Однажды на семинаре Берта Хеллингера, где речь шла о детской нужде и детской любви[6], Марианна Франке-Грикш, учительница и семейный терапевт с многолетним опытом работы в средней школе, дала оценку, согласно которой в 80 процентах случаев причиной школьных проблем является совсем не плохая способность к обучению, а что-то другое. Я могу без колебаний подтвердить эту цифру, поскольку уже десять лет работаю преимущественно с детьми школьного возраста и их семьями. Распространенные диагнозы, с которыми на терапию направляются по меньшей мере две трети детей, это гиперактивность, специфическое расстройство развития учебных навыков, расстройство процесса слуховой обработки информации, расстройство концентрации внимания, дислексия (специфическое расстройство чтения), дискалькулия (специфическое расстройство арифметических навыков), задержка речевого развития и многие другие расстройства развития учебных навыков и поведения.
За эти годы я провела бессчетное количество консультаций для родителей и учителей, а также принимала участие в школьных уроках. Только в самых редких случаях решение можно было найти исключительно с помощью классической детской терапии. В этой работе совершенно необходимо принимать во внимание и уважать домашнюю среду, как бы она ни выглядела со стороны.
Для школы тоже существует свой порядок: сначала идут родители, потом дети, потом учителя. Это означает, что родители доверяют своих детей учителям, а учителя, так сказать, замещают родителей. В лице ребенка они должны принимать в свое сердце и уважать его родителей. Иначе они ставят себя выше родителей, а им это не подобает. Кроме того, в таком случае для них будет закрыт доступ к ребенку, поскольку то, чего они не уважают у родителей, они бессознательно не уважают и у ребенка. Поэтому учителя, которые считают, что они «знают лучше», чем родители, будут чаще сталкиваться с нарушениями поведения, чем учителя, которые относятся к детям с уважительным вниманием.
30 учеников в классе – это еще и 30 семейных систем со всем, что к ним относится, в том числе со всеми судьбами. А в случае с детьми-иностранцами к этому часто добавляется еще и то, что у них есть родственники за границей, по которым мучительно тоскуют или скорбят их родители, если те, например, погибли на гражданской войне. Даже если семьи не говорят об этом со своими детьми, дети тоже несут в себе эту боль и эту судьбу.
А когда дети таким образом привязаны к своим семьям, это стоит им энергии, которой тогда не хватает для повседневной жизни. Они не могут полностью раскрыть свой потенциал, ориентироваться на будущее и в полную силу выполнять свои задачи. Тогда возникают самые разные трудности с обучением, которые невозможно исправить с помощью дополнительных занятий или терапии.
Я помню одного мальчика из второго класса, который пришел ко мне с мамой из-за дислексии, дисграфии и задержки речевого развития. Во время первичной беседы фрау Р. говорит мне, что единственная проблема Морица заключается, наверное, в том, что он не способен сосредоточиться и ему все приходится повторять дважды. С ним трудно делать домашние задания, при письме он постоянно путает буквы или коверкает слова, а ведь она уже сто раз все ему объясняла. Сама она кажется очень закрытой и неконтактной. Я спрашиваю о внешних обстоятельствах жизни мальчика и узнаю, что у Морица есть еще одна сестра, которая старше его на год. Его отец по профессии проектировщик, а мать в настоящее время домохозяйка. На мой обычный вопрос, не хочет ли она сказать еще что-нибудь важное, о чем мне стоит знать, она отвечает отрицательно.
Так что теперь Мориц раз в неделю ходит в психомоторную группу. Он всегда очень возбужден и испытывает постоянную потребность в движении. Иногда он впадает в совсем малышовые паттерны поведения и потребности. Ему крайне не хватает структуры, восприятия пространства и собственных данных. Со своим вечно красным от напряжения лицом он кажется мне маленьким блуждающим огоньком. В принципе, он нуждается в постоянном структурировании, опоре и порядке, иначе он самым натуральным образом теряется. Телефонный разговор с классной руководительницей ребенка подтверждает это представление. Она говорит, что при таком количестве детей она не может обеспечить ему необходимое структурирование, чтобы он мог в какой-то степени овладевать материалом.
По прошествии полугода у меня нет ощущения, что терапевтические занятия являются достаточной помощью для Морица. Иногда я замечаю у него признаки депрессии, которых не отметила в такой форме вначале. Во время вступительного разговора в кругу, который я всегда провожу с детьми в начале занятия, чтобы они узнали что-то о своих товарищах по группе и чтобы создать хорошую общую атмосферу, Мориц говорит, что его папа болен. Но мой вопрос, что с ним, он отвечает: «Живот болит», и выглядит при этом очень напряженным. Когда я спрашиваю, нужно ли его папе лежать в постели, он просто кивает и тревожно смотрит на меня. Но ничего больше от него узнать не удается. Я говорю ему, что его мама наверняка хорошо заботится о папе, и отправляю группу играть.
