[161] покойным турецким султаном; на голове у немца не было ни единого волоска: брила его жена, помечая многочисленные порезы клочками ваты. Почтенный американец, всегда в выцветшей черной одежде, который, казалось, только что сошел с кафедры сектантского собрания; он писал образные депеши, очень длинные и напыщенные. Австриец в тирольском костюме, с вьющимися соломенного цвета волосами, с виду – лидер группы какого-нибудь среднеевропейского молодежного движения; пара молодых краснолицых жителей колонии – приехав как охотники за удачей, они теперь вели оживленный бизнес с бесчисленными конкурирующими организациями; двое неразличимых японцев, которые, радостно улыбаясь миру, сияли через очки в роговой оправе и очень ловко подолгу играли в пинг-понг в баре мадам Идо. Все они образовывали экзотический фон, который очень радовал, поскольку профессиональные журналисты большей частью являли собой толпу растревоженных, беспокойных, не доверяющих друг другу субъектов, угнетенных невозможностью получить новости.
В течение всего сентября ситуация оставалась совершенно прозрачной. Все ждали, когда Италия решит, что ей удобно начать войну.
Со всех концов страны приходили сообщения о значительных перебросках войск. Приказа о всеобщей мобилизации пока не было. Однако тот или иной специальный корреспондент почти ежедневно телеграфировал о вступлении приказа в законную силу: «На севере бьют барабаны войны – император поднимает знамя Соломона». Флит-стрит почти ежедневно телеграфировала запросы: «Каково истинное положение дел всеобщей мобилизацией?» Это событие, как и многие важные события военного времени, так часто предвосхищалось и отрицалось, что к моменту его фактического свершения оно уже не вызывало никакого интереса.
Наш запрос на ознакомительную поездку за пределы столицы остался без ответа. За информацией о событиях внутренней жизни страны мы были вынуждены обращаться к армии греческих и ближневосточных шпионов – завсегдатаев бара мадам Мориатис. Большинство из них работало по совместительству, получая деньги не только от нескольких конкурирующих журналистов одновременно, но и от итальянского представительства, или от абиссинской секретной полиции, или от обоих.
Центром неофициальной информации служил железнодорожный вокзал. При каждом отправлении поезда на перроне собиралась половина белого населения и фактически вся пресса. Сенсационные происшествия приключались редко; бывало, арестовывали индуса с контрабандными долларами; не обходилось без слез; пару раз в официальную поездку отправлялся какой-нибудь абиссинский сановник, провожаемый огромной свитой: приближенные кланялись, обнимали его колени и крепко целовали в заросшие бородой щеки. На вокзале в Аддисе всякий раз вспыхивали потасовки между арабами-носильщиками и железнодорожной полицией. Это придавало яркости описаниям паники и неумеренных причитаний, которые мы, как положено, отправляли телеграфом на Флит-стрит.
Вечерние прибытия были поинтереснее, так как в этом сезоне любой приезжающий в Аддис потенциально мог быть общественным деятелем – возможно, вторым Рикеттом. В течение нескольких дней вокруг двоих добропорядочных полковников-англичан множились всякие лихорадочные измышления, пока не выяснилось, что это просто эмиссары Всемирной лиги за ликвидацию фашизма[162]. Был еще негр из Южной Африки, который выдавал себя за тыграйца и представлял другую Всемирную лигу – за ликвидацию, если не ошибаюсь, белой расы; был грек, который объявлял себя принцем из династии Бурбонов и тем самым удовлетворял какие-то свои собственные неуточненные и нереализованные амбиции. Был американец, который представлялся французским виконтом и работал на основанную в Монте-Карло лигу в поддержку эфиопской «Отчаянной эскадрильи»[163] для бомбардировки Ассаба. И явный авантюрист из Британии, который якобы был одним из телохранителей Аль-Капоне и теперь искал работу; а также бывший офицер ВВС Великобритании, который начал жить на широкую ногу, завел себе пару лошадей, бультерьера и отпустил кавалерийские усы, – он тоже нуждался в работе. Все эти необычные личности тянули по меньшей мере на абзац.
А еще таинственное и, как я теперь склонен полагать, несуществующее формирование йеменских арабов, которое спорадически пробивалось в наши донесения. По одним сведениям, эти силы пока находились в Йемене в ожидании приказа о наступлении от имама Саны. Им предстояло пересечь Красное море на целой флотилии доу[164], напасть на Ассаб и вырезать весь гарнизон. В другом варианте они уже обретались в Аддисе и составляли боевой корпус. Постоянно рассказывали о том, как они маршируют строем около дворца и присягают служить императору своим оружием и фортуной. На территории базара и впрямь попадались почтенные йеменские торговцы. Если двое из них усаживались рядом, чтобы выпить по чашке кофе, то в подписях к фотографии говорилось, что это военные консультации.
С каждой почтой Вазир Алибег присылал мне кучу новостей, пока я не приказал ему остановиться.
