Я понятия не имел, что такое фарин, но догадывался: этим продуктом сыт не будешь. Мистер Бейн был краток:
– Берите пример с меня. Я как верблюд – могу днями напролет не есть. Так и надо жить в этих краях.
С этого момента мои планы то и дело менялись. Договоренность была такая: во вторник я сажусь на пароход до Бартики, а в среду пересаживаюсь в лодку и следую дальше; после этого совершенно случайно выяснилось, что по вторникам у парохода рейсов нет; пришлось отправить не одну телеграмму, чтобы лодку задержали до четверга.
После этого позвонил мистер Бейн и сказал, что в качестве помощника отрядит со мной чернокожего полицейского; такая договоренность выглядела вполне приемлемой, пока не позвонили агенты, чтобы сообщить: с присутствием полицейского мой багажный лимит снизится до ста фунтов. Делать было нечего, пришлось ужаться на три четверти.
После этого агенты позвонили вновь, чтобы напомнить: лодка будет открытая, для нее в сезон дождей необходим брезент. Последовали отчаянные и безуспешные попытки найти брезент в такой ситуации, когда все без исключения магазины Джорджтауна закрыты.
После этого позвонил мистер Бейн с известием, что, по сообщению агентов, мы поедем в открытой лодке, а дождям конца не видно. У меня даже не будет возможности обсушиться, а значит, я, как пить дать, заболею, но он не может рисковать, обрекая меня на такие мытарства.
После этого я отправился на личную встречу с мистером Бейном, который сказал, что лучше мне поехать в Такаму вместе с ним, а там, глядишь, найдется лошадь, которая довезет меня до Курупукари.
После этого я позвонил агентам и распорядился, чтобы мой багаж погрузили без изъятий, поскольку лодка теперь избавлена от массы моего тела.
После этого позвонил мистер Бейн и сказал, что предоставит в мое распоряжение своего жеребца, на которого планировал навьючить свою поклажу, но теперь свою поклажу отправит на лодке.
После этого я позвонил агентам, чтобы те вычли из общего веса моего багажа ровно столько, сколько весит личная поклажа мистера Бейна, перегружаемая в лодку.
Все эти и другие, менее существенные, нестыковки возникали каждые два-три часа. В итоге сборы превратились в сумасшедший дом.
Между тем на этой же неделе в Джорджтауне разворачивались самые разные события.
В конкурирующей городской гостинице рождественским утром, не выдержав одиночества, застрелился безвестный голландец.
По многочисленным обвинениям был арестован негр, известный среди своих как Кровавый Мздоимец. Он являлся главой криминальной группировки «Звери Берлина». Бандиты позаимствовали это название из какой-то киноленты[138], ни сном ни духом не ведая, что такое «Берлин», но уж больно красиво звучало. При всем том сами они были закоренелыми, отъявленными преступниками.
Под проливным дождем состоялись скачки, а в новогоднюю ночь устроили танцы. В моей гостинице организовали Каледонский бал[139] с приглашенными волынщиками, при острой нехватке дам, но с заметным избытком весьма пожилых кавалеров, которые, хихикая, сидели на полу в бальном зале; намного более пристойное торжество прошло в клубе, где я отведал ядовитых пауков-бокоходов.
Через призму всех этих событий подготовка к путешествию вглубь страны, закупки хлородина и бинтов, капсюлей и гильз, муки и керосина выглядели надуманными и несущественными, а пустой лес в считаных милях от города – бесконечно далеким, чуждым городской жизни этого побережья в такой же степени, как и жизни Лондона. Мне представляется, что основу почти всех – а также итог всех без исключения – странствий составляет ощущение нереальности происходящего. Даже когда я в конце концов оказался напротив мистера Бейна в поезде на Новый Амстердам, среди груды нашего невероятного багажа, мне стоило немалых трудов убедить себя, что мы уже в пути.
Считается, что железная дорога вдоль побережья Гвианы – старейшая в Британской империи. Она проходит по живописной равнине, над речками и каналами, сквозь пестрые, обветшалые деревушки. Станции до сих пор носят названия старых плантаций сахарного тростника, нынче поделенных на небольшие хозяйства, где выращивают кокосы и рис. Чем дальше от Джорджтауна в направлении Нового Амстердама, тем чернее кожа, ярче негроидный тип и жизнерадостнее характер местного населения. Жители Бербиса считают жителей Демерары бездельниками, а те, в свою очередь, называют их недотепами.
Мистер Бейн и я добрались до Нового Амстердама уже затемно. В вагоне были только мы и наш багаж. В пути мистер Бейн почти не умолкал.
