― Тогда как она здесь оказалась? Живой?
― Этого я тоже не знаю.
Между ее бровей образуется морщинка ― признак разочарования, которое я чувствую до мозга костей.
― А какие у нее первые воспоминания об этой жизни?
Я снова качаю головой.
Вейя наконец освобождается от хватки Грима, тот скрещивает руки на широкой груди, не сводя взгляда с моей сестры, направляющейся ко мне с угрозой в налитых кровью глазах.
― Ты хоть что-нибудь знаешь?
Да ни черта.
― Единственный раз, когда я попытался что-то выведать, она сравнила мой член с размером моего мозга, ― выдавливаю я из себя. ― Не в его пользу.
Часть гнева покидает глаза Вейи, уголок ее рта дергается, а Пирок хихикает. Я сердито смотрю на него, и он заглушает смех очередным глотком чужой медовухи.
Ему будет не до смеха, когда она вонзит в него свои острые зубы.
Агни протягивает Пироку смоченную фиолетовую ткань.
― Помахивай этим перед ее носом каждые несколько мгновений. Я не хочу, чтобы она очнулась во время лечения, а твои руки выглядят так, будто им нужно что-то получше, чем чужая медовуха.
― Агни, ты прекрасно знаешь, как я хорош в многозадачности, ― говорит Пирок, ухмыляясь.
Щеки Агни вспыхивают, и она качает головой, бормоча что-то себе под нос.
― Где ты ее нашел? ― спрашивает Вейя, похоже, невосприимчивая к дерьму, вылетающему изо рта Пирока.
― Я наткнулся на нее в «Голодной лощине», но ее лицо было наполовину скрыто. Я подумал, что схожу с ума.
До сих пор так думаю.
― Позже я нашел ее гниющей в камере. ― Я тру подбородок, пока Агни наносит связующее вещество на белоснежную кожу, которую я целовал больше раз, чем могу сосчитать. ― Чтец правды подтвердила, что она ничего не помнит обо мне до нашей случайной встречи. Ничего.
― Значит, она не знает о…
― Нет, ― говорю я, прерывая Вейю.
Она открывает рот и закрывает его, качая головой.
― И ты уверен, что видел Слатру…
― Уносящую ее в небо, ― рычу я, и мои слова отражаются от стен, как грохочущий выдох Райгана.
Видел. Живу с этим воспоминанием последние сто двадцати три фазы ― во сне и наяву.
Мне никогда не забыть ни произошедшего, ни острой боли, вспоровшей мою грудь, когда я это увидел. Даже сейчас, когда она здесь, на этом столе, дышит…
В конце концов я очнусь от этой утопии. Я уверен в этом. Поднимусь со своего тюфяка и пойму, что все это было одним жестоким и прекрасным сном.
Вейя обходит стол и убирает волосы Рейв с ее заостренного уха ― того самого, в котором вырезан клип.
― У нее южный знак пустой. ― Она хмурится, осматривая обе мочки. ― Никаких бусин. Даже дырочки нет, чтобы их повесить. Творцы все еще говорят с ней?
― Клод и Булдер, ― говорю я, скрещивая руки на своей раненной груди. ― Хотя насчет двух других я не уверен.
Выпрямившись, она повторяет мою позу ― в два раза свирепее, но вдвое меньше ростом.
― В ее венах течет кровь Неванов, Каан. И на ней нет Эфирного камня, заглушающего песни. Если Тирот узнает, что она здесь, он обрушит на нас пламя еще до того, как мы успеем как следует подготовиться. С его стороны было бы глупо этого не сделать, а мы оба знаем, что он далеко не дурак.
― Я прекрасно понимаю, чем это чревато.
Она склоняет голову набок.
― Ну… и что ты собираешься делать?
― Я не знаю. Но если ты хочешь поговорить о военной стратегии, то сейчас не время.
Я устал.
Я зол.
Истекаю кровью.
Голоден.
У меня миллион дел, но только одно меня интересует.
Я перевожу взгляд на Рейв, Агни рядом с ней смешивает настойки, готовясь к процедуре…
― Ты боишься, что она увидит его и… вспомнит? ― спрашивает Вейя, и ее прищуренный взгляд, словно железные стрелы, пронзает мою грудь. ― Снова бросит тебя? Что в записке была правда?
Я не позволяю ей увидеть, как сильно ранят эти слова. Как я чувствую, что они вонзаются в меня, разрывают мышцы, сухожилия и кости, а затем выходят наружу.
Да.
Да.
Да, черт возьми.
Но я потерял право быть жадным с ней.
Я наблюдаю за работой Агни, за Пироком, который одновременно помогает ей потягивает медовуху.
― Она ― мечта, ставшая явью, но теперь не только моя мечта, ― говорю я, заполняя пространство камнями, несущими истину. ― Больше нет.
Даже воздух, кажется, застывает, и жуткая тишина окутывает зал, терзая меня со всех сторон.
Я смотрю на свои окровавленные руки, разминаю их, осматриваю с обеих сторон, прежде чем сжать в кулаки.
― Она гораздо больше, чем игра во власть. Гораздо больше, чем любовь всего моего существования. Есть кто-то, кому она нужна больше, чем любому из нас, и это не наш гребаный брат, ― рычу я, глядя прямо в остекленевшие глаза Вейи.
Она моргает, и слеза скатывается по ее щеке.
