— А разве я тебя держу? Я не нуждаюсь в няньках! И в Ниццу я не собирался приглашать тебя или мать. К тому же я взрослый человек, вправе сам решить, куда ехать и что делать! — отчеканил он.
— Только не сейчас! Я видела результаты анализов и заключения специалистов. В лучшем случае после выписки тебе придется пройти курс психотерапии. В худшем — тебя ждет реабилитация в наркологической клинике. Я знаю, как ты жил прошлый год, и догадываюсь, как будешь жить дальше. По большому счету ничего не изменилось. И продолжится, там, где чуть не закончилось. Поэтому я спрашиваю еще раз, ты едешь в Кисловодск или Сиренево?
— То есть после выписки из клиники, уже завтра, я сразу попадаю под домашний арест? А сейчас ты предлагаешь мне выбрать место, где придется отбывать срок, и тюремщика, который будет за мной присматривать? И при этом еще и угрожать пытаешься? Думаешь, сможешь испугать какими-то клиниками и бумажками? Я плевать на них хотел! — с подчеркнутой небрежностью и безразличием заявил Гончаров, растягивая слова. — Это моя жизнь, и никого не касается, что я с ней делаю и как живу!
— Нет, кое-кого это все же касается! Ты бы пожалел свою мать, Матвей!
— Пожалуйста, дорогая, — мужчина поморщился и предостерегающе поднял руку, останавливая ее. — Избавь меня от дальнейших нотаций! И скажи-ка мне, что это ты так рвешься в Беларусь? Ариан же здесь и, насколько мне известно, в ближайшее время не собирается улетать в Лондон. Вероятно, твое присутствие удерживает его в Москве, а ты торопишься сбежать, да еще и меня собираешься увезти с собой. И еще, кто такой Прохор? Я слышал много раз, разговаривая по телефону, ты спрашивала о нем! Ты завела себе в деревне собачку или дружка? — с прежней усмешкой спросил он.
— Я завела себе ребенка! — глядя мужу в глаза, ответила Юля и увидела, как изменилось их выражение.
Замешательство, недоверие, неверие и надежда попеременно мелькали в них, а с губ сползла усмешка.
— Ариан знает об этом? — спросил он чуть хрипловато, а в глазах застыл вопрос.
— Я еду собирать вещи! — сказала Юля и пошла к дверям.
Она знала, Матвей специально унижает ее, ранит за собственную боль и растоптанное самолюбие, пытаясь тем самым отомстить и отыграться за тот ад, через который ему пришлось пройти. Сейчас, как никогда ранее, ему не хотелось казаться слабым. Чего больше, боли или радости, приносило ему ее присутствие? Юля склонялась к первому. Что чувствовал он, глядя на нее? Радовался? Нет, скорей уж ненавидел. Юля была уверена в этом, радовался он лишь тогда, когда, мучая, насмехаясь и унижая, особенно в присутствии посторонних людей, видел боль, мелькавшую в ее огромных глазах. И сейчас Шарапова поспешно отвернулась, не давая ему возможности насладиться этим, и ушла, едва сдерживая слезы, застилающие взгляд, не сказав о главном, что Матвею давно следовало знать. О сыне.
За окном машины проносились дорожные знаки, леса, поля, реки и деревни. В августовском зное, казалось, плавился асфальт под колесами авто. А в салоне было прохладно и свежо. Пахло сигаретами, дорогим парфюмом и кожей. Вот уже несколько часов кряду, сидя на заднем сиденье авто, Юля неотрывно смотрела в окно на мелькающие пейзажи и меняющуюся картинку. Негромко и ненавязчиво звучала музыка, не отвлекая и не путая мысли, которые, как волны на берег, набегали снова и снова.
Прошло более двух месяцев с тех пор, когда майским вечером она услышала ужасную новость — Матвей попал в аварию. Но не это впоследствии оказалось самым страшным, а то, что произошло это из-за нее.
Пролетели два месяца. Неужели только два? Сейчас Юле казалось, прошли годы ее добровольного заточения, к которому сама себя и приговорила. Правильно она поступила или нет, девушка не знала, да и сейчас однозначно не могла ответить на этот вопрос. Наверное, это было самое тяжелое и темное время в ее жизни. И если бы все вернуть назад, Шарапова вряд ли согласилась бы через все это пройти снова.
Это были ужасные дни и ночи, напряженные, выматывающие, мучительные. Гончаров сделал все возможное, чтобы она ни минуты не знала покоя. Много раз девушка порывалась все бросить и уехать, но все же выстояла, выдержала, не сорвалась. Несмотря на все его колкости, насмешки и издевки, до Юли скоро стало доходить, что нужна ему, пусть он постоянно и уверял в обратном. И под страхом смерти не признался бы в этом, но то, что сейчас он сидел рядом с ней и ехал в Сиренево, о многом говорило.
Он, конечно, мог бы отправиться с матерью на Кавказ. Мог, наплевав на их угрозы, улететь в Ниццу, как и собирался.
Надежда, что между ними еще что-то возможно, не оставляла Юлю. Но, кроме нее, пронзительная жалость поднималась в душе, от которой сжималось сердце и слезы наворачивались на глаза, стоило лишь увидеть, как судороги боли пробегали у него по лицу, белели плотно сжатые губы.
