Тут я вспоминаю — есть же черная лестница. Я двигаюсь чуть ближе к входу — у дверей толпится народ, кого-то с тряпкой, наброшенной поверх головы, сажают в полицейскую машину, спиной ко мне стоит мужчина в черном пиджаке и, прижимая наушник указательным пальцем, что-то говорит по радио. Невдалеке я замечаю еще пару патрульных машин. Нет, мимо них пройти незамеченным я точно не смогу, не с таким лицом и не в такой одежде.
Остается пожарная лестница. Только как я узнаю, куда мне, на какой этаж. Тут их двадцать пять или даже больше, как мне узнать, в каком номере живет Олли? Вдруг перед глазами возникает красная стена и длинный темный коридор, упирающийся в дверцы лифта. Позади дверцы лифта, а сбоку от них мерцает номер этажа, двузначный. Где я видел это? Инстаграм, ее пост пару дней назад.
Спрятавшись от посторонних глаз у кромки воды, я достаю телефон и пролистываю ее фид, пока не нахожу нужный снимок — двадцать четвертый этаж. За этим следует другой. Тут она сидит на краешке неприбранной кровати, на щеке отпечаток подушки, позади, за спиной, балкон с укутанными в белые саваны шезлонгами и сливающееся с небом море. Его комната выходит на воду, она угловая. Я встряхиваю головой, отгоняя мысль о том, что происходит сейчас в той комнате.
Осторожно двигаясь вдоль воды по направлению к парившей на высоте почти сто метров над землей, как улыбка чеширского кота, гигантской букве «W», я стараюсь не концентрироваться на том, какой болью отдается каждое движение где-то у меня в позвоночнике. Левый глаз начинает заплывать, настолько, что мне сложно держать его открытым. Ритм басов с террасы сливается с пульсом в моей голове, перемежаясь с то и дело накатывающими волнами тошноты и головокружения. В этот момент на ногах меня держит только адреналин. Наконец, я оказываюсь у подножия груды волнорезов, похожих на гигантские бетонные кубики, которые какой-то нерадивый ребенок оставил вечером на пляже.
Я поднимаю глаза на вырисовывавшуюся впереди, будто выточенную из гладкого блестящего льда фигуру небоскреба. С одной стороны здание кажется прямым и отвесным, с той, что была обращена к морю, оно изогнуто, как зазубренное лезвие. Я карабкаюсь вверх по волнорезам, это не трудно, мои ноги пострадали куда меньше туловища и головы. Куда сложнее мне нагибаться, ведь Вилин прицелился носком своего лакированного ботинка аккурат мне в печень. Я двигаюсь на полусогнутых ногах, стараясь не спешить и не думать о том, чего стоит мое промедление. Наконец, я оказываюсь возле стены. Она выглядит совсем невысокой, и, чуть подпрыгнув, я цепляюсь руками за краешек и, подтянувшись, оказываюсь на вершине. В ту же секунду спрыгнув вниз, я бегу в сторону темного угла, подальше от любопытных глаз собравшихся на вечерний променад гостей.
Подойдя к зданию отеля вплотную, я поднимаю глаза вверх, туда, где заостренная верхушка небоскреба теряется в ночной дымке. Первый уровень пожарной лестницы огорожен металлическими дверями, по счастью, вблизи они оказываются плотной решеткой. Это похоже на игру — если представить себе, что гейм-дизайнер дал тебе все необходимое для того, чтобы выполнить миссию и тебе просто надо вычислить, что из инвентаря можно использовать в помощь своему персонажу. Рядом валяется несколько деревянных поддонов и обломок строительных лесов. Я складываю их один на другой, втыкаю кусок арматуры между прутьев сетки и, собрав все свои силы, подпрыгиваю, стараясь уцепиться за верхний край двери и поставить ногу на точку опоры.
В первый раз мои руки соскальзывают, я царапаю ладонь о кусок металлической проволоки, выступает кровь, но я не чувствую никакой боли. Адреналин поддерживает меня, наделяя сверхспособностью превозмогать собственное поломанное тело. Я делаю еще одну попытку, наконец, цепляюсь за край решетки, подтягиваюсь на руках, оттолкнувшись ногой от куска арматуры, потом встаю на дверную раму, которая предательски дрожит под моим весом, и перекидываюсь головой вперед через перила лестницы. Не самое изящное прохождение, но я, увы, не могу вернуться к ближайшему сохранению и все переиграть. Пару минут я корчусь от боли, сжимая в зубах веревки от худи, чтобы не закричать. Переведя дыхание, я кидаюсь вверх.
Третий, четвертый, девятый, четырнадцатый.
Вскоре я теряю счет, у меня чернеет в глазах, тело ведет куда-то в сторону, я еле успеваю уцепиться за край ограды, прежде чем сползаю вниз, прислонившись к холодным перилам на лестничной площадке.
Я закрываю глаза. Она приходит неожиданно, как заставка перед новой миссией. Но картинка такая яркая и прорисованная, что от волнения у меня перегревается видеокарта.
Она шла по парковке, мурлыкая что-то себе под нос. На ней куртка с большим меховым капюшоном, расстегнутая, та самая, которую она носила еще в школе, и черные джинсы, такие узкие, что потом их пришлось срезать ножницами прямо с ее ног. Под носком ее сапога скрипнул снег. Я шел за ней следом.
