Из этого состояния вывела Каетана Гумовского дочка. Не успел он подумать, кто это ходит в сенях, как она уже влетела в хату, захрустела черепками на полу, зажгла лампу и набросилась на него:
— Что это ты наделал, а? С чего вздумал посуду бить? Думаешь, от этого разбогатеешь?
Аделя присела на лавку. Она позволяла себе довольно свободное обращение с отцом, зная, что ей все простится. Более того, и самому Каетану часто нравились и были по сердцу острые шутки дочери. Но на этот раз она не угадала, и вместо того, чтобы ответить шуткой на шутку, он тяжело поднял голову и долго смотрел на нее печальными глазами.
— Ну, что ты так печалишься? — сменила тон Аделя и обняла его. — Или тебе больше всех нужно?
Гумовский вытащил носовой платок из кармана рыжей самотканой куртки и протер глаза.
— Все для тебя, дочушка, — погладил он ее светловолосую голову. — О тебе думаю... Я хочу, чтобы ты не горевала и чтобы я жил с тобой и радовался на тебя на твоих деток... А этого не выходит... — вытирал Каетан заплаканные глаза.
— А ты об этом не думай! Если я не горюю, так чего ты обо мне печалишься? Может, мне эта земля усадьба вовсе не нужны будут!
— Это как же так? — испуганно посмотрел на нее Каетан.
— А вот возьму и выйду за начальника! — И Аделя вскочив с лавки, прошлась по хате. — Что, иль не пригожа?
— Ты у меня пригожая, а вот говоришь не то, — тихо и осуждающе укорил старик.
— Что тут плохого? Подберу такого начальника, что и двадцать Казюков одного стоить не будут, — прыснула от смеха Аделя и убежала в боковушку.
Каетан только выпучил глаза и ужаснулся, глядя на образа.
— Езус-Мария! Что же это будет?..
А Аделя в боковушке вертелась перед зеркалом и любовалась собой. Так как зеркало не отражало ее всю сразу, она то отходила, то приближалась, стараясь представить, как выглядит она со стороны. И немало пококетничала она: то поворачивалась боком и выглядывала через плечо, то приседала или нарочито выпячивала тугие груди, прикусывая алые губы, усмехаясь и подмигивая самой себе.
— Хороша! — сказала она наконец. — Могут меня и не такие полюбить... Не один Казюк!
И, озорничая, высунула язык в сторону леса, маячившего за окном.
За последнее время Аделя и вправду несколько изменила свои взгляды на Казюка Клышевского. Нельзя сказать, чтобы он вовсе ушел из ее сердца, но не было уже того горячего волнения, которое появлялось прежде при одном воспоминании о нем. Причиной тому было то, что очень уж выцвел и потускнел Казюк за год своего шатания по лесу, а еще и то, что ничего из его обещаний не исполнялось. К этому прибавлялся и страх — чего доброго из-за такого и пропасть можно! Больше того, далеко не безразличным стал ей за это время Алесь Иванюта из Долгого. Высокий, светловолосый и голубоглазый, он выгодно отличался от почерневшего и пасмурного Казюка. А к тому же — начальник... Такой, видать, далеко пойдет. Сердце ее по временам сладко щемило от желания завладеть им. «Неужели я его не уломаю?!» — думала она, отходя от зеркала.
В хате между тем собралась вся семья. Когда Аделя вышла из боковушки, она увидела, что за столом сидел и ужинал Винцент. Он ел картошку с кислой капустой, держа в руке большой кусок хлеба. Винцент, занятый едой, не замечал никого и ничего, только изредка диковато вращал черными глазами. Все знали, что он скоро встанет и пойдет на улицу, и оттуда всю ночь будет слышаться его тяжелая поступь да по временам какое-то неразборчивое мычание. Каетан, подперев голову руками, сидел на том же месте, где его покинула Аделя.
Мать хлопотала возле печки, готовя ужин. Аделя снова присела около отца.
— А ты все грызешь себя, — ласково обратилась она к отцу.
— Не вижу, как дальше жить, дочушка, — вздохнув, отозвался он. — Что ни говори, в колхозе дела идут на лад...
Винцент подошел к стене, надел свитку с бараньим воротником и, прихватив толстый березовый костыль, вышел во двор. Молчала и мать. По-прежнему разговаривали только двое.
— А ты подумай... Что, если тебе попроситься в колхоз? — сказала Аделя и, прищурившись, ждала ответа.
Лицо Каетана Гумовского скривилось.
— Не примут... Я знаю, что не примут... Я об этом сам думал и пошел бы теперь в колхоз с охотой. Вон как далеко зашли эти самые большевики, аж до Берлина. Да что там до Берлина! Китай и тот теперь заодно. А что они, те самые паны, которые ерепенятся за океаном? Не знаю я своего пана, что ли? Что он может сделать, если у него пальцы как спички? Надо искать выход, дочушка... А иначе — конец. Посоветуй ты мне что-нибудь! — попросил он Аделю.
— А я и сама тут ничего не понимаю, — призналась она.
Неуверенность овладевала всеми Гумовскими с некоторого времени, и это сбивало Аделю с толку. Вещи в хате были пораскиданы, царил беспорядок, и похоже было, что никто этого не замечает. Казалось, ходики на стене отсчитывают последние часы и дни. И Каетана порой охватывал бессильный гнев, он собирался что-то предпринять, но чем дальше, тем больше убеждался, что ничего предпринять не может и не видит даже выхода из своего запутанного положения. Когда-то он верил в близкие перемены, обещанные Клышевским, но теперь убеждался, что никаких перемен не предвидится. И, забыв, что сам был виновником сближения Адели с Казюком, он упрекнул дочку:
— И ты мне тоже помогла...
