем, а когда по радио сами-знаете-кто запел свою песню No Sugar Tonight, она улыбнулась, мысленно повторяя слова.
Когда группа затянула припев, Аннализа пропела:
– Ни крошки сахара для бедного Томаса, ни крошки сахара для моего Ти.
Первым засмеялся Томас, а потом они оба согнулись от смеха, и все в баре стали оглядываться, удивляясь, что у них тут такое происходит.