ев то, на что они всегда смотрели, но не могли увидеть. Они встают вплотную друг к другу и поддерживают друг друга. Отчетливо видно, что у них нет родителей, которые могли бы быть для них опорой. Они вместе разворачиваются и чувствуют себя немного лучше. Заместительница фрау А. говорит лежащей на полу женщине: «Ты мертва, а я еще живу. Я тоже его любила». Проходит какое-то время, прежде чем эти слова проникают в сознание лежащей на полу женщины. Она говорит, что чувствует себя очень живой.
Я прошу мужа клиентки лечь рядом с ней. И снова становится видно, насколько глубоко связаны судьбой эти два человека. Я прошу мужа сказать ей: «Ты мертва». Она долго на него смотрит, затем кивает и закрывает глаза. Муж говорит, что не может остаться лежать, у него такое чувство, что ему еще нужно что-то уладить. Он опять встает на свое прежнее место. Я прошу женщину снова встать, подвожу к ней фрау А. и приглашаю сказать ей: «Я тебя чту». Затем я прошу ее поклониться и сказать: «Я склоняюсь перед твоей судьбой». В этот момент другая женщина становится очень серьезной и кивает. Она говорит: «Мы связаны судьбой». Фрау А. произносит: «Посмотри, у меня от него два сына, пожалуйста, смотри на нас дружелюбно». Другая женщина кивает и произносит: «Мое благословение будет с вами». Затем она снова ложится на пол и закрывает глаза. Она говорит, что теперь чувствует умиротворение.
Мужа все сильнее тянет за дверь. Фрау А. говорит ему: «Я уважаю твою судьбу и отпускаю тебя. И, насколько смогу, позабочусь о наших сыновьях». Тогда муж с облегчением выходит за дверь. Оттуда он говорит: «Я не могу ни жить, ни умереть, я должен пока остаться тут». Фрау А. встает напротив своих сыновей и говорит им: «Я здесь. Теперь я вам и мать, и отец». Сыновья смотрят на нее и кивают. Младший брат говорит, что теперь он чувствует сильную поддержку со стороны старшего. Заместитель Райнера говорит, что он пока еще без сил, но неясный страх теперь прошел и он испытывает облегчение.
В ходе последующего обсуждения я говорю фрау А., что в память об убитой она должна в течение какого-то времени зажигать каждый вечер свечу, а если дети спросят, почему она это делает, ей следует сказать, что это память о женщине, которая умерла и которая была важна для их семьи. А поскольку для обоих сыновей важно иметь примеры, на которые они могли бы ориентироваться, я советую ей поискать клубы, где детям бы нравилось и где они нашли бы людей, которые могли бы стать для них образцом и ориентиром. Заранее скажу, что для Райнера таким объединением стали скауты, а для его младшего брата – детская группа при добровольной пожарной дружине.
Райнер ходил ко мне в группу еще целый год, и у меня было такое ощущение, что ему впервые удалось почувствовать, что здесь происходит что-то, что приносит ему радость. Его лицо со временем стало более мальчишеским и детским. Его злость тоже преобразовалась во что-то более адекватное. Теперь мать чаще говорит о его задумчивости и порой даже грусти. Похоже, что очень много сил дает ему и динамика между братьями, – это было то, что первым проявилось после расстановки. Раньше оба ребенка были скорее бойцами-одиночками, а теперь между ними есть связь. Я не знаю, что в конечном итоге означает для мальчиков жить с таким грузом, но дети, которые несут особую судьбу, часто бывают связаны с глубинными силами, которые их защищают и делают сильнее, чем дети, которым никогда не приходилось тяжко.
«То, что исходит от отца, тоже хорошо»
Ян ходит на терапию, поскольку с ним больше не справляются воспитательницы в детском саду. Он часто отказывается выполнять их распоряжения и уже несколько раз убегал. Кроме того, он не ладит с большинством детей и часто впадает в ярость.
Когда мать Яна приходит с ним в первый раз, сначала я испытываю удивление. Ян выглядит ужасно мило: меня встречает любопытный взгляд больших темно-карих глаз, лицо обрамляет копна темных кудрявых волос. Мать держится очень свободно и независимо, это женщина средних лет, учительница начальных классов по профессии. Она говорит, что у нее вообще-то нет таких проблем с Яном, по большому счету у нее все вполне получается. Она воспитывает сына одна, недалеко от них живет ее мать, тоже одинокая женщина, которая часто сидит с Яном. Фрау Д. отводит сына в зал, где проходят занятия, а затем возвращается в зону ожидания.
Помимо Яна в группе еще трое детей, две девочки и один мальчик, все примерно одного возраста. Быстро становится понятно, что у Яна нет проблем с детьми, пока он может решать, чем они будут заниматься. Если же дети хотят не то, чего хочет он, Ян сразу выходит из игры и делает вид, что его это вообще не волнует, и дальше играет один. Поскольку дети уже достаточно долго играли в игры, которые предлагал он, я ему это объясняю и прошу поэтому теперь поиграть в то, что предлагает другой ребенок.
