Кузьма не знал, шутит дед или вправду говорит все это, и смущенно проговорил:
— Я, дед Янка, понимаю все это. Только боязно — сумею ли я со всем этим справиться?
— Я тоже университета не кончал, а вот могу кое-что... Книжки почитывай, глаза раскрытыми держи да помни: человек тогда человеком становится, когда у него дело из рук не валится...
Со двора донесся шум.
Кузьма вышел и вскоре вернулся.
— Марфочка ребятишек своих привела, цветы сажать собираются...
— Ага, выполнение международных договоров! — усмехнулся Никифорович. — Ну хорошо...
Через некоторое время вышел покурить на воздух и сам старик. Он смотрел на мальчиков и девочек, которые копались в земле, смеялись, щебетали, и, словно сквозь туман, видел далекие дни своего детства... Нет, не так одевались, не так выглядели, не так вели себя дети. Вспоминает он своего отца, который с мешочком за спиной приходил сюда на мельницу смолоть немного хлеба, — ему нечего было везти на телеге, да и не на ком было везти. Вместе с отцом прибегал сюда и он, в рваных и грязных холщовых штанишках, с потрескавшимися черными ногами, прибегал и стоял в стороне, обгрызая ногти. И никому на свете он был не нужен. Разве что богатому соседу, чтобы пасти гусей... Затем мысли его перенеслись в Ленинград, к внукам. Есть там одна такая же щебетуха, как Марфочка. Однажды, гуляя у памятника Ильичу, она спросила: «Куда это Ленин рукой показывает?» — «А вперед, чтобы идти и идти», — ответил он тогда. Вот и сюда дотянулась эта рука...
— Дедушка, хорошо мы посадили? — подбежала к нему Марфочка.
— Хорошо посадили, — похвалил он. — Вот взойдут, расцветут, и все увидят, как хорошо!..
Оставив Кузьму на станции, Никифорович направился к Яну Лайзану попросить его поскорее покрасить перила на лестнице при входе. Ян Лайзан распоряжался сейчас на стройке Дома агрикультуры. Встретившись с мужчинами, работающими на стройке, Никифорович поздоровался и, закурив, присел на бревна рядом с Яном Лайзаном. Вскоре подошел и Якуб Гаманек. Разговаривали бы, по-видимому, еще долго, если бы их внимание не привлекли два человека, идущие по дороге из «Пергале». У одного из них в руках было ружье, он словно вел арестованного.
— Кто бы это мог быть? — всматривался Гаманек. — Форма вроде не милицейская...
Юозас Мешкялис, славившийся острым зрением, всмотрелся и ахнул от удивления:
— Чудеса творятся на белом свете... Это же наш Пашкевичус Паречкуса ведет!
— Потише!.. — успокаивал его Захар Рудак. — Это, брат, номер, елки зеленые! А ну, покликать Анежку, ей будет интересно посмотреть на отца... А потом садись на коня и скачи к участковому! — приказал он Миколе Хатенчику, и тот кинулся к бараку. — Интересно, Юозас, где он этого бандита подхватил? — размышлял Захар Рудак.
Юозас лишь развел руками.
Необычная пара приближалась. Исхудалый Паречкус, весь заросший щетиной, с завязанными за спиной руками, неохотно плелся впереди, опасливо поглядывая на двустволку, которую держал Пашкевичус. А Пашкевичус не спускал глаз с Пранаса, шел не поворачивая головы, словно на учении. Пока эта удивительная процессия поднялась на площадку, Хатенчик привел Анежку и Алеся.
— Ай-яй! — вскрикнула Анежка, узнав своего отца и Паречкуса.
Алесь сжал ее руку, стараясь успокоить.
А Пашкевичус, подведя Паречкуса, скомандовал:
— Стой, гад! — И обратился к людям: — Вот, доставил я вам ката... Знали бы вы, что он намеревался…
Паречкус не смотрел на людей, стоял опустив глаза.
— Садись, дядька Пашкевичус, и рассказывай, — пригласил Рудак и сам первый опустился на бревна.