Девушка украдкой поворачивала голову и смотрела на Гончарова, его застывшее лицо и сведенные на переносице брови. Авария, два месяца в больнице, да и весь прошлый год не прошли для него бесследно. Мужчина похудел и осунулся. Глаза ввалились, нос заострился. После ее неумелых попыток его побрить Гончаров напрочь отказался это делать. И теперь его щеки покрывала густая черная щетина. Волосы отрасли и, обрамляя лицо, доставали до плеч. Правая рука лежала на сиденье. Ему сняли гипс, но мышцы успели атрофироваться, а для восстановления двух недель физиопроцедур мало. Поврежденная нога все еще давала о себе знать, поэтому при ходьбе он пользовался тростью. Футболка, в которую был одет, висела свободно на некогда сильных и мускулистых плечах, да и спортивные брюки были определенно ему велики. Некогда смуглая кожа приобрела болезненный землистый цвет. И только кожаные плетеные браслеты на запястье, часы, шунгит из деревянных бусин и серебряные кольца, составляющие неотъемлемую часть его образа, остались неизменными.
Час от часу поглядывая в его сторону, Юлька испытывала непреодолимое желание протянуть руку и коснуться его ладони, сжать пальцы и сказать… Что? Прости? Да она бы и сказала, если бы знала, что это может хоть что-то изменить. В данном случае, чтобы раненое сердце и гордость Матвея Гончарова перестали кровоточить, этого мало.
Два месяца, показавшиеся целой жизнью, провела она рядом с ним, но не стала ближе. И вот теперь Шарапова везла мужа в Сиренево, просто боясь оставить его одного. То, что случилось, напугало ее, и девушка опасалась повторения. Увозя его в усадьбу, она тем самым покупала собственное спокойствие. Вот только как долго он пробудет там? На сколько его хватит? Вероятно, ненадолго! Такая жизнь не для него, да и терпеливостью Гончаров никогда не отличался.
Он, конечно же, все равно уедет… А она?
Юлька положила голову на подголовник и закрыла глаза. Как же она устала! С некоторым равнодушием и отстраненностью девушка подумала сейчас о собственных желаниях, стремлениях и мечтах. Два месяца она не садилась за рояль. И только сейчас вспомнила, что была серьезно настроена поступать в академию музыки. Все снова забыто в угоду кому-то. Но не об этом она сожалела. Юля сына не видела два месяца, и те мгновения, минуты и дни, проведенные не с ним, удивительные и неповторимые, уже не вернешь. Без нее его усаживали в подушки, давали первый прикорм, учили восторженно хлопать в ладошки, и, запутываясь ручонками в чьих-то волосах, он не к ее лицу прижимался своим личиком.
Бабушка, мама, тетушка, племяшки и жена дяди Славы — за эти два месяца няньки сменялись одна за другой, и сейчас Шарапова боялась, что ребенок ее не узнает. Два месяца — большой срок для полугодовалого малыша. Вот это действительно было важным, а еще, пожалуй, тот неоспоримый факт, что Сиренево для нее с Гончаровым — последний шанс все прояснить и попробовать начать с чистого листа.
Только думать об этом, представлять куда проще, чем осуществить. Навязывать свое присутствие Матвею Юрьевичу и дальше, ища с ним встреч, а уж тем более бегать за ним, Шарапова не собиралась. Девушка привезла его в имение и, предоставив дальнейшее Марине Прохоровне, которая была теперь главной в усадьбе и уже имела разговор с Андреем Михайловичем, уехала домой. Больница и Москва остались позади, и теперь у нее не было повода встречаться с ним. В столице она выполняла то, что должна. То, что требовал от нее статус жены и матери его ребенка, чтобы между ними ни произошло в прошлом. Но здесь, в Сиренево, во всем этом уже нет необходимости, и дальнейшие ее действия могли быть охарактеризованы как унизительное навязывание. С той самой минуты, когда нога Гончарова ступила на территорию усадьбы, Юлька ни разу не пришла туда. Более того, она даже к плотине не подходила и не переходила на другой берег. Но не проходило и дня, чтобы она не думала о Гончарове, не хотела увидеть его, пусть издали, мельком.
— Юль, с каких пор усадьба стала для тебя местом отчуждения? — как-то вечером, спустя две недели после возвращения, купая с ней Прохора, спросила Марина. — После Москвы ты ни разу там не появилась! Что случилось? Я же знаю, как близка тебе усадьба, как ты привязана к ней! Более того, скоро состоится ежегодный праздник — Большой Спас, к которому мы усиленно готовимся. Это достаточно масштабное и значимое событие для нашего района и области! Ты же знаешь, пиар-отдел отрабатывает свои деньги, и на эти даты все места в визит-центре уже забронированы! Будет много московских гостей, чета Старовойтовых обещала быть. Мне казалось, ты захочешь принять в этом самое непосредственное участие.
— Я знаю, мам, созваниваюсь с нашими организаторами и в курсе всего происходящего, но…
— Юль, ты, из-за Матвея не бываешь в Сиренево? Ты обещала ему не приходить? — напрямую спросила женщина.
— Мам… — девушка вытащила ребенка из ванночки и завернула в мягкое, пушистое полотенце.
— Я не верю, что он мог потребовать у тебя такое! — перебила ее женщина.
— Нет, ничего подобного он, конечно, не требовал. Я сама так решила. Не хочу, чтобы он думал, что я преследую его, ищу с ним встреч, — ответила Юля. — А ты видишь его? Как он там? Чем занят? Надеюсь, не пьет? — после короткого молчания спросила она, целуя влажные темные волосики сына.