Отвернувшись от окна, Шарапова закрыла глаза.
Глава 22
Матвей пришел в себя спустя несколько дней. И все это время Юля провела в больнице. Она не могла уехать домой, пусть вдали от ребенка все острее ощущала пустоту и какую-то обездоленность. От нее как будто оторвали что-то очень важное, жизненно необходимое. Сердце разрывалось на части. Она скучала без сына, но и уехать не могла. Одно лишь утешало, Прохор в надежных руках бабушки, прабабушки, да и вообще всего семейства Емельяновых, и они сумеют о нем позаботиться не хуже ее самой. И все же разлука с сыном казалось невыносимой. Она звонила домой несколько раз в день, и если днем могла как-то справиться с собой, то ночью в пустой квартире Гончарова, не стесняясь, ревела в голос и снова хваталась за мобильный. Видеозвонки стали спасением для нее, они позволяли не только слышать, но и видеть сына, однако утешали ненадолго. Юля почти не спала ночами, а утром снова приходила в клинику, стойко и непоколебимо просиживая у постели супруга. Часами она сидела не шелохнувшись, смотрела прямо перед собой и под равномерное попискивание аппаратов запрещала себе думать. Периодически в палате реанимации, где им разрешили находиться, присутствовали и другие люди — Ариан, Андрей Михайлович или Гончарова, но Шарапова почти не замечала их.
Мысленно обращаясь к Богу, она просила лишь об одном — только бы Матвей поправился. Только бы с ним все было хорошо. Врачи делали все возможное, но Гончаров по-прежнему пребывал в коме и был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких. И снова, как и в первые часы после аварии, никто не мог дать гарантий. Он мог в любой момент очнуться, а мог умереть, так и не приходя в сознание.
Когда изменился звук в одном из медицинских приборов, Шарапова стояла у окна. Ее место заняла его мать, а Юля, плохо перенося ее близкое соседство, каждой клеточкой ощущая исходящую от нее злобу и враждебность, отошла к окну. Старовойтовы уехали, Ариан, который тоже почти не отлучался из палаты друга, сидел на кресле, не поднимая глаз на девушку и рассматривая свои руки, о чем-то сосредоточенно размышлял. Юля как раз собиралась выйти в коридор, чтобы позвонить домой.
Девушка испуганно вздрогнула и обернулась. У матери Матвея глаза сделались такими… Схватившись за горло, готовая удариться в истерику, она стала заваливаться. Благо, Ариан, подоспевший вовремя, не дал ей упасть. Кажется, он единственный, кто в эти мгновения сумел сохранить самообладание. Усадив женщину на стул, он тут же нажал кнопку вызова медперсонала.
Юля, застыв на месте, не в состоянии пошевелиться, не сводила глаз с лица мужа, до крови закусив нижнюю губу. Это был конец, она знала, это конец…
В палату вбежали медсестра и врач. Кто-то сунул нашатырь под нос Гончаровой. Кто-то вежливо, но решительно отодвинул Юлю подальше. Врачи и медперсонал суетились у постели больного, но до Шараповой, которая так и осталась стоять, не шевелясь и чувствуя, как все обрывается внутри, не сразу дошло — Матвей не умирал, наоборот, он пришел в себя и смог вздохнуть самостоятельно.
— Сыночек! Родненький мой… — с душераздирающими воплями Гончарова схватила руку сына и прижала к своим губам. И если бы Ариан не поддерживал ее, она бы рухнула перед кроватью на колени.
А Юля сквозь суетливое мельтешение медперсонала смогла рассмотреть, как дрогнули темные ресницы Матвея, и он открыл глаза.
Вздох облегчения, больше похожий на всхлип, вырвался у нее из груди. Она тут же зажала рот ладонью и порадовалась, что не ее первой увидел Гончаров, придя в сознание. Неизвестно, как бы он воспринял это. Понятное дело, любые волнения ему сейчас противопоказаны. Он вышел из комы, значит, опасность миновала, и все будет хорошо. Теперь она может уехать, но…
Врач снял с Гончарова маску, и Матвей, не понимая, где он и что происходит, попробовал приподняться и что-то прошептал запекшимися губами.
— Ты в больнице, сыночек! Ты попал в аварию! Но все уже позади! Все будет хорошо! — всхлипывала Гончарова, не выпуская его руки.
— Ты нас здорово напугал, друг! — Старовойтов попробовал ободряюще улыбнуться, но кривая усмешка, искривившая его губы, не вселяла оптимизма. Впрочем, Матвей вряд ли мог бы сейчас что-то разглядеть и услышать. — Ты главное держись, Матвей. Теперь действительно самое страшное уже позади! — Ариан хотел похлопать мужчину по плечу, но, вовремя поняв, что может причинить боль, опустил руку.
Ариан смотрел на Матвея, то и дело переводя взгляд на кого-то, стоящего за изголовьем кровати. Старовойтов смотрел на Юлю, возможно, чего-то ожидая от нее. Но девушка, встречая его взгляд и безмолвно понимая его, лишь качала головой в ответ. Не могла она сейчас подойти к Гончарову. Не знала, как он воспримет ее появление. Девушка боялась за него.
Старовойтов снова перевел взгляд на Матвея.
— Кто там? — едва слышно прохрипел Матвей и попытался повернуть голову, морщась от боли.
— Уважаемые родственники, прошу покинуть палату! — обратился к ним врач. — Не забывайте, вы в реанимации! Несколько дней я закрывал глаза на ваше круглосуточное присутствие здесь, но теперь прошу уйти. Матвей Юрьевич после тщательного и полного обследования будет переведен в палату интенсивной терапии, тогда можете хоть поселиться там! — тон, коим все это было сказано, не терпел возражений, и родственники, пережившие столько всего за эти дни, возражать не стали.
