— Правда? А у нас тут тоже весна в разгаре. У тебя есть потрясающая новость? Ну-ка, ну-ка, говори! Аделина ждет ребенка? Неужели? Вот это да! — мужчина хрипловато рассмеялся и снова затянулся. — Это ж просто замечательно, друг мой! Потрясающая новость! Мои самые наилучшие поздравления, Ариан! И Аделине передавай самые искренние пожелания! Представляю, как счастливы твои родители! С трудом вижу тебя в роли отца, но все равно я очень рад за тебя! Вас теперь из Лондона и не выманишь. А мы? У нас все прекрасно! Мы с женой обязательно приедем навестить вас, когда Аделина родит! Передавай супруге «привет», скажи, я всегда восхищался ею! И, конечно, я передам твой «привет» Юле! Все, пока! Созвонимся еще! — Гончаров отключился и отложил трубку. Переменив положение, он откинулся на спинку дивана.
— Ты ждала звонка, дорогая? — с издевкой глядя на нее сквозь завесу сигаретного дыма, спросил Матвей. — Не этого ли? У Старовойтовых замечательная новость, они ждут ребенка! Впрочем, для меня это и не новость! Аделина рассказала мне об этом в тот вечер, когда вы с Арианом отправились на праздник Холи! Но ты ведь ждала других новостей, не так ли? — он легко вскочил на ноги, затушил сигарету в пепельнице и тут же закурил новую.
— А вот я как раз ждал этого звонка, ты даже представить себе не можешь, с каким нетерпением! — между тем продолжал Гончаров, так как Юля все еще потрясенно молчала, глядя на него широко распахнутыми глазами, но будто и не видела вовсе.
Боль и растерянность, совладать с которыми девушка не могла, слишком явственно отражающиеся у нее на лице, еще больше подстегивали в Гончарове яростное, клокочущее в горле желание унизить ее, уничтожить, добить, растоптать. Чувствуя себя обманутым и преданным женой и лучшим другом, Матвей не мог сейчас думать о том, что испытывает Юля. Гнев, ярость и ненависть затмевали собой все, рвались наружу, искали выход. Она притворялась чистым ангелом, заставляя его постоянно осознавать свою порочность, а на самом деле оказалась обыкновенной ш…, и оправданий ей нет. Шарапова изменила ему с лучшим другом, не думая, что при этом почувствует он. Она собиралась сбежать с ним, трусливо, мерзко и подло, как последняя дрянь. Матвей ненавидел ее. Как же он ненавидел ее сейчас!
— Что? Ты думала, я ни о чем не узнаю? Ты думала, я не понял, что происходит, когда ты в красном платье увивалась вокруг него, как последняя п…? И потом так рвалась на праздник к храму… Мы с Аделиной мешали вам, не так ли? Тебе не терпелось запрыгнуть к нему в постель. Я ведь знал, что явились вы утром. Вы были счастливы и плевать хотели, что пережили мы с Аделиной. Но уже тогда я знал: мой друг никогда не бросит жену, которая ждет ребенка. Да, собственно, и зачем? Ради чего? Он уже получил все, что хотел. Но ты! Почему ты это сделала? Почему предала меня? Чего тебе не хватало? — говорил Гончаров, и его хриплый низкий голос звенел в тишине квартиры. Желваки ходили на щеках. Кадык нервно дергался. Глаза, налитые кровью и зло прищуренные, казалось, впивались в нее, причиняя почти физическую боль.
— Потому что любила Ариана. Я всегда любила только его! — медленно и негромко произнесла девушка.
Слова давались ей с трудом. Рыдания сдавили горло. Глаза щипало от слез. Она кусала нижнюю губу, едва сдерживаясь и боясь расплакаться перед ним. Только не сейчас, не здесь. Потом у нее еще будет время, целая жизнь, чтобы осознать, принять и смириться с неизбежностью. А сейчас ей бы только выбраться отсюда, сбежать, чтобы не видеть этой мерзкой усмешки мужа и его глаз, презирающих ее. Чтобы не слышать его низкого хрипловатого голоса, царапающего натянутые нервы, и слов, причиняющих боль. Только бы не позволить себе унизиться перед ним.
— Раз уж Александрова была так откровенна той ночью, почему не рассказала тебе главного? Того, что знала с самого начала. Он тоже любит меня. И если уж я кого-то и предала в этой жизни, то отнюдь не тебя, а себя, свое сердце, свою любовь, когда решила выйти за тебя замуж и уехать из Сиренево! Я жалела об этом много раз, потому что мне претит и эта жизнь в Москве, и люди, с которыми я вынуждена общаться. Потому что ни минуты за все эти два с половиной года я не была собой. Из-за тебя мне пришлось оставить усадьбу. А ты… К чему сейчас все эти разговоры и пространные речи о верности и предательстве? Или все те модельки, с которыми ты проводил время, это так, не считается? Матвей Юрьевич, в Вас всего-навсего говорит уязвленное самолюбие, которое быстро сумеете восстановить с очередной девицей где-нибудь в отеле! Я ведь никогда не любила тебя, и ты прекрасно это знал, когда предложил выйти за тебя замуж! А я знала, что нужна тебе лишь как дополнение к твоему статусу, гостиной, твоей постели и то ненадолго! К тому же ты щедро платил мне за это, даря обеспеченную жизнь в столице! Я все это понимала и принимала. Знала с самого начала, что будет именно так! Ничего другого ты не мог мне предложить! Потому что в твоем мире было все, кроме любви. А мне нужна любовь. И все эти годы я жила воспоминаниями о тех прекрасных мгновениях, которые мы провели с Арианом в Сиренево однажды весной! И что бы ты сейчас ни говорил, как бы ни поступил Ариан, я до конца дней своих буду жить воспоминаниями о тех мгновениях, которые нам удалось украсть у жизни в Кашмире, и о той ночи…
Юля все говорила и говорила, а слезы катились по щекам. Из-за них все расплывалось перед глазами. И она, конечно, не видела, как побелело от ярости лицо Матвея. Девушка, наверное, даже по-настоящему испугаться не успела, когда он, сорвавшись с места, оказался рядом и, вряд ли сам понимая, что делает, вскинул руку и схватил Юлю за горло, прерывая тем самым поток слов и воздуха.