Не могу понять, откуда взялась легенда о «сильных и молчаливых» начальниках заморских территорий. Возможно, кто-то начинает свой путь сильным и даже сохраняет определенную жилистость до зрелых лет, но большинство, добившись высокого положения на службе королю-императору, вызывают серьезные нарекания, единичные или множественные. Что же до молчаливости, то данное качество, по-видимому, обратно пропорционально их удаленности от цивилизации. Молчаливых нужно искать среди юных завсегдатаев лондонских ресторанов, а на широких открытых просторах, как показывает мой опыт, мужчины неудержимо говорливы и жаждут высказаться на любую тему, будь то сугубо личные переживания и сны, диеты и пищеварение, наука, история, нравственность или богословие. Причем любимый конек – богословие. Оно подобно наваждению, которое поджидает за углом любого одинокого мужчину. Стоит только взять легкомысленный тон в беседе с каким-нибудь обветренным шкипером, от которого несет ромом, – и через десять минут он уже будет доказывать или опровергать доктрину первородного греха.
Мистер Бейн, хотя и неутомимый в отношении своих обязанностей, не отличался физической силой; частые приступы лихорадки истощили его плоть и кровь, а кроме того, он мучился сильнейшей астмой, из-за которой по ночам спал в лучшем случае пару часов подряд. Да и молчаливым назвать его трудно. В течение двух впечатляющих недель, что мне предстояло провести в его обществе, он разглагольствовал на все мыслимые темы, причем охотно, уверенно, с энтузиазмом, не всегда убедительно, порой даже не вполне связно, без устали, с вдохновенной фантазией, с головокружительными зигзагами мысли и подчас пугающими театральными эффектами, используя в своем лексиконе странную смесь привычного ему и его подчиненным делового жаргона и более сложных, менее обиходных слов, почерпнутых из печатных источников. Как я уже сказал, он в разных ситуациях говорил обо всем на свете, но главным образом в форме умозрительных построений или житейских баек. В последних всегда фигурировал он сам и жестикулировал с особой театральностью. Все диалоги он передавал прямой речью, то есть говорил не «Я его выгнал», а «Тут я ему: „Пошел отсюда! Живо, живо. Пошел!“» – и с этими словами осуждающе выбрасывал вперед указательный палец, напрягался и вздрагивал, сверкая глазами, да так, что я начинал опасаться, как бы он не довел себя до припадка.
В воспоминаниях мистера Бейна сквозила одна трогательная и, к сожалению, редкая черта: памятуя и неоднократно рассказывая, как и добрая половина человечества, обо всех выпавших на его долю несправедливостях, он вместе с тем помнил и в открытую повторял любую похвалу в свой адрес: услышанные в детстве теплые родительские слова, поощрения за школьные успехи в геометрии; высокую оценку его чертежей в техническом училище, неисчислимые уважительные отзывы, причем неподготовленные, друзей и знакомых, выражения преданности подчиненных и доверия начальства, положительное мнение генерал-губернатора о его официальных докладах, свидетельства правонарушителей о милосердии, беспристрастности и мудрости вынесенных им приговоров – все это свежо и зримо сохранилось в памяти мистера Бейна, и все это, или почти все, мне выпала честь услышать.
Многие из его историй, как мне казалось, выходили за границы достоверного: например, о принадлежавшей ему лошади, что плавала под водой, и о проводнике-индейце, которому лазутчиком служил попугай: полетит этот говорун далеко вперед, рассказывал мистер Бейн, а потом вернется, сядет, как на жердочку, хозяину на плечо – и знай шепчет ему на ухо: что видел, кого на дороге засек и где тут воду найти.
На закате в вагоне стало холодно и сыро; из окон и коридора летели тучи комаров и укусами доводили нас до белого каления. Мистер Бейн мрачно подмечал, что комары-то, как пить дать, все малярийные. О хинине говорят разное; мистер Бейн рекомендовал употреблять его постоянно, в больших дозах, отмечая как бы между прочим, что он вызывает глухоту, бессонницу и импотенцию.
С поезда мы пересели на пароходик-паром и стали уныло перемещаться в направлении города. На берегу стоял пансион, принадлежавший весьма стесненному в средствах белому человеку, у которого мы и поужинали в комариной осаде; все имевшееся в пансионе спиртное было выпито под Новый год. После ужина, пытаясь отделаться от комаров, мы отправились на часовую прогулку по городу. На тускло освещенных улицах было безлюдно. Восемьдесят лет назад Новый Амстердам был процветающим, хотя и сонным городком со своим клубом и высшим обществом, а нынче здесь проживает хорошо если с десяток белых: всех остальных выжили отсюда комары и доконал упадок торговли сахаром. На уличном углу мы увидели иорданита, который выступал с пламенной речью перед горсткой вялых бездельников и одним настороженным полицейским. Проповедник, одетый в длинный белый халат и тюрбан, размахивал металлической трубкой; рядом сидел сонный мальчик с большой Библией в руках. Иорданиты – одна из множества причудливых сект, процветающих среди чернокожего населения. Она получила свое имя не от реки, как может показаться, а от фамилии недавно почившего мистера Джордана с Ямайки. Секта преследует как религиозные, так и политические цели и вместе с тем, по слухам, ратует за многоженство. Представший перед нами оратор, бегом описывая небольшие кружки, выкрикивал: