ого детства он был мучительно застенчив. Придет, бывало, к соседям, когда они обедать собираются, приглашают его за стол — поблагодарит, скажет, что сыт, пообедал уже... А на самом деле, кажется, съел бы вместе с мисками все, что стоит на столе!..
Захар забивает деревянные гвозди в подошву, накалывая шилом дырки, а сам словно все еще ведет переговоры с правлением колхоза «Пергале»:
— Вы же ничего не теряете!.. Мясо для заготовки что от ваших коров, что от наших — одинаковое, а для соседей добро сделаете!
— Добро-то добро, да берет за ребро, — отвечает ему один из литовских колхозников. — Как же это одинаковое? Мы на заготовку могли бы сдать самых плохих коров, а вам плохих не дашь, так?
— И зачем вообще затевать эту канитель? — подает из угла голос Пранас Паречкус. — Я думаю так: каждый колхоз должен сам управляться со своими заботами... Если бы это еще в своей республике... А то ведь охотников просить много наберется...
Захар припоминает это и начинает сильнее бить по каблуку, но, тут же спохватившись, что за стеной спят жена и сын, заставляет себя успокоиться. Все-таки нелегко выслушивать такие укоры! Хорошо еще, что Юозас Мешкялис осадил этого Паречкуса:
— Не то говоришь, Паречкус. А если нам в чем-нибудь помощь понадобится, тогда как? Только кроты ничем не делятся друг с другом, у каждого свой ход и своя кладовая. Так они же слепые... Нет, плохо ты сказал, Пранас, плохо! У нас в Литовской дивизии так не бывало...
Паречкус остерегался вступать в дальнейшие пререкания и примолк. Правда, было высказано еще много сомнений и другими, но тут Захару сильно помог Юргис, отец Йонаса:
— Ничего мы от этого не теряем, тем более что плохих коров у нас в стаде мало, все время выбраковывали...
В конце концов пергалевское правление решило удовлетворить просьбу долговцев. А Мешкялис, провожая Захара, сказал ему:
— Не горюй, не подведем!
Теперь Захар думает, каких коров пригонит сегодня из «Пергале» Агата. Ее назначили заведующей фермой, и она сама вызвалась сходить к литовцам. «Нет, наша Агата, кажется, в таких делах не растеряется», — решает Захар и снова начинает стучать молотком.
За стеной зашевелились, послышался голос Василька:
— Тата!
— А чтоб тебе! Все ж таки разбудил. Чего, сынок? — весело отозвался Рудак.
Затопали босые ножки, из-за перегородки показалась голова заспанного Василька с растрепанными волосами. Он смотрел на отца, освещенного лампой, широко раскрытыми голубыми глазенками.
Захар подошел к сыну, поднял его вверх и, прижав к груди, снова сел на колоду и начал примерять мальчику ботинок. Он был доволен, что успел закончить работу.
— Смотри, сынок, какой башмак у нас с тобой получился, как новый! Бегай себе, собирай кленовые листья, вон сколько их понасыпало сегодня за ночь...
Показалась из-за перегородки и Катя. Ласково поглядела она на мужа и сына.
— Что это ты так рано поднялся? — упрекнула она Захара.
— А все по семейным делам, — показал он на ноги сына.
— Это ты мог бы и днем сделать.
— Днем у меня другие заботы. Позавтракаю — и пойду в колхоз.
— Эх, Захар, и для чего ты убиваешься? Ночами не спишь! Разве Самусевич так работал?
Этот вопрос обычно рассудительной Кати сразу вывел Захара из равновесия. Он опустил Василька на пол и возбужденно заходил по хате.
— Что ты меряешь меня по Самусевичу? Ты же видишь, до чего он довел колхоз?.. Как я могу спать, когда у меня люди уже на работе? Агата небось давно в «Пергале», скоро коров пригонит.
— Вас, может, двое таких и есть — ты и Агата.
— Двое, да не двое... А Якуб Панасович, по-твоему, спит? Или Никифорович?..
— Ладно, ладно, вот уж не знала, что это тебя может обидеть, — примирительно сказала Катя.
Захар с сыном сели завтракать.
— А вот и Якуб Панасович к тебе. — Катя показала на окошко и быстро вытерла фартуком край стола.
Войдя, Якуб Панасович поздоровался, повесил шляпу и присел на лавку. Катя пригласила его позавтракать, и Захар поднялся, чтобы освободить лучшее место за столом, но старый учитель отказался:
— Спасибо, я едва от Веры Петровны спасся... Не могу я рано есть, выпью кислого молока — и все.
— Так вы совсем ослабеете, — посочувствовала Катя.
— Нет, Катенька, я от этого не ослабею — мы, старики, люди жилистые... Но что верно, то верно, посочувствовать нам надо, а то некоторые не понимают этого. Вот хоть бы твой муж...
— Что вы, Якуб Панасович, Захар намолиться на вас не может!..
— Домолился до того, что всю партгруппу на меня спихнул, — пошутил Якуб Панасович.
Захар слушал посмеиваясь. Он понимал, что в шутках старого учителя есть и доля правды, но знал также и то, что лучше его с партийными делами вряд ли кто-нибудь управится, особенно сейчас, когда колхозу придется напрягать все силы, чтобы успеть и в своем хозяйстве и на стройке.
— Якуб Панасович, дорогой, я сознаю, что нелегко вам, но...
— А если бы я помер? — задиристо спросил старик таким тоном, который лучше всего говорил о том, что он весьма далек от печальных мыслей.
