[142] Какое-то насекомое жужжало на совершенно особый лад.
– Прислушайтесь, – сказал однажды мистер Бейн, – очень интересно. Это «шестичасовой» жук – у нас потому его так прозвали, что он всегда жужжит ровно в шесть часов.
– Но сейчас четверть пятого.
– Вот именно, это и есть самое интересное.
Я еще не раз слышал в этих краях «шестичасового» жука, причем в любое время дня и ночи.
Тем не менее опытные «бушмены» утверждают, что по звукам «буша» способны точно определять время, как мореплаватели – по солнцу.
До Курупукари, большой отметки на карте, мы дошли на седьмой день; в течение всей недели этот пункт неизменно фигурировал в наших разговорах. Там действительно был флагшток, но он мертво лежал на траве, еще не полностью собранный. При мне его смонтировали и воздвигли; теперь мистер Бейн надеется получить для него флаг. Но ни спуска к воде, ни жилья поблизости не было, только на расчищенной вершине маленького пригорка виднелось одинокое деревянное строение.
В этом месте находится излучина Эссекибо, поэтому оно напомнило нам полуостров; даже в засушливый сезон река поражала своими масштабами, тем более что лесистые островки, у которых она разделяется на рукава и соединяется вновь, зрительно увеличивали ее в размерах, а прямо напротив стойбища в нее впадал широкий ручей; во время половодья песчаные дюны и каменные утесы скрыты под водой, но сейчас они, сухие и высокие, кого угодно могут сбить с толку; к тому же речные пороги перемежались с неподвижными омутами, что создавало впечатление декоративной водной системы, за которой хорошо просматривались зеленые кручи леса, что позволяло с расстояния оценить исполинскую высоту деревьев и веселую пестроту их цветущих макушек, невидимых снизу, из-под лесного полога.
Деревянный дом на сваях, поднятый футов на десять-двенадцать над землей, был, подобно большинству строений в этих краях, одноэтажным. Веранда служила гостиной: там стояли два кресла и стол; кроме того, она служила еще и государственной канцелярией: по стенам были развешаны какие-то типографски отпечатанные, порядком истрепанные уложения, календарь и устаревшая карта мира; здесь же стояла конторка с ячейками для лицензий, бланков, марок: тут совершались разнообразные акты, подпадающие под юрисдикцию местных властей: взимался налог на прогон скота, регистрировался отвод земельных участков, заверялись лоцманские свидетельства, принимались письма, которые затем ненадежным речным транспортом переправлялись на морское побережье. За порядком следил проживающий здесь же чернокожий сержант полиции. Под нами, между сваями, содержалось – с минимальными ограничениями – более десятка заключенных.
Мистеру Бейну отводилась комнатушка, куда помещался шкаф без замка, в котором он хранил, точнее, пытался хранить немногочисленные личные вещи. Этот проходной двор, составлявший разительный контраст с аккуратными, компактными резиденциями государственных служащих в Британской Африке, с некоторой натяжкой мог считаться домом мистера Бейна. Во всем необъятном округе не было ни единого пристанища, которое мистер Бейн мог бы запереть на ключ; он вечно мотался туда-сюда по скотогонной тропе и через долину к конечной погранзаставе близ Бон-Саксеса, брал с собой гамак и ночевал в становьях вакерос или на разбросанных по саванне мелких фермах, год от года живя в походных условиях и лишь изредка, во время официальных визитов, заселялся в джорджтаунский пансион. Такая работа под силу не каждому.
В Курупукари нас ждала неутешительная весть: лодка из Бартики так и не пришла; от этого мистер Бейн, необъяснимо веривший в обратное, вдруг впал в столь же необъяснимую депрессию. Так и живем, сказал он, пора бы уже привыкнуть. Река обмелела, через пороги перевалить чрезвычайно трудно, может статься, нас только недели через две отсюда заберут, а скорее всего, и вовсе сюда не доберутся – мало ли что: лодка разобьется, команда вся утонет. О колючей проволоке и съестных припасах надо забыть. Как же правильно он поступил, что взял меня с собой… и так далее.
Между тем наши обстоятельства приблизились, хотя и не вплотную, к осадному положению. У нас оставалось полторы коробки печенья и жестянка молока; ну, в доме, конечно, были мешки с фарином, составлявшим основной рацион заключенных, и немного копченостей.
Фарин – растительный продукт, приготовленный из корня маниока: это гранулы цвета тапиоки, по виду напоминают крупные опилки: на зуб – невероятно твердые, с привкусом упаковочной бумаги. Едят фарин всухую или для размягчения запаривают в кипятке; можно употреблять с молоком или же с водой, в которой варилось тассо, но это уже роскошь.
Тассо готовят следующим образом. Для жителей окрестных деревень любой охотничий трофей – это событие. Индейцы, быстро прознав о подстреленной дичи, загадочным образом появляются ниоткуда и вьются, как чайки вокруг траулера при разборе улова. Охотники вырезают отборные куски мяса, готовят и тут же едят. Индейцам отдают голову и потроха. Остальное режут тонкими ломтиками, обваливают в соли, а затем вялят. За пару дней жгучее солнце и горячий ветер саванны превращают эти ломтики в черные кожистые лоскуты, которые не портятся сколь угодно долго. На них не посягают даже обычно всеядные муравьи. Продукт кладут на чепрак – и под седло: мясо отбивается, а у лошади не появляется нагнетов. Перед употреблением в пищу мясо по возможности отскребают от пыли, смешанной с солью, и отваривают. Оно размягчается, но остается волокнистым и полностью утрачивает вкус. Могу представить, что начинающий путешественник осилит чуть-чуть фарина, добавленного в густое ароматное рагу, а тассо – только с большим количеством свежих овощей и лепешек. Но в саванне едят фарин и тассо без всего.
По прошествии четырех суток о лодке по-прежнему не было ни слуху ни духу. Ближе к вечеру один из заключенных сообщил, что слышит звук мотора. Мы с мистером Бейном поспешили на берег реки. Мистер Бейн отчетливо слышал тот звук; мой же притупленный слух уловил его только через полчаса. До последнего пребывавший в пессимистическом расположении духа, мистер Бейн заявил, что это наверняка совсем другая моторка, но в конце концов, уже на закате, мы увидели, как в нашу сторону очень медленно движется серое пятно. Острое, не в пример моему, зрение мистера Бейна и горстки заключенных, возглавляемых столь же зорким сержантом, позволило им вмиг распознать нашу лодку. Еще полчаса – и она поравнялась с нами. Открытая лодка с низкой осадкой и подвесным мотором. На борту была команда из четырех-пяти человек, каждый со своей версией случившегося. Причалив, они разбили лагерь возле лодки, и мы до глубокой ночи слышали их кичливые споры у костра. В приподнятом настроении, будто разомлевшие от вина, мы отошли ко сну.
Разгрузка заняла все утро, и я, увидев, как мои запасы мало-помалу складываются у стены комнатушки, огорчился, что столько набрал. Но Йетто заверил, что он сам, лошадь и полицейский без труда справятся с такой поклажей. В тот же день мы вплавь переправили лошадей на другой берег и стреножили их в загоне, чтобы наутро сразу отправиться в путь. Вьючную лошадь еле-еле удалось загнать в реку; на переправе она наглоталась воды.
Казалось, к моему отъезду все готово. Я даже составил нечто вроде плана для завершающего этапа пути. Мистер Бейн сказал, что от Бон-Саксеса можно сплавиться на каноэ по реке Такуту до Боа-Висты. Название мне ничего не говорило, но мистер Бейн объяснил, что это важный город в Бразилии, почти как Манаус, наиболее важный город штата Амазонас. Сам он там никогда не бывал, но бывал один его знакомый; в своем описании мистер Бейн наделил этот город особым шиком (жестокое место со свободным нравами, где готовятся бунты и совершаются политические убийства; оттуда в Манаус регулярно ходят колесные пароходы), представив его как город неописуемого величия, где есть дворцы и оперные театры, бульвары и фонтаны, чванливые военные в шпорах и белых перчатках, кардиналы и миллионеры; оттуда же прямиком в Лиссабон отправляются большие лайнеры. Мистер Бейн нарисовал прекрасную картину, яркую и живую, полную глубоко личных и проникновенных фрагментов: трудно было поверить, что этот город он знал только понаслышке. Во время рассказа у него сверкали глаза, а руки описывали круги. Я даже прочувствовал то необычайное везенье, которое выпало его знакомому, посетившему Боа-Висту и Манаус.
Накануне моего отъезда мы вдвоем с мистером Бейном устроили задушевный и веселый ужин. Наутро я отправил Йетто и полицейского через реку – сопровождать поклажу: они должны были навьючить нашу выносливую лошадь и выдвинуться раньше меня. Вскоре после полудня я тоже переправился на другой берег. Мистер Бейн пришел меня проводить. Мы нашли и оседлали лошадь, я сел верхом и после долгих выражений взаимной привязанности поскакал по тропе без сопровождения.
Стоило мне остаться одному, как все обстоятельства начали складываться чуть-чуть не в мою пользу.
В прекрасном расположении духа я пустил лошадь медленной рысью и уже чувствовал себя настоящим первопроходцем, как вдруг передо мной возник живший неподалеку бовиандер, который угрюмо сидел на пне рядом с кучей жестяных банок, определенно изъятых из моих припасов. Этот человек расплылся в приветливой улыбке и снял шляпу.
– Йетто и Прайс велят – тащи обратно, – объяснил он. – Лошадь не хочет везти. Он прилечь норовит.
– Прилечь?
– Все время. Уж они его и палкой, а он чуть пройти – и снова шмяк. Этот лошадь больше не снесет. Парни ему облегчить.
Осмотрев кучу банок, я понял, что из моих припасов без разбора выкинуты все мясные консервы. Казалось, исправить ничего нельзя. Я выбрал банок пять, завернул их в гамак, притороченный к седлу, и наказал бовиандеру вручить остаток мистеру Бейну с моими наилучшими пожеланиями. А сам поехал дальше, но уже не в таком радужном настроении.
Миль через шесть я наткнулся на свою вьючную лошадь, захромавшую и уже без седла; вьюк валялся неподалеку. Я кликнул Йетто. Через какое-то время он вышел из леса, где они с Прайсом решили вздремнуть.