— А что? — удивилась Аделя.
— Связалась с пройди-светом...
— Ты это про Казюка?
— А то про кого ж!
— А что ты мне прежде говорил про него, про Малиновку? — зло спросила Аделя.
— Что говорил, теперь не вспомнить, а что погубит он нас, так это как пить дать...
— Да тише вы! — попробовала вмешаться мать.
Однако это не прекратило стычки между отцом и дочерью.
— Ну, на что он нам, этот «вызволитель», подонок этот? — неизвестно кого спрашивал Каетан, зло постукивая кулаком по столу.
— А давно ли ты его сынком величал? — позлорадствовала Аделя.
— Молчи!
— Ну, так знай, что и мне он нынче не шибко нужен. Пойду и заявлю, что вы вместе натворили... Я молодая, мне простят...
От последних слов Адели Каетан прижался спиной к стене, лицо его вытянулось и побелело. Чего доброго от такой дочки всего можно ожидать! Он изменил тон:
— Не ожидал я от тебя этого, Аделька. Это родного отца-то? Того, кто любит тебя больше всех на свете...
Аделе стало жалко старика, и она, снова присев рядом, успокоила его:
— Ну, я пошутила. Не сделаю я этого. Но как быть нам?
— А что, если бы его... отстранить?
— Так он же не будет молчать.
— А так, чтобы... замолчал?
— Что ты?.. Что ты, отец? — И девушка, испуганно замахав руками, попятилась на середину хаты.
И тут же, вернувшись к столу, она посоветовала:
— Давай подождем... Надо хорошо подумать, как поступить!..
Каетан Гумовский, немного успокоившись, принялся за еду. Присели и Аделя с матерью. Все старались казаться спокойными, но на сердце у каждого скребли кошки. Аделей не на шутку овладел страх, что все может кончиться гибелью, и в ней поднималась ненависть к Казюку. А Каетану Казюк давно был бельмом на глазу. Он так ему въелся в печенки своими посулами, угрозами и требованиями, что и теперь, как некий чертик, виделся повсюду. Глянет на окно — из окна выглядывает темная рожа Казюка, потянется ложкой к миске — а оттуда грозит пальцем Казюк, отведет взгляд к двери — чудится, что она распахнута и из нее выглядывает худое и зеленоватое лицо Казюка... Каетан хотел опустить голову и закрыть глаза, чтобы избавиться от наваждения, но не успел: лязгнул засов, открылась дверь, и на пороге появился живой Казюк Клышевский.
— Что это, привидение, что ли? — испуганно вскрикнул Каетан Гумовский.
— Пока не привидение, а я лично, — спокойно отозвался Казюк, прислонив автомат к стене в углу.
Со времени последнего посещения Малиновки он похудел еще больше. Заострился и стал похож на тонкий сучок нос, обветренная кожа туго обтянула скулы. От суконного рыжего френча и штанов Казюка валил пар, будто он, как отощавший под весну медведь, только что встал из берлоги.
— Что, не ожидали?
В сердце у Адели на мгновение затеплилось если не прежнее влечение, то по крайней мере человеческая жалость.
— Иди садись ужинать! — пригласила она.
Но когда Клышевский, опустившись на лавку, сделал попытку обнять ее, как прежде, она невольно отстранилась. «Каким он в самом деле пугалом стал, — подумала Аделя. — Разве можно сравнить его с Алесем?»
Каетан неприветливо поглядывал на гостя, не говоря ни слова.
Это не ускользнуло от внимания Казюка Клышевского. «Как бы чего не вышло!» — насторожился он.
— Ужинай, Казюк! — тихо предложила старуха, и Клышевский, как голодный волк, накинулся на еду. Вскоре миски были пусты.
«Вот жрет, словно не в себя», — подумал Каетан Гумовский. Недавний спор с дочкой оставил в душе его неизгладимый след. Он и вправду считал теперь, что все беды идут от Казюка Клышевского. Едва Казюк кончил ужинать, Каетан довольно грубо обратился к нему:
— А ты бы не разгуливал так свободно, Казюк!
— Я не боюсь, — усмехнулся Клышевский. — Не маленький!
Каетан задрожал от злобы.
— Может, ты и не боишься... Зато я боюсь, Аделя боится.
— Ты боишься, Аделька? — игриво спросил Казюк, снова пытаясь обнять девушку.
Аделя спокойно, но твердо отвела руку Клышевского.
— Отстань ты!
— Это что же ты меня так встречаешь? — набросился он на Аделю, не обращая внимания на родителей,
— А тебе как, с поклоном надо? — съязвила девушка.
— Кто вас тут обольшевичил? — завизжал Казюк.
— Не кричи, не в своей хате! — угрожающе прикрикнул Каетан Гумовский.
— А где моя листовка? Где? — подступал к Каетану Клышевский.
— С твоей писаниной и до ветру не сходишь... Что ты можешь умного написать? А уж сделать ты и подавно ничего не можешь. Вор — вот кто ты сегодня! — все больше расходился Гумовский, теряя самообладание.
— Э-э... да с вами и разговаривать опасно, — поднялся Казюк Клышевский и поспешил взять автомат. — Еще чего доброго засаду организовали? — настороженно оглянулся он по сторонам.