Паречкус, который все это время молчал, увидел Анежку и попытался разжалобить ее:
— Видишь, Анежка, какой твой отец... А тебе, Петрас, опять скажу — не родной ты мне и не литовец...
— Какая я тебе родня! — вскипел Пашкевичус. — Как те люди говорят — десятая вода на киселе... Плевать я хотел на такого литовца, как ты. Вот мои земляки, видел? — показал он на Лайзана, Гаманька, Мешкялиса и других, сидевших рядом.
— Всех ты нас загубить хотел, негодник, — добавила Анежка.
— Что ты со станцией хотел сделать, подлюга? — подскочил к Паречкусу Юозас Мешкялис.
— А ты что, прокурор? — нагло скривился Паречкус.
— Я тебе и прокурор, я тебе и судья... Вот сейчас возьму дубину да как дам по загривку, так сразу узнаешь, кто я... Мы в своей дивизии с такими не цацкались... А еще сторожем у меня в колхозе был. Тьфу!
Неизвестно, сколько бы продолжалась эта перепалка, если бы не подъехал милиционер Карпович. Поздоровавшись со всеми, он повернулся к Паречкусу.
— А, добро пожаловать, приятель!
И Паречкус задрожал.
— Ну, как гулялось, высокородный пан? — продолжал посмеиваться Карпович. — Молчишь? Ничего, другими все сказано, да и ваша честь разговорится... Пошли! — показал Карпович на дорогу.
Паречкус посмотрел на всех, скрипнул зубами.
— Ну, помни, Петрас!
— Оружие его возьмите! — подбежал к милиционеру Пашкевичус и передал пистолет.
Когда милиционер и Паречкус скрылись за сосняком, Пашкевичус вздохнул:
— Ну, слава богу, кажется, последний...
— Последний, — нахмурился Гаманек. — Хорошо было бы, если бы последний... А миллионы долларов куда девать? Специально ассигнованы...
— Пусть попробуют! — решительно произнес Ян Лайзан. — Со всякой поганью справимся!..
Поговорив еще немного, люди начали расходиться. Последними остались Пашкевичус с Анежкой и Алесь. Анежка встревоженно спрашивала отца:
— Он же тебя убить мог?
— Не мог! — храбрился, подкручивая усы, Пашкевичус. — Не такой уже раззява твой батька... Видала, как ловко я его подцепил? Вот только бы раньше мне его раскусить... Да тут и вы с матерью оплошали, слезы да слезы, а слезами разве возьмешь?..
Теперь, когда клубок размотался до конца, Пашкевичусу казалось, что не так уж он и виноват.
— Пойдем ко мне, отдохнешь, — пригласила отца Анежка.
— Нет, не могу, дочушка, мать там, наверное, от страха помирает... Ты же знаешь, какая она у нас полохливая... Пойду-ка! — спешил Пашкевичус.
Анежка и Алесь проводили его. Они шли по пергалевской дороге, которая вилась среди поля. Все вокруг колосилось, наливалось, тянулось вверх, к синему небу, к белым облакам, к звездам. Шли они и радовались. Легко было на сердце, и ноги сами несли и несли их вперед... Да и как могло быть иначе, если такой камень скатился с души! Пашкевичус и Анежка теперь словно заново рождались на свет. Алесь же радовался и за них и за себя.
Пашкевичус шагал посередине, закинув за плечи свою двустволку, и с новыми подробностями повторял, как управлялся он с Паречкусом. Видно было, что рассказов и воспоминаний об этом хватит ему теперь на много лет. В конце концов он спохватился и обратился к Анежке:
— Пойдем к матери, дочушка!
— Некогда теперь, отец! Тетки Восилене нет, надо ужин готовить... Но я скоро приду!
— Приходи, приходи, порадуй мать... И ты, Алесь, с нею разом. Рады будем. Мало что брехал тот бандюга...
Это было извинением Пашкевичуса за прошлое, и Алесь понял это как окончательный шаг к примирению.
Анежка долго смотрела вслед отцу, который, удаляясь, все так же важно, с ружьем на плече, шагал по дороге. На одно мгновение он ей представился солдатом, возвращающимся домой после удачного сражения. Ей очень хотелось пойти вместе с ним, посидеть рядом с матерью, прижавшись, как в детстве, к ее плечу головой, но ее ожидали дела...
— Ну, вот, — сказал Алесь, как только Пашкевичус скрылся за пригорком, — и отец твой ничего против меня не имеет. Одна ты не знаешь, что делать.
— Как не знаю? А с кем это я тут?
Когда подходили к баракам. Анежка, уговорившись с Алесем, что он подождет ее в комнате, побежала в столовую. Алесь смотрел вслед своей любимой и восхищался ею. Она была в легком ситцевом платье, которое плотно облегало ее фигуру, мягко и четко вырисовывая каждый изгиб ее молодого, как бы поющего тела. Стройные загорелые ножки ее легко ступали по траве, словно бы и не касаясь земли. «Ни у кого тут нет такой красивой походки!» — решил Алесь. Подумав, что одному в комнате ему будет слишком томительно, он решил в ожидании Анежки зайти на электростанцию. Она была уже почти готова, оставались только мелкие доделки. Теперь Алесю вспомнился ледоход, который он переживал так мучительно, драка Йонаса с Кузьмой, хитрые глаза Езупа Юрканса, листовка у Рудака, погоня за Клышевским и страшный миг, когда мокрая, холодная рука сомкнулась на его горле и вершины сосен, покачнувшись, начали падать и окрашиваться в разные цвета...
