Еще несколько придушенных рывков, его вздымающаяся грудь покраснела от крови, вытекающей из обрубка его руки. От меня не ускользает, что теперь он окрашен в цвет, который так любит.
Цвет, которым он гордится.
Наклонив голову набок, я изучаю свой алый холст, проводя кончиком клинка по его груди. Я слегка надавливаю и начинаю вырезать свое послание на его плоти.
― Она сказала, что ты делаешь с ней ужасные вещи. И с другими, ― говорю я, пока режу.
Режу. Режу.
― С любым, до кого ты дотягиваешься своими грязными лапами.
Н ― Насильник.
Буква наливается его излюбленным цветом, когда он корчится, разевая рот в беззвучном крике.
Прекрасная, благословенная тишина. В такие моменты я готова расцеловать Клод.
― Она также упомянула, что, хотя ты не заставляешь своего пустого сына сражаться в престижной Подземной боевой яме, ты часто призываешь Игноса, чтобы тот сжег его в пламени за то, что он не оправдал твоих ожиданий.
Слова вырываются сквозь стиснутые зубы, и эта безмерная ледяная сущность внутри меня смещается.
Рычит.
Я вырезаю И. Затем Д.
Истязатель детей.
У меня возникает искушение исписать его всеми буквами алфавита, но время не ждет. Вместо этого я дописываю еще парочку:
У-Р-О-Д.
Ну, думаю, тут все понятно.
Ветер начинает дуть с режущей силой, свистит за углами, поднимает мою вуаль.
Обнажает меня.
Я не утруждаю себя попытками прикрыться, гадая, нравится ли ему попрежнему мой голос.
Цвет моего платья.
Жалеет ли он о том, что преследовал меня, пытался прижать к стене.
Его грудь подрагивает в такт маниакальному хихиканью Клод, он практически висит на руке, пригвожденной к стене, а драгоценное дыхание со скрипом вырывается из его горла.
― Игнос начал разговаривать с твоей дочерью, ты знал?
Его лицо искажается, демонстрируя глубокие складки агонии, пока его ботинки скребут залитый кровью снег.
― Ее вывезли из города вместе с остальными членами твоей семьи сразу после того, как твоя связанная рассказала нам все, что нужно знать, чтобы пресечь твои гребаные операции и освободить этих детей.
Отвезти их в безопасное место, где они смогут снова научиться быть детьми.
Я повторяю удушающую мелодию Клод, а она носится вокруг меня с бешеной скоростью, превращая мои волосы в черное облако, в то время как лицо Тарика синеет.
Потом наливается фиолетовым.
― Каково это, когда тебя обнуляют, Тарик?
Его глаза, теперь уже налитые кровью, впиваются в мочку моего уха. Того самого, которое должно быть украшено прозрачной бусиной в знак моей способности слышать постоянно меняющуюся, буйную песню Клод. На мой взгляд, это лишь сделает очевидным, что я ― угроза воинственному обществу Сумрака.
К черту их систему.
― Каково это ― страдать от рук того, кто «ниже» тебя?
Все еще прижимая к горлу искалеченную руку, он выдавливает из себя одно-единственное слово:
― Милосердия.
Всепоглощающая ярость вспыхивает в моем позвоночнике, лижет ребра, наполняет мое холодное черное сердце.
Интересно, сколько раз дети, сражавшиеся в его смертельной яме, молили о том же самом? Сколько раз его сын произносил это слово, глядя на мужчину, который должен был оберегать его.
Защищать его.
Интересно, сколько раз надежда умирала в его маленькой груди, прежде чем он уговорил свою Маху найти нас. Освободиться от невидимых оков Тарика.
Слишком много.
― Твоя семья передает тебе привет, ― усмехаюсь я, а затем вонзаю клинок в его горло.
ГЛАВА 4
Кровь Тарика брызжет на снег, струйками вырываясь из глубокой раны.
Я лезу в карман и надеваю кольцо.
Грохот, бьющий по барабанным перепонкам, стихает, оставляя только естественные звуки Клод, визжащей в подворотнях, без ее маниакального смеха и режущей слух песни.
Я поворачиваю голову из стороны в сторону, поводя плечами, и радуясь, что железо способно нейтрализовать ее действие. Если сосредоточиться, я могу сама заглушить ее, но это требует усилий, а когда я сплю, моя бдительность ослабевает. Клод великолепна и все такое, но не тогда, когда тебя будит ее визг посреди сна. А она ужасно громкая. Настолько, что хочется заткнуть уши, хотя я бы не осмелилась.
Не хочу навлечь на себя ее гнев.
Говорят, чем громче кто-то слышит песни стихий, тем сильнее связь, тем больше силы он может извлечь, изучая их язык и произнося слова. Это и благословение, и проклятие, когда речь заходит о дикой богине воздуха, ведь ее визг может быть достаточно резким, чтобы распороть кожу. Нет ничего хуже, чем чувствовать, что твой мозг разрезают на мелкие кусочки.
Я поправляю вуаль, скрывая нижнюю половину лица, двигаюсь к входу в ветровой тоннель и выглядываю наружу, осматривая незаметную дорожку, прочерченную в стене как канавка. Убеждаюсь, что мой сталкер в плаще не появился, чтобы поиграть в игру «поймай железное лезвие между ребер».