Он с легкостью нашел других корреспондентов, и, по мере того как сгущались тучи, а репортажи делались более спекулятивными, служба новостей Вазира Алибега становилась главным поставщиком большей – и все увеличивающейся – части утреннего газетного чтива во Франции, в Англии и Америке.
Каждый раз, когда Мата-Хари выходил из тюрьмы, он тоже писал примерно так:
«ЭФИОПСКИЕ НОВОСТИ НА 11 СЕНТЯБРЯ»
«Волнения в 3 часа ночи».
«Солдаты. Бои у форот Базары некторые солдаты вошли в дом Базары кровь, текет из разбитых голов…»
«Дагаш Мач сказал эфиопские войска нападут на итальянские войска до сезона дождей…»
«Дагаш Мач об лекции 8-го числа для солдат, к сожалею, в 15 часов, солдаты к своему нещастью и унижению кродут овощи и пр.».
«Грузовик проехал по ноге сомалийца».
«Новости из арабских газет, скоро будет война между шестерьмя провительствами».
«Сомалийский торговец Махмуд Варофай вырыл яму у себя в саду и положил деньги, раскопал через несколько дней проверить деньги и не нашел, сразу спятил».
Подобное несчастье постигло далеко не одного только Махмуда Варофая. Во время кризиса казалось, что такое приключается сплошь и рядом. Садовник в «Немецком доме» пострадал именно такими образом и проявлял все признаки потери рассудка, пока, к разочарованию остальной прислуги, неумеренно наслаждавшейся этим зрелищем, великодушный Гарун аль-Рашид не дал ему денег.
Ассоциация иностранной прессы время от времени устраивала собрания, в высшей степени приятные, поскольку по своему характеру они сочетали в себе пародию на суд и одновременно попойку. Больше всех говорили французы и американцы; англичане порывались организовать подписку по сбору средств и поддерживать хоть какое-нибудь подобие конституционного порядка. Испанец был выбран членом комитета при шумном одобрении. Из Радикала получился добросовестный и слегка озадаченный казначей. Американцы бывали насмешливы или задумчиво-печальны в зависимости от того, как на них влияла та или иная выпивка. Один постоянно вскакивал с криком: «Господин председатель, я протестую, поскольку вопрос рассматривается с неуместным легкомыслием». Французы время от времени уходили в едином порыве и образовывали независимую организацию.
Нашей основной функцией был протест. Мы «протестовали единогласно и самым настоятельным образом», или мы «почтительно заявляли императорскому правительству», что телеграфные тарифы слишком высоки, пресс-бюро неудобно расположено и не укомплектовано персоналом, что негр-авиатор оскорбил французского репортера, а некоторым отдельным лицам отдается предпочтение при отправке сообщений в позднее время, что официальные бюллетени очень скупы и слишком нерегулярны; мы ходатайствовали как о разрешении поехать на фронт, так и о том, чтобы нам точно сказали, разрешат ли нам когда-нибудь туда поехать. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Через некоторое время привычка протестовать стала автоматической. Ассоциация распалась на мелкие группы и пары, которые протестовали друг против друга, телеграфировали свои протесты в Лондон и Женеву, неслись во дворец и подавали протесты личным секретарям императора при каждом повороте событий. Но так стало позже; в те свои ранние дни Ассоциация иностранной прессы проявляла беззаботность школьного дискуссионного клуба.
За одной неделей следовала другая, наполненная шепотками и слухами; приезжало все больше журналистов и киношников. Я купил вечно недовольного, унылого бабуина, который делил со мной комнату в «Немецком доме» и крайне мало разнообразил те скучные дни. В «Ле Селект» и «Перроке» проходили разнузданные вечера. Испанец собирался вернуться к исполнению своих обязанностей в Париже. Мы с Патриком закатили в его честь ужин, который был для него омрачен потерей авторучки стоимостью в шесть пенсов.
– Кто взял мое перо? – все время спрашивал он с искренним пылом. – Я не могу работать без моего пера.
Наконец второго октября вышло давно витавшее в воздухе заявление о том, что завтра будет объявлена всеобщая мобилизация. Ему предшествовала официальная жалоба о нарушении границы Эфиопии в районе горы Муса-Али. Были развешены приглашения прессе посетить «крайне важную церемонию», которая должна состояться завтра в старом Гебби. Все понимали, что это означает.
В тот вечер в барах было как никогда весело. Наутро, в половине одиннадцатого, мы все собрались у дворца. Нас провели прямо в галерею, где было нечем дышать, и оставили там.
Никто не знал, чего точно следует ожидать, и даже самые нахальные из журналистов решили выждать и посмотреть, что будет дальше, прежде чем писать свои репортажи. Ожидались разнообразные, почти богослужебные процедуры; в каком-то месте нам сказали, что император самолично установит свой штандарт; на сборном пункте поставят алый шатер; зазвучит великий барабан Менелика, молчавший с 1895 года.