В дверях Юля все же не смогла сдержаться и обернулась.
Глаза у Матвея были закрыты, а лицо свело судорогой боли. Он приходил в себя, постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с ней боль от травм, полученных в аварии.
На следующий день Гончарова, как и обещали, перевели из реанимации.
Сломанная рука, сильно поврежденное колено, ребра, черепно-мозговая травма, множественные ушибы и ссадины составляли ясную картину его состояния. Врачи клиники тщательно исследовали его, предотвращая возможные сюрпризы, но и без этого было ясно — мужчина не скоро выйдет из больницы, да и потом ему предстоит не один месяц реабилитации.
В тот день Юлька снова пошла в больницу, но заходить к мужу в палату не стала. Ей нужно было поговорить с врачами. Девушке необходимо было знать, что с мужем действительно все будет хорошо. Хотелось уехать с чистой совестью.
Она не стала сообщать Старовойтовым о своем отъезде, пусть и понимала, она снова тайком бежит. Юля купила билет на ночной поезд и утром уже была дома.
В некотором разброде мыслей и чувств она прижимала к себе Прохора, целуя его щечки и глазки, но мысленно, как и всю прошлую ночь, проведенную в поезде, возвращалась к Матвею. И вечером, сидя у кроватки ребенка, укачивая его и вглядываясь в детское личико, снова видела лицо мужа, израненное, осунувшееся, искаженное судорогами боли. И чем больше сидела, тем отчетливее понимала, не сможет она забыть об аварии и Матвее. Не сможет жить, делая вид, будто ничего не случилось. Ей надо вернуться. Зачем? Сложный вопрос. И ответа на него сейчас у Шараповой не было, да и будет ли когда-нибудь, она не знала. Только в любовных романах несчастье заставляло главных героев прозревать и понимать, как они ошибались, были слепы, не замечая очевидного. Авария не заставила ее очнуться и что-то открыть в своем сердце. И не какие-то благородные порывы и приступы милосердия были всему виной. И уж точно не из-за Прохора, которого она вообще не собиралась вмешивать в эту историю, оправдываясь, что у ребенка должен быть отец, а значит, она обязана сделать для этого все возможное. Нет, все было не так. Просто встреча с Гончаровым год спустя заставила ее пересмотреть предвзятое отношение к этому человеку. А еще, сидя у его постели в реанимации и вглядываясь в черты лица, появилось какое-то странное ощущение близости, поднимающееся из глубины души. Все годы замужества Юля держала Гончарова на расстоянии, считая, что они разные и чужие друг другу, несмотря ни на что, а сейчас отчетливо понимала, этот человек ей роднее всех остальных. И если бы миражи и иллюзии не застилали ей глаза, она поняла бы это много раньше. Все не зашло бы так далеко и не закончилось трагично. К тому же последние несколько дней все вокруг только и говорили о том, как на самом деле Матвей любил ее и переживал их расставание. Возможно, Старовойтовы говорили об этом из лучших побуждений, а Юлька чувствовала себя так, будто виновата в том, что Гончаров сейчас лежал в коме. Конечно, не словам Старовойтовых поверила девушка. Не они зародили сомнения. Увиденное в квартире заставило Шарапову пересмотреть собственные убеждения. Она ведь помнила, несмотря на весь ужас, который охватил ее тогда, как о своей любви говорил Гончаров. Юля думала об этом и вспоминала, пыталась анализировать, и чем больше, тем лучше понимала поступки Матвея. И пусть всему виной была весна, но вдруг девушке захотелось поверить этому, понять и принять. Дать еще один шанс ему и себе… А еще, и Юля не могла себе в этом не признаться, очень хотелось узнать, какая она, любовь Матвея Юрьевича? Как это — быть любимой им? Что-то подсказывало, если только она отважится, осмелится принять его любовь и открыть мужу свое сердце, обязательно станет самой счастливой женщиной на свете. Если еще не поздно. Если только он сможет простить и поверить ей. Что для этого следует сделать, Шарапова не знала. Чувствовала лишь, ей следует поехать в Москву и быть рядом с Гончаровым. Если он прогонит, не захочет видеть ее, значит, так тому и быть, но попытаться она обязана.
Юля знала, что такое любовь, или, по крайней мере, ей казалось, что знает. Но на самом деле все то, что она чувствовала и чем жила, не имело ничего общего с настоящими отношениями между мужчиной и женщиной. Она вспоминала Ариана и невесело усмехалась. Какими же идиотами они были, глупо цеплялись за то, чего, по сути, и не было! Разделяя одну иллюзию на двоих, они прятались за миражи, которые придумали себе той пьянящей весной. Они обманывали себя, ранили людей, любивших их, скрывая собственные чувства за улыбками. Они бежали за чем-то призрачным. И, в конце концов, это закончилось поздними прозрениями, сожалениями, разочарованием и одиночеством. Она гордо и стойко много лет несла в себе эту запретную любовь, впрочем, как и он. Осознание этого поддерживало и грело, но по-настоящему она так и не узнала, как это — быть просто любимой. Даже в Кашмире, когда свет его зеленых глаз затмевал все другое, это были лишь украденные секунды торопливых прикосновений, взглядов, улыбок. И та ночь была, скорее, сном, который с первыми лучами солнца разбился о реальность. На самом деле все эти годы ее только грели мысли о любви. Но они не имели ничего общего с реальностью. А с Матвеем они могли бы стать счастливыми, если бы не глупое упрямство, гордость да миражи, разделившие их.