Вступительный разговор в кругу, игровая часть, уборка, заключительная игра – все это делает занятие для детей упорядоченным и понятным по структуре и предоставляет им рамки и безопасность, где они могут спокойно пробовать свои силы. Однако на этот раз Мориц не может без моей помощи сделать перерыв или успокоиться и просто бегает с красным лицом туда-сюда. После занятий я рассказываю его маме, как сейчас проявляет себя Мориц, на что она, пожимая плечами, говорит: «Я сейчас тоже с ним не справляюсь, он перестал меня слушаться». Получается так, что Мориц слышит последнюю фразу. При этом он выглядит совершенно беспомощным и грустным. Мать отказывается от предложения прийти на консультацию, ссылаясь на нехватку времени и болезнь мужа.
Четыре недели спустя она перехватывает меня по пути в зал для занятий и говорит: «Да, кстати, если сегодня Мориц будет вести себя хуже, чем обычно, – сегодня утром мы похоронили его отца!» Я буквально остолбенела и не могла отреагировать, поскольку дети уже торопят меня открыть, наконец, зал. Она сообщила мне это так, как сообщают, что у ребенка умер хомячок…
Разумеется, во время вступительного разговора в кругу я заговариваю об этом с детьми и говорю им, что у Морица умер папа, что ему, его маме и сестре будет его очень не хватать и что печаль причиняет боль. Дети очень тронуты, а один мальчик спрашивает, от чего умер папа Морица. Мориц отвечает: «Кажется, от рака или типа того». Я говорю детям, что душа отца всегда будет с Морицем и будет его сопровождать. На что он кивает и говорит, что пастор тоже ему так сказал. Ничего больше он в этой связи сказать не хочет и убегает беситься. Остальных детей я тоже отпускаю.
Мой опыт показывает, что с детьми, даже еще такими маленькими, можно серьезно говорить на тему смерти и горя. В конце концов, она сопровождает нас на протяжении всей нашей жизни, и дети в любом случае об этом задумываются, как мне известно по многим разговорам с ними. С Морицем, похоже, никто толком не разговаривал. На этом занятии его просто не удержать, он – ничего удивительного – просто не в себе. Судя по тому, что он вытворяет с игровым материалом в зале, мне кажется, что больше всего ему хотелось бы просто впечататься с разбегу в стену. Я велю ему сделать паузу, сажаю для этого к себе на колени, живот к животу, и крепко держу. Он совсем этого не хочет и пытается освободиться. Когда я все равно продолжаю его удерживать, он начинает метаться у меня в руках. Я только еще крепче его держу, и нам обоим становится жарко.
И тут весь его отчаянный гнев и боль прорываются наружу. В своей нужде он снова и снова кусает меня за руку. Я показываю ему глазами, что сегодня все его чувства оправданы, и отчасти говорю ему это словами. Но все это время я понимаю, что могу делать это только в качестве заместительницы его матери. Проходит примерно десять минут, пока первая сильная боль стихает и Мориц устало, но более ясно может посмотреть мне в глаза. Когда я вспоминаю то занятие, мое сердце и сегодня волнует этот маленький, потный, отчаявшийся ребенок. Но и какое в этом величие – встретиться с болью! Другие дети не были напуганы, они были просто тронуты ситуацией, а в остальном спокойны.
После этого занятия я подошла к родителям всех присутствовавших на нем детей и рассказала им о том, что там было, чтобы они были готовы встретиться с возникающими в этой связи вопросами и чувствами. Фрау Р. я тоже рассказала о том, как прошло занятие, и спросила, есть ли у нее какая-нибудь поддержка для себя и детей в нынешней ситуации. Она ответила утвердительно, но попросила меня о встрече, чтобы еще раз поговорить о Морице. Встречу мы назначили на следующий же день.
Во время разговора становится ясно, что фрау Р., считая, что должна быть сильной для своих детей, старается не показывать им своих чувств. И до этого они с мужем так же обходились с его болезнью. Еще три года назад у него обнаружили рак мочевого пузыря и почек. В то время Мориц ходил в детский сад. Она держала свои страхи и тревоги при себе, и дети до самого конца не знали, как обстоят дела с их отцом.
По тому, как она описывает мне свою жизнь, становится понятным, что такая манера поведения была принята в ее семье. И я должна это принять. Тем не менее я предлагаю ей подумать о том, что, по моему опыту, для детей полезнее всего, когда они видят, что взрослый, к примеру, тоже горюет. Тогда они тоже решаются показать свои чувства. Иначе они пытаются поступать так же, как взрослый, но иногда этот груз для них слишком тяжел. Тогда дети проявляют себя по-другому – например, в отказном поведении, неспособности сосредоточиться, депрессии, агрессивности и т. д.
Мать кивает и говорит, что весь последний год Мориц был очень агрессивным. Я спрашиваю ее, может ли она себе представить, что это реакция на бессознательный страх за жизнь отца? Она подтверждает. И рассказывает о своей родительской семье, где тоже было много тяжелого и где было запрещено показывать свои чувства. Когда она это говорит, я смотрю на нее и у меня возникает ощущение, что в детстве ее тоже нужно было бы крепко держать…