– Ты жив, мой дорогой муж. Мой Цубаса.
Пальцами она очертила его брови, чуть зацепив длинные ресницы, скользнула вниз по щекам и невесомо притронулась к губам. Каждое ее прикосновение жгло, как клеймо, но не так, как это делала Идзанами, когда хотелось сбросить с себя ее руки, только бы немного облегчить боль. Наоборот, Цубаса жаждал этой ласки с отчаянием столь острым, что оно резало все его нутро, и с тоской такой силы, словно наконец вернул себе что-то давно утерянное.
– Вакана…
– Да, любимый, это я. С возвращением.
Внутри что-то сломалось в тот миг, когда он произнес ее имя. Оковы пали, и реальность обрушилась на него подобно удару молнии. Перед глазами, накладываясь друг на друга, мелькали фрагменты памяти: его окровавленные руки, сотни трупов людей, исчезающие боги, опустошенные и сожженные деревни… Мысли метались в голове встревоженными птицами, но все они исчезли, когда Вакана замертво рухнула вперед, еще сильнее падая на цуруги.
– Нет… нет… нет-нет-нет-нет!
Он одним движением вынул меч из ее груди, отбрасывая клинок как можно дальше, и притянул Вакану к себе, обнимая в последний раз, цепляясь за нее, как за единственный шанс на жизнь.
Тело начало сиять, растворяясь в золотистой дымке, уносимой ветром. Вакана исчезала на его руках, уходила, оставляла одного. Его любовь, его супруга, мать его детей… Дети!
Ветер разметал останки Ваканы, когда Цубаса, спотыкаясь, бросился к телам близнецов, что еще лежали на земле. Изломанные, убитые его собственными руками, они медленно обращались в пыль, как происходило с ёкаями. Истинные дети своего отца.
Он обнял Тадаси, тут же перемазываясь в его крови, и с его телом, спотыкаясь почти на каждом шагу, направился к голове Такаси, лицо которого выражало поразительный покой в противовес последним мгновениям жизни. Тело его лежало рядом, на расстоянии лишь двух шагов, и Цубаса, бережно прижимая к груди голову Такаси, лег рядом с ним, пытаясь наверстать упущенное и надеясь на чудо, которого не случится.
Медленно, неторопливо осознание произошедшего проникало в разум и тело, и, когда оно окончательно осело в нем, Цубаса завопил.
Кем он стал? Во что превратился? Что с ним сделала Идзанами? Или же это всегда жило в нем и лишь вырвалось на волю, когда он попал в Ёми?
Ятагарасу всегда говорил своим воронам и тэнгу, что в Ёми запрещено пить воду и есть пищу. Отравленные проклятой энергией, они уничтожают все, во что попадают, и одного глотка, одного укуса хватит, чтобы уничтожить суть тех, кто не принадлежит Ёми.
Цубаса знал это правило едва ли не лучше других, сотни раз слыша его от отца. И все равно сглупил, позволил пленить себя и использовать, словно он не более чем соломенная кукла, которую можно сжечь, когда дитя наиграется.
К горлу подкатила желчь, но Цубаса не позволил себе сдвинуться с места, только крепче прижал к себе сыновей, воя подобно раненому зверю. Их тела все больше и больше таяли, крошились в руках, рассыпались песком.
Он рыдал. Кричал во весь голос, хрипел, стонал, но легче не становилось. Наоборот, он чувствовал себя все хуже и хуже. Грудь отказывалась втягивать воздух, глаза не видели ничего за пеленой слез, а пальцы все сильнее погружались в хрупкие тела, пока в один миг руки не сжались в кулаки, в которых остались лишь горсти серого пепла.
Время потеряло свой счет. Цубаса не мог сказать, сколько он пролежал на земле, свернувшись в комок и прижимая к груди пепел. Он чувствовал только боль, что поселилась в сердце, куда более сильную, чем любое ранение, которое он когда-либо получал. Когда боль ненадолго отступала, Цубасу переполняло отвращение настолько сильное, что хотелось разодрать кожу собственными когтями, только бы выпустить наружу ту мерзость, что копошилась в теле. Он делил ложе с Идзанами. И не измена любимой супруге больше терзала израненное сердце, а то, что именно Идзанами приказала ему убить Вакану и сыновей. Проводить дни и ночи с той, кто погубила его семью… Отвращение к себе снова сменяла боль, и так продолжалось и продолжалось, пока яркий, обжигающий свет не нарушил этот бесконечный круговорот.
– Дитя…
Слово, что прежде не вызывало в нем никаких эмоций, обожгло раскаленным железом. Ёмоцу-сикомэ тоже называла его так, а после затащила в Ёми. Он больше не повторит этой ошибки.
С трудом встав, Цубаса повернулся к говорившей, и готовый сорваться с губ крик застыл комом в глотке. Перед ним стояла не демоница, которой он так наивно доверился, а Аматэрасу-сама. Прежде всегда спокойное и умиротворенное лицо богини исказили страдание и сочувствие, плечи ее поникли, в глазах стояли непролитые слезы. Аматэрасу-сама всегда отличалась от большинства богов, слишком сопереживающая и сострадающая людям. Цубаса не раз слышал эти слухи, но сейчас мог лично убедиться в их достоверности.
– Что она с тобой сделала…
Он отвел взгляд, почти отвернулся. Абсолютное неуважение к богине, пренебрежение – наверняка другие подумали бы именно так, но Аматэрасу только прикрыла глаза рукавом золотого кимоно, пряча опечаленное лицо.