— Садись, катюга! — скомандовал Пашкевичус Пранасу и показал на пень, который стоял в нескольких шагах от того места, где сидели все.— Так если бы вы знали, что он надумал!..
— Говори, говори... Все по порядку! — торопил его Якуб Гаманек.
И Пашкевичус чисто по-крестьянски, со всеми подробностями, начал рассказывать:
— Видите ли, соседи, как дело было... Вчера мы с женой легли спать, как обычно, когда стемнело. Спим себе, как говорится, да спим, сны видим... Оно известно, если ничего не украл да не взял, так какие там заботы? Ну, спим... Правда, около полуночи я проснулся. Куда он, тот сон, полезет, если с вечера лег? А еще глубокая ночь, петух и тот не кукарекал. Лежу себе, думаю о том о сем. А тишина кругом, тишина, только дергач на лугу часом отзовется... Ну, лежу себе, думаю, вдруг слышу, будто кто к дверям прошлепал. Насторожился я... Опять шуршит кто-то возле сеней, а у меня и сердце заколотилось — кому же это, думаю, понадобился я в такую пору? Я быстренько слез с постели да к окошку, а оттуда в меня эта рыжая морда тычется, — показал Пашкевичус на Паречкуса.
Анежка посматривала то на отца, который так обстоятельно все рассказывал, то на Паречкуса, который, казалось, ничего не слышал, а вперил свои как бы невидящие глаза в край леса. За отца Анежка радовалась. Наконец он распознал, кто такой Паречкус! Но и волновалась немножко — а что скажут люди? Все-таки человек этот жил в их семье. А она еще хотела подавать заявление в комсомол... Беспокойство ее немного улеглось, когда она взглянула на Алеся, — он с явным уважением смотрел на ее отца.
— Так, значит, — продолжал Пашкевичус, — тычется мне навстречу эта рыжая морда и шепчет: «Пусти, Петрас... Отопри хату, Петрас...» Ну что ж, думаю, надо отпирать, хоть и опротивел он мне после того, все-таки пущу. Открыл сени, впустил. А он, как вошел, так и повалился на лавку. Старая поднялась, а он вцепился в краюху хлеба, что лежала на столе, жует. Молчим и мы со старой. Только, чувствую я, несет от него псиной, как от того зверя... Ну, думаю, долго не мылся, да, может быть, и жил среди зверья. А когда прикончил он краюху, попросил нас: «Не губите!» — «А что такое?» — словно ничего не зная, спрашиваю я. «Спрячьте до времени...» — «Как же, говорю, спрячу я тебя, если мне отвечать за это придется?» — «Никто и знать не будет», — уверяет он. Ну, думаю, ладно, попробую дознаться, чем ты сегодня дышишь... «А надолго ты сюда?» — распытываю. Старая с удивлением поглядывает на меня, вот-вот спросит о чем, так я ей: «Жарь яичницу!» Поднялась она нехотя, а я за бутылочку в шкафу да окна позанавешивал. Пранас аж расцвел, кинулся целоваться, — и Пашкевичус, сплюнув на землю, вытер рукавом рот. — «Ты мой родной брат, настоящий литовец!» — говорит он мне. Ладно, думаю, поглядим, что дальше. А яичница уже на столе, и по чарке пропустили. Язык у него так развихлялся, как у той собаки хвост. Старая еще больше косится, а он, ничего не замечая, лезет ко мне: «Братка ты мой, Петрас, самый ты мне наироднейший. Когда вернется наша Литва, я тебя начальником на всю волость сделаю... Будешь ты жить как в раю!»
