Кевин ее первенец. Через полтора года она беременеет снова. Беременность протекает нормально, на всех обследованиях все в полном порядке, плод растет здоровым. На восьмом месяце, в ночь с воскресенья на понедельник, у матери начинаются схватки и ее отвозят в больницу. Там ребенок рождается мертвым, это мальчик. Ей говорят, что причиной стала необъяснимая плацентарная недостаточность. Ребенка анонимно хоронят в отсутствие родителей.
Родители не в состоянии совместно отгоревать и переработать это травматичное событие. Каждый пытается сделать это самостоятельно. В конечном итоге они отдаляются друг от друга, а через четыре года расстаются. Все это время с Кевином о тяжелых событиях почти не говорят – родители считают, что он в любом случае мало что понял.
Через полтора года у мамы Кевина появляется новый партнер, от которого она снова беременеет. Помня обстоятельства предыдущей беременности, ее обследуют еще более регулярно, и все снова в порядке. На восьмом месяце, опять в ночь с воскресенья на понедельник, этот ребенок тоже рождается мертвым, хотя буквально за пару дней до этого было проведено тщательное обследование. Это был мальчик. Мать не захотела увидеть ребенка, поэтому его тоже похоронили без родителей. Мать и врачи не знают, что и думать. Тогда, по ее словам, она решила больше не иметь детей, и думать об этом она тоже больше не хочет.
Меня глубоко трогает ее рассказ, и я спрашиваю, может ли восьмой месяц беременности иметь какое-то значение в ее семье, поскольку у меня возник такой образ, будто она несет что-то, что к ней не относится. Мать удивлена и отвечает отрицательно: нет, ничего такого ей в голову не приходит. Поскольку я пока больше ничего не говорю, а просто дружелюбно на нее смотрю, она снова задумывается, а потом говорит: «Моя мама как-то сказала мне, что, когда она была беременна мной на восьмом месяце, мой отец хотел столкнуть ее с Эльббрюккена[8]. Это было в воскресенье вечером. Но он этого не сделал…» Больше мать ничего ей не рассказала, да и было это давно.
Я объясняю матери, что бывает так, что кто-то из членов семьи бессознательно перенимает судьбу кого-то из родных, причем иногда через поколения, и спрашиваю, нет ли у нее ощущения, что здесь есть какая-то связь с ее умершими детьми? Но вижу, что она этой связи не видит. По какой-то причине, которую я не могу понять и которая меня, возможно, не касается, доступ к ней для нее пока закрыт. В этом случае я полагаюсь на то, что душа человека примет этот образ, если он для него правильный. Поэтому я просто говорю ей, что если она когда-нибудь захочет еще раз на это посмотреть, то может в любой момент ко мне обратиться.
На следующем терапевтическом занятии Кевин через какое-то время по собственной воле приходит ко мне на колени и рассказывает, что ему постоянно снятся его братья и он с ними разговаривает. Я говорю ему, что, по-моему, это замечательно, ведь это значит, что его братья в его сердце и всегда с ним. Он энергично кивает, а потом снова убегает и ложится в гамак к двум другим мальчикам. В этот момент у меня возникает образ, что он лежит между своими братьями, и я думаю, его душа тоже почувствовала что-то подобное: его лицо совершенно расслаблено, а взгляд ясный и спокойный.
Таким образом, помимо сенсорной интеграции для физического равновесия, на наших занятиях часто происходит и что-то для равновесия души.
Кевин становится спокойнее и лишь изредка ведет себя как маленький ребенок. До окончания терапии его мать больше не обращалась за консультацией и попрощалась со мной в приветливо-отстраненной манере.
«Теперь я тебе и отец, и мать»
Райнер – один из самых старших детей, направленных ко мне на психомоторную терапию. Когда в первом разговоре с его матерью я пытаюсь выяснить, о чем пойдет речь в его случае, первое, что я узнаю, это что Райнер, с бо́льшими или меньшими интервалами, ходит на разную терапию уже восемь лет. Его основной проблемой были и остаются неконтролируемая злость и агрессивность. В настоящее время он учится во втором классе интеграционной школы, но и здесь он тоже постоянно выходит за рамки, является аутсайдером и не имеет друзей. В настоящее время его злость снова не поддается никакому контролю, как и его постоянное сильное беспокойство. Кроме того, в последнее время он часто говорит о самоубийстве. Также на повестке дня вопрос о необходимости медикаментозного лечения.
До сих пор означенные «проблемы» всегда удавалось на какое-то время брать под контроль с помощью соответствующей терапии (игровой терапии, терапевтической верховой езды, психотерапевтического санаторного лечения, арт-терапии, эрготерапии, плавательной терапии и т. д.), однако в каждой новой жизненной ситуации они проявлялись с новой силой – например, при поступлении в детский сад или школу, рождении младшего (на пять лет) брата, выходе матери на работу и т. д. В настоящее время триггером, по-видимому, послужило произошедшее год назад расставание родителей. Поначалу у Райнера еще был контакт с отцом, но теперь тот уехал из города и лишь иногда пишет или звонит. За последние полгода они ни разу не виделись, а последние три месяца вообще больше не общались. Где сейчас находится отец, тоже неизвестно.