Тишина между ними продлилась недолго, не больше трех вздохов, и, когда Аматэрасу вновь посмотрела на Цубасу, в ее глазах горела мрачная решимость, столь не свойственная обычно мягкой богине, что он растерялся.
– Я прибыла сюда по двум причинам. Первая – наказать, вторая – благословить. Потому я спрошу: чего ты желаешь, Цубаса, сын трехлапого бога-ворона Ятагарасу, посланник богов? – Голос Аматэрасу разносился на ри вокруг, подхваченный ветром и усиленный ее ки. – Как одна из верховных ками, что правят в Небесном царстве, и дочь Идзанами, что пленила тебя, я исправлю ошибки матери.
Громкие слова клятвы оседали на Цубасе, но он не мог ничего сказать в ответ. Чего он желал? Повернуть время вспять, сковать свою самоуверенность, прожить все эти годы с семьей. Жаждал отомстить, но знал, что это невозможно: Идзанами была той бессмертной богиней, которая никогда не исчезнет из мира. Боги живут, пока в них верят. И нет ничего более постоянного, чем вера в то, что все умрут. Так могла ли исчезнуть из мира богиня, что воплощала саму смерть?
– Я хочу… уйти вслед за своей семьей. Какой смысл в жизни, если не осталось никого, кто тебе дорог?
– Это не то желание, что я могу исполнить. – Теперь Аматэрасу говорила с едва различимым холодом.
– Если я умру от рук бога, то не попаду в Ёми, а попросту исчезну… – Неужели она и правда думала, что он хочет вернуться в тот проклятый мир, где даже время погибло и каждый день равен вечности?
– Пусть я и спросила, чего ты желаешь, но не стоит забывать, что ты повинен в тысяче смертей, Цубаса-кун. И смерть не стала бы для тебя наказанием, а лишь благословением, ведь избавит от мук совести. Ты обязан жить до тех пор, пока не расплатишься за каждого убитого тобой человека и бога. Будешь жить так долго, пока мысли о том, что ты собственными руками погубил свою семью, не прекратят преследовать тебя, став лишь отголосками нынешней боли.
Все, что говорила Аматэрасу, било в сердце, разрушая душу. Он не желал ничего более, лишь исчезнуть, но богиня говорила правду: смерть для него не наказание, слишком легкая расплата за грехи. Он даже смерти не достоин.
– Твое наказание – жизнь, полная сожалений. Так чего ты желаешь в ней? – холодно, что противоречило самой сути Аматэрасу, спросила она.
– Не хочу быть ничьим рабом. Никогда. – Он с трудом прохрипел просьбу. Сама мысль, что он безропотно следует чьим-то приказам, не имея собственного «я», пугала почти так же, как совершенное.
– Но ты все равно остаешься слугой богов. – Аматэрасу нахмурилась, пытаясь понять его.
– Выполнять приказ или просьбу бога, когда ты знаешь и понимаешь, что тебе говорят, не то же, когда ты не более чем кукла в руках жестокого ребенка.
Аматэрасу прикрыла рот кимоно, вновь нахмурившись. Ее глаза изучающе прошлись по Цубасе в поисках чего-то. Он не знал, что ей нужно, но, вероятно, Аматэрасу получила желаемое, потому что кивнула и ровно произнесла:
– Я дарую тебе частицу солнца. Никогда более никто не сможет контролировать твои разум и тело. Однако солнце не может существовать в целом теле, оно должно занять место утраченного.
«Я собственными руками вырезал свое сердце», – хотел сказать Цубаса, но понимал, что Аматэрасу говорила не об этом. Его сердце все еще упорно билось в груди, руки и ноги двигались, крылья готовы в любой момент унести его ввысь от всего ужаса, который он видел и создал…
Последняя мысль зацепилась в сознании. Пусть Цубаса не пострадал ни в одном бою, оставшись невредимым, но это вовсе не значило, что он таким и останется. И не значило, что только нанесенные кем-то раны будут важны.
Когтистая рука впилась в волосы и заскользила вниз. Средний палец вдавился чуть глубже, коготь вспорол кожу у самого основания волос и заскользил ниже, оставляя после себя глубокую борозду. Кровь застилала левый глаз, но Цубаса знал – это не продлится долго.
Будущий шрам протянулся ниже по брови, коготь нырнул в глазницу, но боли Цубаса не ощутил, а после скользнул по щеке. Аматэрасу смотрела на происходящее с тем равнодушием, которое появляется, когда видел подобное не один раз.
– Глаза ведь достаточно для частицы солнца? – Прежнее острое зрение пропало, Цубаса не видел полной картины, к которой привык, но не сожалел о содеянном. Не имел на это права.
– Ты выбрал идеальное место.
Аматэрасу подошла к нему тихо и плавно, не отрывая взгляда, словно пыталась понять, не передумает ли он. Цубаса продолжал стоять, чуть покачиваясь на слабых ногах, все такой же упрямый и опустошенный. Он устал, душа продолжала рваться на части, кровь не прекращая стекала по левой половине лица, но боль так и не приходила. Цубаса словно вновь стал пустым сосудом, но в этот раз вместо потери себя он ощущал холод и одиночество.
– Благословляю тебя, Цубаса-кун.
Теплая ладонь Аматэрасу легла на пустую глазницу, и весь разум его заполонил обжигающе яркий свет. И когда Цубаса открыл глаза, все проявилось перед ним в ином обличье. Мир словно раздвоился. Одна его часть осталась прежней, привычной, ничем не отличимой от прежнего себя. Но вторая часть горела пламенем. Он видел движение ки, сгустки тьмы Ёми, что кружили над поверженными телами, тени над трупами – какие-то более плотные, другие едва различимые в ночи.