— Теперь, Якуб Панасович, больше помирают те, кто помоложе, — то от инфаркта, то от инсульта... А у вас, старой гвардии, закалка крепкая!
— Ну ладно, закалка так закалка... Но если уж сосватал, так давай о делах и говорить... Что мы с Самусевичем-то делать будем? Вот уже который день без работы ходит!.. Набедокурил, верно, а если мы ему дела не дадим, так он и вовсе опустится.
— Я бы такого пьяницу и близко к серьезным делам не допустила, — вставила свое слово Катя.
— Ты не очень-то, Катенька! — возразил Захар. — Так человека можно совсем в грязь втоптать. А что, Якуб Панасович, если нам его сделать полеводом?
— Что ж, давайте посоветуемся на правлении... Только смотри, Захар, возиться с ним придется прежде всего тебе.
Якуб Панасович говорил с Захаром Рудаком, а сам не спускал глаз с Василька. Мальчик пристроился около табуретки и уткнулся в книжку с картинками. Он так увлекся картинками с изображением птиц, что больше уже ничего не видел и не слышал. Видимо, книжка часто бывала в руках мальчика, потому что уже была изрядно потрепана, а сами звери подмалеваны разноцветными карандашами Василька.
— Твой хлопец скоро ко мне в школу придет... Видишь, от книжки не может оторваться! — заметил Якуб Панасович.
— До школы ему еще не одни башмаки придется стоптать, — потеплевшим голосом отозвался Захар.
А Катя, как и всякая мать, считавшая, что пригоже и разумнее ее Василька детей на свете нет, решила показать старому учителю все таланты сына. Словно на крыльях пронеслась она по хате, достала из шкафа другую книжку и, положив ее перед Васильком, попросила:
— Почитай, сынок, дедушке!.. Ну, вот это почитай, — и отошла в сторонку, довольная.
Василек не смущаясь посмотрел на учителя, на отца и, уткнувшись носом чуть не в самую страницу, повел замурзанным пальчиком по строчкам:
Не сидится в хате
Хлопчику малому...
— Ого, да ты, брат, как репу грызешь!.. Тебе и в школу идти не надо! — засмеялся Якуб Панасович, поглаживая мальчика по головке.
На улице басовито заревел бык. Захар Рудак усмехнулся:
— Незнакомый в наших местах голос!.. Уж не Агата ли гонит коров? — И Захар стал собираться.
Якуб Панасович, надвинув на уши свою старенькую шляпу, уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу у порога.
— К ночи-то хоть явишься? — крикнула Катя мужу, но тот уже был за дверями.
Пять коров, пестрых, породистых, лениво брели к ферме, а впереди, словно командир, шествовал рослый двухгодовалый бык. За коровами шли Агата и Кузьма Шавойка. Из-под платка Агаты выбились волосы, лицо порозовело. Она была очень довольна, однако же, видимо, и устала. А Кузьма Шавойка, вооруженный длинным прутом, шел, как на гулянке, упираясь одной рукой в бок. Не трудно было заметить, что он и сейчас под хмельком.
— Ну и молодчина ты, тетка Агата! Так быстро управилась, — радостно встретил ее Захар Рудак.
— А мы еще затемно вышли, зато к поре и дома, — вспыхнула от удовольствия Агата.
— А я что, не молодец? — с игривым шутовством обратился к Рудаку Кузьма Шавойка. — Есть тут и мое геройство... Может, папироска найдется? Покурить охота...
— Ты тоже молодец, Кузьма, что пособил тетке Агате, — похвалил его Якуб Панасович. — Только, смотрю я, ты уже спозаранку приложился?
— Что было, то было, — смущенно пробормотал Кузьма, но тут же пустился в оправдания: — Да вы поглядите на этого зверину, на быка — разве с ним без пол-литра управишься? Он даже нашего Самусевича — на что тяжел человек! — может рогами через забор перебросить...
Рудак с Гаманьком присоединились к Агате, им хотелось посмотреть, как войдет на ферму и займет свое место это новое пополнение колхозного стада. Рудак уже прикидывал, какой доход может принести животноводство, если за него как следует взяться. Разглядывая коров, сытых, толстых, с широкими спинами, высчитывал: «Такая одна может дать молока больше, чем наших три... Вот за пять-шесть лет можно будет сменить все поголовье...» Беспокоился он только об одном: кому доверить коров? Ведь если с ними что-нибудь случится, с него не только колхозники голову снимут, но, что едва ли не хуже, засмеют литовские и латышские соседи. Самусевич обязательно скажет: «Прыгнул высоко — увяз глубоко... Задрал нос — а попал в навоз!..» Только Кузьма Шавойка был совершенно равнодушен к происходящему и, за отсутствием других собеседников, разговаривал с быком.
— Ну, ты у меня не очень! — грозил он, когда бык нагибал голову и начинал крутить головой. — Ты хоть и Степралис, то есть герой, а дурак, если думаешь напугать Кузьму... Не на того напал! И не фыркай, словно пан в мужицкой хате, тут у нас такие травы вокруг озера, что твои приятели из «Пергале» еще позавидовать могут... Говорю тебе, привыкай сразу!..
На ферме к этому событию подготовились: двор был очищен и приведен в порядок, щели в крыше заткнуты свежей соломой, стойла огорожены новыми жердями. Навстречу прибывшим выбежала Вера Сорокина, молодая восторженная девушка, сменившая на ферме Агату.