«Хорошо, говорю, а что ты слышал?» — «Слышал, брат, и знаю, — колотит он себя в грудь, — скоро перемены будут... увидишь, Петрас!» — «Ну, а где ты был все это время?» — «В лесу». — «Так что, тебе про перемены медведь рассказывал?» — шучу я. «Кто говорил — я тебе сказать не могу». — «Ну, а чего ты такой обросший, обшарпанный и так изменился?» — выпытываю я. «Потому, говорит, что я ваш крест несу». — «А ты не неси...» — «Как это так? — насторожился Паречкус, но, видно, хмель развеивал его тревогу, и он продолжал бубнить свое: — Будет, будет наша Литва, Петрас... Увидишь — будет!» — «Ладно, говорю, пусть будет...» А у самого внутри горит все. Ты, думаю, как раз и есть тот, кто Литву погубить хочет... Как вспомню, что они тогда делали, что чуть милиционера не убили, просто смотреть не могу на него... Может, я долго рассказываю? — спохватился Пашкевичус.
— Нет, ничего, продолжай, — подбодрил его Ян Лайзан, и Пашкевичус неспешно повел рассказ дальше, а Паречкус по-прежнему стоял, не поднимая головы.
«Знаешь, что мы с тобой, Петрас, сделаем, — говорит мне Паречкус, только уже шепотком, на ухо, — вот они станцию построят, а мы ее того... Они пускать соберутся, а ее не будет!»
При этих словах Паречкус вздрогнул, поднял голову, крикнул:
— Неправда!..
—Молчал бы лучше, кат, — цыкнул Пашкевичус,
— Давай дальше! — попросил Пашкевичуса Гаманек.
И тот продолжал:
— «Что ж ты думаешь сделать?» — выпытываю я. «А наступит час, будешь знать», — отвечает мне Паречкус, и в этот момент я понял, что надо с ним кончать... Как же, — повысил голос Пашкевичус, — люди столько работали, чтобы у всех свет был, тут, можно сказать, и моя дочка потрудилась... Нет, думаю, Пранас, добрые люди так не делают, тебе такая Литва нужна, чтобы опять мы в темноте сидели, Сметона тебе нужен... Думаю себе так, а сам приглашаю его отдохнуть, да и водки не жалею... Вскоре завалился Пранас на лавку и захрапел, да так захрапел, что, поди, если прислушаться, то и в Долгом услыхать можно было — должно быть, давно не спал спокойно. Мигнул я старой — та и без слов поняла, людей позвала. А я на карман его посматриваю, вижу, ручка торчит.
Пашкевичус вытащил из пиджака пистолет и показал всем.
— Я за пистолет, да в свой карман. А потом двустволку со стены, она у меня всегда на волков заряжена, и сижу на табуретке. Спи, думаю, спи, никуда теперь не денешься... Сижу, глаз не спускаю. Вскоре пришли соседи. И хотя крепко храпел Паречкус, а тут, на стук, сразу вскочил, бандюга. Увидел людей, посмотрел на меня, хватился за карман и побелел. Потом как заорет, как бросится на меня: «Ты, кричит, энкаведист!»— «Эге!» — говорю я, усмехаюсь и мушку на него навожу. «Ты меня погубить хочешь!» — кинулся он на меня с кулаками, но моя двустволка его протрезвила, да еще тут Йонас с отцом руки ему скрутили. «Ну, говорю, давай выходи наперед». А он упирается, бормочет: «Ты меня на смерть ведешь!» — «Может, и на смерть... Что заработал, то и получишь», — отвечаю. «Ты моя родня и можешь так поступать?» — «Никакая я тебе не родня», — сказал я и выпихнул его из хаты. Когда по улице шли, он перед Йонасом и его батькой скулил: «Развяжите мне руки, как же вы можете над своими издеваться, вы же литовцы...» — «Нет, брат, не литовец ты, — ответили ему, — серый волк тебе земляк, а не мы... Ты нас за чужие денежки продать хочешь, за эти самые, заморские!» Хотели мне соседи помочь привести его сюда, да я сказал, что не надо, сам управлюсь, я его приютил когда-то, пожалел, я и отведу. Правда, намучился я с ним за дорогу — ляжет, падаль, и лежит. «Бей, говорит, а дальше не пойду...» И так сколько раз. Представляете, от «Пергале» с самого утра и до этих пор сюда шли... — И Пашкевичус, окончив рассказ, с удовлетворением огляделся кругом.