Зарычав, я снова подношу кружку к губам.
Шторы раздвигаются.
Хрупкая женщина с гордой осанкой и в накинутом капюшоне входит в мою кабинку, преследуемая пергаментным жаворонком, который толкает ее в плечо, призывая взять его.
Она делает это, вздыхая.
Изображая видимость ложного спокойствия, я делаю еще один глоток мутной жидкости, когда она устраивается в кресле напротив меня, спрятав лицо под капюшоном плаща.
― Удивлен, что мой брат снова выпустил тебя из виду, ― хмыкаю я, опуская кружку обратно на стол, ― Принцесса.
Кизари откидывает капюшон и, приподняв брови, смотрит на меня пронзительными лазурными глазами. Ее белые волосы спускаются ниже талии, заплетенные в косу толщиной чуть ли не с мое запястье, цвет лица такой бледный, что я вижу паутину вен под кожей ее рук.
Мой взгляд поднимается к диадеме, украшающей ее лоб, к черному эфирному камню, расположенному в центре завитков серебристого металла, которым она была увенчана с тех пор, как сделала свой первый вдох.
Прошло немало времени с тех пор, как я видел ее в последний раз. С тех пор как мы с Вейей отправились в особое место Махи и нашли ее там. Я понял, что она была там какое-то время ― пряталась.
Пряталась.
Не в первый раз она сбегает. Очевидно, не в последний.
Она тянется к канделябру, торчащему из стены, как узловатый коготь, и подносит к пламени все еще трепещущего, непрочитанного пергаментного жаворонка. Огонь пожирает его, пальцы сжимаются до тех пор, пока он почти не исчезает, после чего она опускает его на каменный стол и наблюдает, как он превращается в пепел.
Я хмурюсь.
― Теперь моя жизнь принадлежит Творцам, ― объявляет она и протягивает руку над остатками жаворонка, чтобы взять мою кружку. ― Я дала Клятву целомудрия…
― Ты моя племянница. И последнее, о чем я хочу говорить, это о твоем целомудрии…
― Я могу делать все, что захочу, теперь, когда Пах больше не боится меня потерять.
― Ложь, ― рычу я достаточно тихо, чтобы мой голос не был слышен за шторой, там, где одинокий скрипач наигрывает мелодию в общем зале. ― Твоего мунплюма нет в императорском вольере, который я специально проверил, прежде чем встретиться с тобой здесь, и мы оба знаем, что ты не доверишь ее кому попало.
Она закатывает глаза и, наконец, делает глоток моей медовухи, ее лицо морщится, когда она смотрит на отвратительный напиток.
― Ты приехала с перевозчиком, ― заявляю я, и она ставит кружку обратно на стол. ― Ты тайком покинула Аритию после церемонии представления, пока небо было занято, решив, что твоему отцу потребуется больше времени, чтобы заметить это.
― Как проницательно с твоей стороны. Твой напиток на вкус как грязь.
― Это обычный вкус, к которому тебе придется привыкнуть, если ты намерена провести остаток своего долгого существования в качестве беглянки, влача убогую жизнь в разрушающемся королевстве, которое совершенно не подходит для оберегаемой принцессы, не имеющей представления о мире.
Она вскидывает бровь.
― Кто нагадил в твое рагу?
― Кто научил тебя так говорить?
На ее губах расцветает легкая улыбка.
― Видимо, меня не так сильно берегут, как ты думаешь.
Я хмыкаю.
Сомневаюсь.
Молчание длится достаточно долго, чтобы она прочистила горло и опустила взгляд на кружку, которую все еще сжимает в руке.
― Я… благодарна за то, что ты согласился встретиться со мной. Ты избавил меня от очень долгого путешествия через Болтанские равнины.
Значит, она направлялась в Домм.
― Я не знал, что у меня был выбор, ― говорю я, скрещивая руки на груди и наклоняя голову, глядя на нее в свете пламени. ― Твой приказ был сформулирован четко. Я не привык, чтобы мне приказывали. Не уверен, что принял бы это от кого-то другого.
Ее щеки краснеют, и она бросает на меня виноватый взгляд из-под светлых бровей.
― Прости. Мой наставник учил меня руководить твердой рукой. Его методы были сомнительными, но, полагаю, кое-что из его наставлений имело смысл.
Твердая рука?
Я поднимаю бровь. Жду.
― Не смотри на меня так.
И все же я, черт возьми, жду.
Она вздыхает, опускает взгляд на кружку, а потом говорит:
― Ничего особенного. Он просто бил меня хлыстом по костяшкам пальцев, когда я забывала соединить буквы.
Моя кровь превращается в магму.
― Он бил тебя хлыстом? За то, что ты забывала соединять буквы? ― спрашиваю я, мой ровный голос не выдает ярости, бурлящей в моих венах.
― Придурок, я знаю. Но Пах говорит, что жалуются только слабые, поэтому вместо этого я написала своему наставнику сонеты о ненависти, в котором он сгорал в огне, ― говорит она с торжествующей ухмылкой. Как будто она думает, что это компенсирует его поведение. ― Теперь каждый раз, когда я пишу что-то своим идеальным почерком, мне хочется ударить его по горлу. Не то чтобы я умела, но мне все равно хочется это сделать.
― Мне хочется отрубить ему голову.