― Я буду медленно, осторожно подводить ее к правде, какой бы болезненной она ни была. Тогда она сможет выбрать свой собственный путь.
Сделать свой собственный выбор.
Что бы ни случилось.
Вейя опускает взгляд в пол, по ее щеке стекает еще одна слеза.
Я отвожу взгляд.
Она никогда не плачет, и когда она это делает, мне кажется, что мир рушится. Как будто я не смог защитить ее.
Снова.
Мои руки разжимаются, снова сжимаются в кулаки, дрожа от сокрушительного количества неудержимой энергии.
Агни с помощью металлического инструмента расширяет рану Рейв, открывая прямой доступ к трещине в черепе, чтобы можно было срастить кость…
Я отворачиваюсь, желая стереть этот образ из памяти. Но его когти уже вонзились в меня.
Впиваются глубже.
― Я вернусь, ― бормочу я, затем киваю Гриму и направляюсь к двери, готовый к последнему удару Вейи еще до того, как он будет нанесен.
― Никто не может пережить то, что пережила она, и не быть обожженным источником драконьего пламени ― независимо от того, помнит она свое прошлое или нет. Будь осторожен, Каан, иначе она испепелит себя и превратится в пепел в твоих гребаных руках.
Я рычу, устремляясь по коридору, преследуемый тяжелым стуком ботинок Грима.
Я знаю.
ГЛАВА 46
Я прохожу тоннель за тоннелем, воздух охлаждают светящиеся руны, выгравированные на изгибах красновато-коричневого камня, и горящие светильники пронзительно кричат мне, когда я иду мимо.
Те, кто не слышит Игноса, наверное, думают, что пламя счастливо оставаться живым, независимо от его размера.
Это не так.
Пламя свечи будет вытягиваться и извиваться в присутствии любого, кто пройдет мимо, крича о том, что ему нужно больше пищи для горения. Отчаянно желая расти.
Игносу не нравится быть маленьким и невзрачным. Он жаждет ковров, которые можно сжечь. Лесов, чтобы уничтожить их. Полей сухой травы, которые можно поглотить.
Я призываю в руку маленькое пламя, и оно с шипением разгорается в моей ладони, пока я прохожу мимо воинов, прижимающихся к стенам, бьющих кулаками по груди ― обнаженной или одетой.
― Hagh, aten dah.
― Hagh, aten dah.
― Hagh, aten dah.
Их уважительные приветствия затихают в небытии, меркнут по сравнению с яростью, которая бурлит в моих костях, разогревает мою кровь, лижет мои органы с огненной злобой.
Я не спал несколько циклов. С тех пор как проснулся от того, что Рейв сидела на мне, прижав одну из чешуек Райгана к моему горлу, а ее глаза пылали обещанием смерти, которую я предпочел бы получить от ее руки, а не от чьей-либо еще.
Пока они не смягчились.
Прежде чем я уловил проблеск… чего-то. Нежного чувства, пронзившего мою грудь. Я подумал, что ее воспоминания все еще там.
Где-то.
Где-то, черт возьми.
Аврора трижды поднималась и опускалась, пока Райган мчался над равнинами, чтобы доставить нас сюда как можно быстрее, и все равно я не хочу спать ― бешеное количество энергии бурлит в моих венах, накачивая мышцы. Я представляю себе кровь на руках, пальцы, рвущие плоть, кости, ломающиеся в моей крепкой хватке.
Тяжелые шаги Грима вторят моим, когда я, хрустя костяшками пальцев, спускаюсь по широкой лестнице, ведущей в полумрак тренировочного ринга.
Я разделяю свое пламя на порхающие в воздухе сегменты, которые цепляются за горючие головки множества настенных факелов. С шипением впиваются в них и заливают просторную, круглую, грубо вырубленную пещеру яростным янтарным светом.
Я не создавал это пространство с особой тщательностью. Потолок не высок и не величественен. Я не старался отполировать стены до блеска.
Это пространство ― именно то, что нужно, ничего лишнего. Боевой круг размером с кратер, где можно помахать кулаками и рассечь кожу. Сломать кости и укротить свои дикие порывы, пока они не обрели свой собственный убийственный пульс.
Когда я ступаю на песок, усыпанный железной крошкой, голоса в моей голове гаснут, как задутое пламя. Я направляюсь к центру круга, дверь с грохотом захлопывается, а затем раздается звук сбрасываемых Гримом ботинок.
Я прижимаю одну руку к груди, затем другую. Тонкие корки, которые начали образовываться на моих ранах, снова трескаются при этом движении, теплая кровь стекает по моему торсу и капает на песок.
― Я не в настроении сдерживаться, ― рычу я, поворачиваясь.
Куртка Грима лежит на земле рядом с его ботинками, голова опущена, он распускает завязки на своей черной тунике и стягивает ее через голову, обнажая спину, бледная плоть которой представляет собой сморщенное месиво. Как будто она расплавилась, перемешалась, а потом внезапно затвердела.
Он поворачивается, и я отвожу взгляд.
― Я тоже, ― выдавливает он из себя, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы сохранить бесстрастное выражение лица. Чтобы сдержать шок от звука его голоса — его грубоватый тон свидетельствует о том, как мало он им пользуется.
Он идет ко мне, глядя на меня из-под копны снежных прядей, наполовину скрывающих его лицо, широкие плечи напрягаются, когда он сжимает руки в кулаки.