Когда фрау А. выходит после беседы из кабинета, я чувствую сильную тошноту и понимаю, что в этой системе меня затронуло что-то, что ни разу не было упомянуто и потому не имеет для меня конкретного содержания. Когда я впервые вижу Райнера, у меня возникает ощущение, что я смотрю в лицо женщины. Это впечатление сохраняется – каждый раз мне приходится отдавать себе отчет, что передо мной сидит ребенок, мальчик. Он ведет себя очень прилично и дружелюбно, словно хочет угодить мне как терапевту. В то же время при взгляде на него возникает ощущение, будто ему «нечего ловить» на этих занятиях. Я напрямую заговариваю с ним о том, что знаю, сколько разной терапии он уже прошел, и спрашиваю, есть ли у него какое-то представление о том, для чего он здесь, в этой группе. Он уныло отвечает: «Мне нужно научиться лучше контролировать свою злость, не выходить так быстро из себя и все такое…»
Было ясно, что это цель терапии, которую поставили себе для него взрослые. А еще чувствовалось, что он не мог себе этого ни по-настоящему представить, ни почувствовать. Я спрашиваю, есть ли у него какие-то соображения о том, почему он всегда так злится. В ответ он только беспомощно пожимает плечами. Я говорю ему, что пока будет достаточно, если он позаботится о том, чтобы ему эти занятия тоже приносили удовольствие. Он вроде бы мило играет с другими детьми, приветливо общается со мной как с терапевтом, но у меня сохраняется впечатление, что все это для него – лишь исполнение долга, что мальчик несет в себе что-то, что не имеет ни малейшего шанса на решение с помощью психомоторных методов.
Через несколько занятий я снова вызываю на беседу его мать и делюсь с ней моими наблюдениями и мыслями на этот счет. Что-то в моих словах побуждает фрау A. затронуть тему, которой она не касалась ни разу с тех пор, как стала искать для своего сына терапевтической помощи. Она рассказывает мне, что отец Райнера убил женщину и отсидел за это в тюрьме. Она познакомилась с ним через свою сестру, которая там работала, и сразу в него влюбилась. Она не знала о том, какое преступление он совершил, и всегда считала, что он сидел за какое-то мошенничество. Только при разводе она познакомилась с документами и узнала эту историю. Она сообщает мне в том числе ужасные обстоятельства преступления. Двое их общих сыновей ничего об этом не знают. – Теперь у меня есть образ, объясняющий то ощущение глубинной динамики, которая присутствует в Райнере и которая до сих пор была для меня недоступна, а также тошноту, которая теперь проходит.
Записывая этот случай, я невольно вспоминаю слова Берта Хеллингера: «То, что вызывает страх, часто с благословением проходит мимо». В течение моей профессиональной жизни я соприкоснулась с огромным количеством глубоких судеб и убедилась в том, что мужество посмотреть на ужасное всегда избавительно для глубинных пластов души. А те, кто несет такую судьбу, как правило, достаточно сильны, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Если у меня не хватает смелости посмотреть с клиентом на глубокую судьбу, то я не могу по-настоящему ему помочь, поскольку он чувствует мой страх и отступает.
В этом случае я предлагаю фрау А. сделать семейную расстановку, чтобы посмотреть, где для мальчиков может быть хорошее место или сила. Она соглашается.
Сначала фрау А. ставит заместителей для себя, отца детей и обоих сыновей. Все четверо в этой системе стоят сами по себе, без каких-либо отношений друг с другом. Муж чувствует себя очень плохо, он едва стоит на ногах и хочет только одного – выйти за дверь (что можно приравнять к желанию уйти или покончить с собой). Жена стоит, словно к месту приросла, смотрит только в пол и чувствует себя в полном одиночестве. Заместитель Райнера тоже смотрит в пол и испытывает жуткий страх, у него нигде нет никакой опоры. Его младший брат чувствует практически то же самое, он тоже смотрит в пол.
Я прошу заместительницу фрау А. поднять голову и посмотреть на мужа. Сделав это, она чувствует, как в ней поднимается чувство глубокой любви. Я прошу ее проверить, будет ли для нее верна фраза: «Я знала это и все равно хотела тебя». Когда она произносит эти слова, муж кивает, и она тоже подтверждает их правильность. Теперь я выбираю заместительницу для убитой женщины и прошу ее лечь туда, куда направлены взгляды обоих сыновей и фрау А. Теперь заместительница лежит на полу. Все ее внимание приковано к мужу клиентки. На мой вопрос, что она чувствует, она отвечает, что испытывает к нему очень глубокую любовь и хочет, чтобы он лег рядом с ней. Муж тоже полностью фиксирован на ней и тоже хочет лечь с ней рядом.
Оба сына в ужасе, однако оба испытывают облегчение, наконец-то увид