— Заткнись, заткнись или прикончу тебя, с…! — прорычал мужчина. Его лицо, перекошенное от бешенства, было страшным. Вены вздулись на шее, на лбу выступила испарина. Его пальцы больно впились в ее шею, а в глазах полыхнуло смертельной ненавистью, парализовавшей ее. Все произошло так стремительно, и в первые секунды она даже не поняла, что случилось. Попыталась вздохнуть и не смогла. Глаза ее сделались огромными. Интуитивно потянулась к его руке, удерживающей ее, пытаясь вырваться, освободиться, и в то же мгновение Гончаров разжал пальцы и, размахнувшись, ударил ее по лицу. От сильного удара головой о косяк у Юли на мгновение потемнело в глазах. Не в состоянии устоять на ногах, она стала оседать на пол, чувствуя, как ее трясет и бьет нервная дрожь. Слезы непрерывно катились из глаз, зубы клацали, а из горла вырывались судорожные всхлипы. Поджав коленки к груди, она уткнулась в них лбом и обхватила голову руками. Плечи ее вздрагивали. Панический, нечеловеческий страх перед этим человеком затмевал собой все другое, скручивая в тугой узел внутренности, лишал рассудка. Шараповой казалось, она знает Матвея, но оказалось, это не так. Этого страшного, чужого, невменяемого человека, во власти которого она была и который сейчас расхаживал по комнате, нетерпеливо срывая пробку с бутылки виски, и глотал спиртное прямо из горлышка, она видела впервые. А ведь он мог убить ее, задушить!
— Тебе приходило хоть когда-нибудь в голову, что я мог любить тебя? — произнес Гончаров, хрипло, прерывисто, негромко. — Безумно, страстно, до умопомрачения, любить так, как только это вообще возможно? Ты была обычной деревенской девкой, никем, когда я впервые увидел тебя на вокзале, но уже в первые мгновения понял, что не встречал подобных. Я не знал, что в тебе есть такого, чего не было в других. Я пытался это понять, когда ты сбежала, испробовал сотни похожих на тебя. У них были твои глаза, губы, улыбка, волосы, даже кремовый атлас кожи, но все они не были тобой. Прошел не один год, а я так и не смог тебя забыть. А потом неожиданно увидел в Сиренево, узнал, кто ты, и понял, не будет мне покоя, пока не заполучу тебя, совсем, навсегда, целиком! — мужчина беспрестанно ходил по комнате, зарываясь ладонями в волосы. — Ты говорила, прихоть, каприз самовлюбленного чувака. Я тоже так думал. Даже когда спал с тобой, да и потом, когда одевал на палец обручальное кольцо. Я думал, мне хватит этого для долгой и счастливой жизни с тобой, пока не понял главного: я хочу обладать не только телом, мне нужна еще и твоя душа, сердце. Потому что я не только хочу владеть тобой и тешить свое самолюбие, выставляя напоказ перед избранным обществом столицы. Я люблю тебя. Ты — единственная женщина, которую я полюбил, хотя никогда не верил в любовь. Я хотел, чтобы и ты ответила мне тем же… А ты… Господи! Я знал, что ты не любишь меня! И вряд ли сможешь полюбить. Ты ведь была совершенством, а я казался себе таким ничтожеством, а оказалось, ты просто ш…! Мерзкая, ничтожная п…! Мразь, изображающая из себя невесть что. Убирайся вон отсюда! Пошла вон! — процедил он сквозь зубы.
Юлька проворно вскочила на ноги и бросилась к входным дверям, гонимая одним единственным желанием — вырваться отсюда, убежать далеко-далеко, как можно дальше от этого человека, из этой квартиры и того ужаса, который она пережила.
Она не помнила, как спустилась в лифте, пересекала холл, как выбежала на улицу, ничего не видя перед собой, как бросилась куда глаза глядят…
Сердце отчаянно колотилось в груди, она задыхалась, а слезы все катились по щекам, туманя взгляд. Сталкиваясь с прохожими, девушка машинально бормотала извинения и снова бежала.
Страх гнал ее вперед, затмевая разум. Ей казалось, Матвей обязательно последует за ней, догонит, вернет и убьет. Шарапова все еще чувствовала на шее его пальцы, сжимающие ее железными тисками, и интуитивно тянула руку к горлу, пытаясь высвободиться, и зажмуривалась, вспоминая его взгляд, устремленный к ней. Взгляд, полный такой ненависти и ярости, какой Юле не приходилось видеть.
«Господи! Ведь он мог убить меня! Еще несколько секунд, и я была бы мертва!»
Наткнувшись на чугунную балюстраду парапета Москвы-реки, Юля вцепилась в нее руками и, тяжело, прерывисто дыша, поняла, больше бежать нет сил. Сердце готово разорваться в груди, легкие горят огнем, а сооружение из стекла и бетона, их дом на Софийской набережной возвышается за ней, цинично и издевательски глядя затененными окнами, в которых отражался солнечный свет.