— Я поведу, ты не против, — говорит она, отпирая дверь «Вольво», того самого, в котором когда-то, на заднем сиденье, задыхаясь и шепча мне в ухо строчки из песен, она стала моей первой девушкой. — Я скучала по этой старой гробине.
Я подождал, пока она откроет мне пассажирскую дверь, она была сломана еще с тех давних времен или даже раньше. Внутри меня тут же окутал запах сигарет и освежителя воздуха, дынного или грушевого, я никак не мог понять, у фруктовых ароматизаторов такие похожие ароматы. Мы дома. Теперь все должно быть хорошо.
Открыв глаза, я обнаруживаю себя практически парящим в воздухе. С двух сторон от меня высятся заостренные, будто свисающие снизу вверх, сосульки террасы президентских люксов, такие большие, что на них уместился бы целый теннисный корт. Начинает накрапывать дождь. Я близко, уже на экваторе, в том месте, где похожее формой на парус здание изгибается дугой, устремившись к своей острой вершине. Сосчитав до десяти, я поднимаюсь на ноги и двигаюсь вверх, уже не бегом, а медленнее, но все же не останавливаясь. Наконец, передо мной дверь двадцать четвертого этажа.
Я подхожу вплотную и берусь за ручку. Она поддается легко, почти без усилия. Это значит, я иду по рельсам, так, как задумывал создатель этой игры. Значит, впереди будут враги, а может, даже почти наверняка, самый главный босс. За дверью тянется длинный красный коридор. На алом ковролине будто следы от плоского камня, скользящего по недвижной глади озерной воды, виднеются круги света от крошечных, спрятанных в потолке светодиодов. Где-то вдалеке раздается перезвон лифта, слышится смех. Я делаю шаг вперед, оказавшись прямо под мигающим глазком камеры наблюдения. Еще одно движение, и о том, что я здесь, узнает пост охраны — они увидят меня на мониторах в пункте наблюдения, вторгшегося туда, где меня быть не должно.
Я прислушиваюсь. Где-то справа слышится звук, похожий на звон битого стекла. Немного помедлив, я тихо закрываю дверь, вновь оказавшись на ледяном краю зазубренного лезвия. Ветер усиливается.
Она завела двигатель. Зажужжала печка, запахло жженой пылью. «Вольво», кашлянув, тронулся с места. Через секунду из охрипшего динамика радио послышался голос диктора, прогноз погоды — снова метель. Она засунула руку в бардачок и извлекла оттуда стопку кассет. Я смотрел, как она, не глядя, скормила первую попавшуюся в открытый рот стерео. Послышался глотательный звук, потом шелест. Песня началась хрипло и оглушительно, с полуслова.
— It’s either you or me… bruise… pristine… serene.
Она сделала погромче.
— Как раньше, да? — Она улыбнулась, обнажив свои маленькие острые зубы и провела тыльной стороной ладони по моей небритой щеке. Как раньше?
Я поймал ее холодную влажную руку в свою, не поворачивая головы, наблюдая за исчезающей под длинным облезлым капотом желтой разделительной полосой.
— We were born to lose.
Двадцать четвертый этаж на несколько уровней выше больших террас президентских люксов. Если я упаду, то только на одну из этих террас, если повезет — на укрытый матрасом шезлонг, а если нет, если меня подхватит порывом штормового ветра, я могу свалиться вниз и встретить свою смерть вниз головой, недоумевая, почему море наполнено огнями звезд. Ни то, ни другое меня особо не пугает.
Я перевешиваюсь через перила и заглядываю в окна номера Олли. Из-под штор сочится пепельно-серое мерцание телеэкрана. Они там, внутри. Мне кажется, я слышу всхлип. Мимо пикирует чайка. Я перевешиваю одну ногу, хватаюсь рукой за ограждение балкона, превозмогая режущую боль в боку, подтягиваюсь и шлепаюсь на холодный бетон по ту сторону перил, как пакет объедков на дно мусоропровода.
Адреналиновая анестезия стремительно покидает мое тело, уступая место судорожной агонии. Несмотря на холод и дождь, я чувствую проступающую испарину. Я смутно ожидаю, что в любой момент меня снова могут схватить, засунуть на заднее сиденье черной машины, только в этот раз я уже не увижу никаких звезд над головой. Я жду, минуту, две, три, но ничего не происходит, только чайка орет где-то надо мной. Притаившись за укрытой клеенчатым чехлом махиной джакузи, я прижимаюсь спиной к холодной стене и закрываю глаза. Мне нужна еще минута, одна минута, прежде чем красный индикатор здоровья сменится на желтый, и я смогу пойти дальше.
Она что-то говорила. О чем? Я не помню, наверное, я слушал не так внимательно, как мне следовало. Но разве кто-нибудь мог знать? Я — нет. Наверное, это было что-то будничное, обычное, неважное. Моя старая кассета все еще крутилась внутри недовольно покашливающего стерео. В машине, наконец, стало тепло. Значит, ее дядя починил печку, потому что в нашем детстве всегда надо было выбирать между музыкой и теплом, нельзя было включить и то, и другое одновременно.
Крупные снежинки падали на лобовое стекло и тут же разметались дворниками в разные стороны с коротким уютным скрипом старой иссохшейся резины о такое же древнее стекло: «свуп-свуп, свуп-свуп».
— Наш поворот, — сказал я, указывая на залепленный снегом синий щит указателя.