В здании станции он застал Никифоровича и Кузьму. Казалось, в последние дни они и не вылезали отсюда. Никифорович ходил возле пусковых механизмов и, вероятно, в сотый, если не в тысячный, раз растолковывал своему ученику, что к чему.
— А, товарищ Иванюта! Работу принимать пришел? — улыбнулся Никифорович. — Пожалуйста, мы и сдавать и дежурить готовы... Пусть приезжает инженер, пусть приезжают пять инженеров, пусть хоть двадцать инженеров — мы с товарищем Шавойкой готовы!
— Спасибо, — сказал Алесь. — Благодарю вас, Янка Никифорович, от имени всех за вашу помощь.
— От кого это — от всех?
— Ну, от всех колхозников.
— А я кто?
— Да вы же ленинградец.
— Верно, ленинградец...
— И собираетесь уезжать?
— Собираюсь... Только и тут я вроде не чужой, а тоже колхозник... Как ты думаешь, Кузьма, зачислят меня в колхоз?
— А как же! — обрадовался Кузьма. — Рудак хоть сейчас собрание созовет...
— Видишь, какие дела, — подмигнул Никифорович Алесю. — Приехал дед Янка могилку батькову посмотреть, а оказался таким живучим, что тут же и корни в землю пустил...
— Так вы не поедете? — обрадовался Алесь.
— Как же я могу не поехать, когда там сыны, внуки? Нет, поеду, но только повременю малость... А то выходит, что набивали мы тут с Кузьмой мозоли, маслом пропитались — в бане не отмоешь, и вот на тебе: нас побоку, является кто-нибудь на готовенькое, раз, два, включил рубильник — говорите спасибо, люди добрые!.. Нет, мы с Кузьмой такого не допустим! Тут вот я письмишко написал, почитать?
Никифорович надел на нос очки, вытащил листок бумаги и начал читать:
— «Дорогие дети!
Долго я думал перед тем, как написать вам это письмо. Может, десять раз брался за ручку, может, и больше, да все откладывал. Отчего это? А кто его знает, разбери тут!.. То одни думки в голову лезут, то другие. И дела тут были такие, что рассказывать надолго хватит, как приеду, — и про бандитов, и про ледоход, и про электростанцию... А какие тут леса красивые! Только скоро приехать я не смогу, вот беда! Никто меня тут за полу не держит, не бойтесь, живет ваш дед по своей воле, трубку курит да воздухом дышит. Электростанцию мы заканчиваем, труд и мой тут вложен, вот и хочется мне самому на ней подежурить, озером, речкой покомандовать... Я на нем, на этом озере, мальчишкой купался, по берегу гусей гонял. А вы, внучки, на лето ко мне в гости приезжайте, у деда тут курорт такой, что, пожалуй, нигде нету такого. И купанье тут, и грибы, и рыба в озере, и ребятишки такие дошлые, что с завязанными глазами округу пройдут...»
Вот, — сказал Никифорович, внезапно обрывая чтение и пряча письмо в карман, — дальше идет не интересное... Писать я не мастер.
— Все понятно! — обрадовался Кузьма.
Алесь подошел к старику, обнял и поцеловал.
— За это спасибо, дед Янка... А вот со мной вопрос не решен, то ли оставят на некоторое время, то ли пошлют еще куда на стройку... Сами знаете, наша профессия в ходу!
— Знаю знаю... Только если на Ангару пошлют или на Волгу, так поглядывай, сынок, в оба, это тебе не Диркстеле с Погулянкой, там перемычку лопатами не удержишь! — не то пошутил, не то всерьез напомнил о рискованном шаге Никифорович.
— Хорошо, — засмеялся Алесь, — мучимся, да на том и учимся... Пускать скоро будем?
— По нас с Кузьмой, хоть завтра... Созывайте гостей, и в добрый час! Наберется их небось немало. Из Минска, из Вильнюса, из Риги прикатят... Потом неделю голова от шума болеть будет. Верно, Кузьма? И выпьют, поди, дело-то человеческое, а у нас с Кузьмой только по усам потечет — у щита не выпьешь... Как ты думаешь, Кузьма?
— Придется на водичке из канала пожить, — вздохнул Шавойка.
Алесь, вспомнив, что шел к Анежке, поспешил кончить разговор. Может быть, она уже пришла и дожидается его? Но на условленном месте он увидел ключ, понял, что она задержалась. Он устроился на стуле у окна и загляделся вдаль. В серых сумерках едва виднелись очертания леса за Долгим, а само озеро сливалось с небом настолько, что трудно было различить его края. Воздух был так тих, что ни один листик на деревьях не шевелился. У самого горизонта в темнеющем небе вспыхивали и гасли огоньки. Зарницы или молнии? Много в этом году и тех и других, так же как в его жизни. Это неожиданно навело на привычную мысль: неприятности позади, все идет хорошо, до каких пор они с Анежкой будут жить порознь? Анежка ли в этом виновата или, может быть, его собственная нерешительность? Не превращается ли он постепенно в того героя кинокомедий, который вздыхает, умоляет, прижимает руку к сердцу и никак не может сделать единственно верного и простого шага? Говорят, он за этот год возмужал. Лицом, внешностью? Или характером тоже? Нет, по характеру, приходится в этом сознаться, он еще робок, нерешителен, излишне уступчив...
А зарницы вспыхивали все чаще и чаще. Сначала они полыхали только над лесом, а теперь захватывали чуть ли не половину неба, а при вспышках начал обозначаться ближайший берег с ветлами и лозовыми кустами. Наконец он различил гром, медленный, с перекатами, словно кто проехал с груженой телегой по деревянному мосту. Затем поднялся ветер, и повеяло холодком от выпавшего где-то града...