Не заметив ни его, ни кого-либо еще, я делаю шаг вперед и бросаю взгляд на Ров далеко внизу. Снежные вихри переплетаются со скоплениями светящихся мотыльков, но я не вижу никакого движения, как и на лестнице подо мной. Как и на той, что ниже.
Я смотрю через широкий провал на параллельную стену и не вижу никого ни на северной стороне, ни на близлежащих мостах, протянувшихся через Ров. Приятный сюрприз.
Я отхожу от края и поворачиваюсь, мои шаги отдаются эхом, когда я возвращаюсь к трупу Тарика, все еще висящему на руке, прибитой к стене, его голова свешивается набок. Я извлекаю свой клинок из камня, и его тело превращается в дымящуюся кровавую кучу.
Взглянув на свое платье, я прищелкиваю языком от вида брызг крови, которые местами окрашивают его в более темный цвет. Я надеялась, что в этот раз все пройдет чисто. Каждый раз. Но этого никогда не случается.
Я расстегиваю верхнюю пуговицу на юбке, отрываю верхний слой от лифа и стягиваю запачканную кровью ткань, обнаруживая под ней идеальную копию, а испорченный слой сворачиваю и бросаю в мусоропровод, проложенный в стене. Один из многих мусоропроводов, разбросанных по городу, которые уходят под уровень земли, через несколько уровней Подземного города и попадают в логово взрослого бархатного трогга, который питается отбросами Гора.
Я наклоняю голову, оценивая расстояние между Тариком и желобом, и решаю, что, пожалуй, слишком высоко, чтобы затаскивать его туда. Лучше просто вытолкнуть его через отверстие в стене, чтобы его могли разорвать многочисленные хищники, рожденные Тенью.
Вздохнув, я смотрю на его обмякшее тело и представляю себе мир без тех, кто любит присваивать блестящие вещи, а потом выкидывать их сломанными.
― Представь себе, ― бормочу я, приседая, чтобы вытереть лезвия о его штаны, прежде чем убрать их.
Просто… представь.
Я качаю головой, обхватываю Тарика за лодыжки и тяну его со всей силой своих горящих от напряжения бедер, благодарная за то, что мы дошли почти до конца, прежде чем он напал. Когда я тащу его к краю, ветер проносится по тоннелю с такой силой, что подталкивает его, и это вызывает у меня улыбку.
Клод ― такая сумасшедшая, злобная сучка.
Я люблю ее.
Я подтаскиваю Тарика так близко к краю, что его рука свисает, затем вытираю руки о его рубашку, приседаю за ним и всем весом наваливаюсь на тело, зацепившись за камень, когда он выскальзывает из моей хватки. Наклонившись вперед, я наблюдаю, как он падает на скалистое основание стены, расположенное далеко внизу…
Он натыкается на кусок камня, который вспарывает его живот, и я жалею, что не оставила его в живых, чтобы он мог это почувствовать.
Проклятье.
Упущенная возможность.
Встав, я носком ботинка соскребаю кровавое пятно снега в кучу и сбрасываю ее за стену.
Захватив мешок с рукой Тарика, я иду по ветровому тоннелю, останавливаюсь перед входом, и мой взгляд натыкается на клочок пергамента, приклеенному к стене.
Я подхожу ближе и, прищурившись, смотрю на текст.
Украли детей?
Используем их способности в собственных политических целях?
― Что за дерьмо спангла.
И Корона больше не угрожает тем, кто с нами сотрудничает, а предлагает щедрую приманку, от которой невозможно отказаться. Особенно для бездомных, тех, кто работает в шахтах и живет на несколько мешочков кровавого камня за фазу.
Это меняет дело…
Зарычав, я срываю этот дерьмовый пергамент и сминаю его, уже сворачивая за угол, когда врезаюсь во что-то твердое. Крепкая рука обхватывает мое запястье, поддерживая меня. То самое запястье, которое прикреплено к руке, в данный момент сжимающей смятый кусок пергамента,
предлагающий солидное вознаграждение за… ну… Меня.
Я поднимаю взгляд как раз в тот момент, когда ветер откидывает капюшон загадочного мужчины из «Голодной лощины».
Мое сердце замирает, дыхание сбивается. Впервые с тех пор, как Фэллон научила меня говорить, я не нахожу слов.
Его черты лица резкие, грубые… и все-таки он невероятно красив. Мои легкие наполняются его запахом, таким глубоким и одурманивающим, как раскаленный камень, политый ковшом сливок.
Я задерживаю дыхание, впитывая его, любуюсь его черными волосами, спускающимися чуть ниже плеч. Они большей частью собраны сзади, только несколько прядей падает на лицо, но это не смягчает пронзительного взгляда его глаз насыщенного цвета обожженного дерева.
У него густые брови, нижняя половина лица покрыта тенью бороды, которая придает суровости его и без того мужественному облику. Как будто он принадлежит к одному из знаменитых воинских кланов, пустивших корни на Болтанских равнинах миллионы фаз назад, с кровожадным ревом размахивая топором.
Его взгляд отрывается от моего, осматривая окрестности, обшаривая каждый укромный уголок. Я замечаю, что на заостренном кончике его правого уха закреплена маленькая черная каффа, которая закрывает часть раковины, но бусин нет.