Он начинает отказываться. Я не хочу это так оставлять, в том числе чтобы дать ему понять, кто на занятии главный. Тогда он упрямится еще больше, встает и, словно угрожая, произносит: «Я сейчас пойду к маме», и идет к двери. Когда я встаю у него на пути и говорю: «Только я решаю, кто тут и когда выходит из зала», и при этом твердо смотрю ему в глаза, малыш без слов, одним своим взглядом и нутряным поведением проявляет такой напор, что у меня чуть не перехватывает дыхание. Я хорошо могу себе представить, что некоторые взрослые тут сдаются и предпочитают уступить.
Поскольку я по опыту знаю, что такая мощная вибрация всегда идет из системы и не относится к личности ребенка, я знаю и то, что должна победить в этом противоборстве, если мы хотим иметь шанс на (хорошие) взаимоотношения. Если я не буду сильнее, чем ребенок, то такого шанса у меня уже не будет. Тогда он так и останется несоразмерно большим по отношению ко мне и не будет принимать меня всерьез. Поэтому я закрываю дверь и предоставляю Яну два варианта: либо он включается в игру других детей, либо сидит оставшуюся часть занятий у двери.
Раньше, когда у меня было меньше опыта и я еще не знала о том, что дети, какими бы неуправляемыми они ни казались, на самом деле всегда просто ищут авторитетных и сильных ориентиров, я бы стала искать компромисс или уступила только из страха, что мальчик, чего доброго, станет трясти дверь и орать как резаный, а ведь за дверью сидят все родители. И что они только подумают тогда обо мне и моей терапии? Не способна! Только после одного ключевого переживания в ситуации, когда мне было совершенно все равно, кто, что и как подумает, и я просто «пошла до конца», поскольку интуиция подсказывала мне, что это важно для ребенка, я поняла, что это был именно тот момент, когда ребенок смог перестать бороться. Ни одно из опасений не оправдалось, ребенок стал очень дружелюбным, и никаких проблем у нас друг с другом больше не было. И этот опыт продолжился. Когда я демонстрирую абсолютную однозначность, ребенок может начать смотреть, чего он хочет на самом деле.
Так было и с Яном. Он понял, что сидеть у двери очень скучно. И пусть прошло какое-то время, прежде чем он смог это признать, потом он очень дружелюбно подошел ко мне и спросил, можно ли ему снова включиться в игру. Конечно, было можно, причем в ту игру, в которую играли другие дети. И это перестало быть проблемой.
Но такие эпизоды случались постоянно. И каждый раз у меня захватывало дух от его напора в этих конфликтах. Вскоре мне стало ясно, что с помощью психомоторной терапии мы не продвинемся тут ни на шаг: ребенок не мог разрешить динамику, лежавшую в основе проблемы.
Прошло несколько недель, и однажды вместо мамы Яна привела его бабушка (по материнской линии). Она представилась и сразу спросила об успехах своего внука. И тут у меня захватило дух так же, как во время «горячих» фаз у Яна. В ней тоже чувствовался сильный напор. Когда Ян переодевался, я видела, что бабушка обращалась с ним, как с маленьким пашой.
Чтобы связать мои чувства с какими-то конкретными образами, я пригласила мать на беседу о ходе терапии. Из нее я узнала, что отец Яна ирландец и живет в Ирландии. После развода родителей Ян общался с отцом и его семьей всего один раз – во время поездки в Ирландию через год после того, как они разошлись. Ему тогда было два года. На мой вопрос, почему они расстались, фрау Д. довольно пренебрежительно ответила, что отец Яна очень слабый человек, который во время жизни в Германии пристрастился к алкоголю, тосковал по родине и в конце концов вернулся в Ирландию.
Еще я спросила ее о ее отце, и она сказала, что ее мать разошлась с ним очень рано, поскольку он был «никчемным», а сама она его уже и не помнит, поскольку была тогда еще совсем маленькой. Но она совершенно не страдает от его отсутствия.
Я предлагаю ей сделать семейную расстановку, чтобы посмотреть, где может быть хорошее место для ее ребенка. Она соглашается. На этой встрече присутствует еще один коллега, так что мы можем вдвоем занимать отдельные позиции, которые фрау Д. определяет с помощью ковровой плитки.
Сначала фрау Д. ставит себя, Яна и его отца. Все трое стоят без всякой связи друг с другом. У мальчика нет визави, и он чувствует себя абсолютно брошенным и слабым. Мать смотрит совсем в другую сторону и, более того, она даже не присутствует по-настоящему. Она едва замечает своего ребенка, а мужа не воспринимает вовсе. Отец чувствует себя совершенно хмельным и в разладе с самим собой, ему грустно оттого, что он не видит сына.
Когда мы добавляем в расстановку родителей матери, становится ясно, на кого все это время смотрела мать Яна: на своего отца. Когда она видит его в расстановке, она испытывает огромное облегчение и сильную боль. Она говорит: «Дорогой папа, мне так тебя не хватало». Ее отец тоже очень тронут. Мать матери зло наблюдает за происходящим, становится понятным, что она без долгих раздумий выставила мужа за дверь. Однако сама она этого не осознает, поскольку тоже по-своему несвободна. (Цепочку системных переплетений наверняка можно было бы проследить еще на несколько поколений назад, но для этой расстановки это было бы чересчур.) Поэтому мы просто просим ее отвернуться от семьи. Так всем становится лучше, и ей самой тоже.