Ее округлившиеся глаза смотрят на меня. Она открывает рот, закрывает его, качает головой и снова опускает взгляд на кружку.
Наверное, она думает, что я шучу.
Но нет.
Я бы также хотел отрубить голову ее Паха. Хотя этого я не говорю.
― Поэтому ты убегала раньше?
― Нет. ― Она выхватывает у меня напиток и делает глубокий глоток, от которого у меня сходятся брови, а затем опускает кружку, морщась. ― А почему ты в Сумраке?
― Кое-что ищу… Королева задолжала мне услугу. Кадок в Дрелгаде. ― Я пожимаю плечами. ― Время подходящее.
― А если он узнает?
― Не узнает. Если только ты не расскажешь.
― Возможно, мне стоит подумать об этом. Я довольно сильно оскорблена вкусом этой медовухи, который ты позволил мне выпить, не предупредив.
Я приподнимаю бровь. Уголок моего рта слегка подрагивает ― только потому, что она тоже улыбается. Через мгновение улыбка исчезает.
Как и моя.
― Тебе нужна помощь.
На этот раз она опускает кружку на стол гораздо аккуратнее, заглядывая в ее полупустые глубины и прикусив нижнюю губу.
Я вздыхаю.
Наклонившись вперед, я кладу предплечья на стол.
― В чем дело, принцесса?
Она сглатывает, и я слышу, как бешено колотится ее сердце, собираясь с силами, как это бывает, когда кто-то готовится к битве.
Ее голос превращается в хриплый шепот, когда она наконец говорит: ― Я… слышу его.
― Кого?
Еще один глоток, и она смотрит на меня остекленевшими глазами, поднимая бледную руку к своей диадеме.
К Эфирному камню.
Моя кровь застывает в венах.
Я откидываюсь на спинку сиденья и смотрю на нее, голова полна мыслей, которые я не могу обуздать настолько, чтобы произнести.
По ее щеке скатывается слеза, и я вижу ее.
По-настоящему вижу.
Темные круги у нее под глазами. Ее хрупкая, похожая на скелет, рука и то, как сильно выступают скулы. Ее ногти, обгрызенные так сильно, что местами кровоточат.
Она чахнет…
Внутри меня поднимается что-то свирепое и дикое.
Я наклоняюсь вперед, заставляя себя произносить слова сквозь стиснутые зубы.
― Как долго?
Она моргает, по щеке скатывается еще одна слеза, которую она быстро смахивает, опустив взгляд на столешницу.
― Точно не знаю. Мои няни говорили, что первые несколько фаз после рождения я кричала без остановки, что они считали странным, потому что диадема должна была ослабить меня. Они подозревали, что я уже тогда слышала Творцов и кричала, чтобы заглушить их болтовню, поэтому надели на меня железное ожерелье. Сказали, что я сразу же успокоилась.
Я сглатываю.
Я слышал, что она была беспокойным ребенком, но списал это на отголоски травмы, полученной ею в начале жизни в этом мире ― мире, который я возненавидел.
― Но по мере взросления тишина раздражала так, что я не могу описать, и я не могла избавиться от ощущения, что мне чего-то не хватает. Когда мне исполнилось восемнадцать, я сняла ожерелье, и все, что я услышала … ― это плач, ― хрипит она.
У меня пересыхает в горле.
― Его страх, его печаль… Они текли через меня, как река. Мне казалось, что меня разрывают на части, кусок за куском. ― Ее взгляд встречается с моим, и я думаю, что копье, вонзенное в сердце могло бы причинить меньше боли.
В этих больших голубых глазах столько страдания…
― Я снова надела ожерелье, ― говорит она, вытирая щеки рукавом. ― Я не снимала его много-много фаз. Потому что я была трусихой.
― Ты не трусиха, Кизари. Никогда не говори о себе так.
Она натянуто улыбается, затем отпивает еще медовухи, почти осушая кружку, прежде чем снова заговорить.
― В конце концов я нашла в себе мужество. Сняла ожерелье впервые за более чем восемьдесят фаз. Я прислушалась к его стонам. По-настоящему прислушалась. Я поняла, что это не просто крики и стенания, а слова, ― говорит она, и ее голос ломается, а широко раскрытые глаза умоляют меня. ― Я начала складывать эти слова воедино, формируя его язык в своем сознании, узнавая… слишком много.
Мой взгляд устремляется на штору, и я снова кладу руки на стол.
Это еще не все, я знаю. Она избегает основной темы, словно боится с ней справиться.
― Продолжай.
Наступает секундная пауза, прежде чем она поднимает подбородок, и впервые с тех пор, как она села за мой стол, я вижу в ней ту, кому есть что защищать.
Есть что терять.
― Я говорю тебе это не потому, что хочу твоей жалости. Жалость не поможет мне так же, как не помогала ему во время тех многочисленных фаз, когда я его не слушала.
― Тогда почему?
― Потому что мне нужна помощь, чтобы освободить его.
Она как будто протянула руку через стол, взмахнула ею и ударила меня по лицу.
― Это невозможно, ― рычу я. ― Это убьет тебя. Диадему можно снять только с носителя, у которого нет пульса.
― Я не собираюсь умирать, дядя. Должен быть другой способ. Я просто должна его найти.