Мы пьем кока-колу и едим хот-доги с заправок, крутим колесико радио в поисках знакомых песен, читаем нараспев дорожные знаки на сменяющих друг друга незнакомых ей языках, играем в города, целуемся в зонах отдыха. Она фотографирует мой профиль, говорит мне, что любит меня, потом засыпает, закинув обутые в стоптанные кеды ноги на приборную панель. На заправке на выезде из Мальмо она просит у меня двадцатку и покупает нам пару вязаных шапок с кривобокими оленями и красными снежинками. По обочинам дороги то и дело мелькают подтаявшие, как горелый зефир, сугробы, ветер приносит забытый запах хвойного леса и мороза. Я включаю печку, она гудит, заглушая болтовню по радио, не принося, впрочем, никакого тепла. Вопреки советам приложения с картами, я съезжаю с шоссе, и мы двигаемся вверх по побережью, мимо спящих хуторов, березовых рощ, укрытых сугробами, протестантских кладбищ и неоновых чудищ гипермаркетов, дремлющих в глубине парковок.
Я рад, что она проспала Готенбург и не просила меня остановиться хоть на час, чтобы посмотреть город. Она дремлет, когда я тихонько торможу возле сельской лавки и покупаю нам куртки, с большими капюшонами, отороченными полосой искусственного меха, две по цене одной, потому что скоро весна. Зеленую мне и красную ей.
Чем дальше на север мы продвигаемся, тем выше становятся звезды и прозрачней воздух. В последнюю ночь пути, почти двое суток после того, как мы выехали из Гамбурга и полторы недели после отъезда из Барселоны, я останавливаюсь на холме посреди снежной пустоши и выключаю фары.
— Что ты делаешь?
— Смотри, — я выхожу из машины и указываю ей на усыпанное звездами небо — одно из северных чудес, по которым я так никогда и не перестал скучать. — Это Млечный Путь.
Она закутывается в парку и приоткрывает дверцу машины.
— Млечный Путь? — переспрашивает она, глядя на растянувшуюся над нашими головами искристую ленту. — Настоящий? Похож на пепел.
Лиза пританцовывает от холода, переминаясь с ноги на ногу на снегу, не сводя глаз с мерцающей галактики над нашими головами.
— Поехали? — наконец, говорю я, зная, впрочем, что я буду жалеть о том, что не дал этому моменту продлиться чуть дольше.
— Нам далеко еще?
— Нет, к утру будем.
— М-мм, — она смотрит на меня с полуулыбкой и снова берется за колесико радиоприемника. Мне нравится, что между теплом и музыкой она всегда выбирает второе.
Я прав, мы въезжаем в деревню на рассвете. Ночью был снег. Указатель на нужный нам съезд с дороги утопает в сугробе, я чуть было не пропускаю наш поворот. Лысые шины «Фольксвагена» проскальзывают по белой пыльце, оставляя за собой длинные параллельные линии. Я выезжаю на главную улицу как раз в тот момент, когда из-за пригорка показывается ядовито-рыжий нимб солнечных лучей, тут же заставляя пустые черные витрины магазинов искриться не хуже Млечного Пути. Лавка со снаряжением для охоты и рыбалки, кофейня, церковь, школа. За школой дорога уходит влево и вверх, на другой берег озера, тут домов мало, и все они одинаковые двухэтажные, обшитые серо-голубыми рейками с остроконечными крышами. Я сворачиваю еще раз, налево, и еду вниз, почти к самому озеру, еще километр или около того, ища глазами маленькую пристань. Она вросла в лед озера и покосилась, но она тут. Я подъезжаю почти к самой воде и мягко торможу.
Хрустя свежим снегом, я взбегаю по ступенькам и заглядываю внутрь, сквозь мерзлое окно террасы. Дом пуст. Посреди гостиной одиноко пылится низкий темно-серый диван, чуть поодаль — обеденный стол ждет, пока его накроют к обеду для четырех человек. Я оборачиваюсь и смотрю в сад. Хромые рассохшиеся яблони и низко склонившиеся над водой ивы. Поодаль — лодочный сарай из красно-бурых реек с бронзовой чайкой на флюгере. Это здесь, мы на месте.
Конечно, ключей у меня нет, но я легко вспоминаю, как мы делали это, когда учились в школе. Утопая в свежем снегу, я пробираюсь на задний двор и дергаю ручку веранды. В моем, в нашем детстве они почти всегда были открыты, и можно было пробраться внутрь летнего коттеджа у озера, отыскать среди кухонных шкафов бар с пыльными полупустыми бутылками джина и вина из черной смородины, пить до тех пор, пока комната не начнет медленно вращаться по кругу, а потом целоваться, превозмогая поднимающуюся из желудка кислую волну рвоты, переплетаясь ногами на укрытом лоскутным покрывалом диване.
На этот раз дверь оказывается запертой. Я мог бы потратить еще пару минут на то, чтобы дойти до лодочного сарая и поискать ключ, который, без сомнения, спрятан где-то там, но я слышу скрип отворяющейся дверцы мастодонта «Фольксвагена». Отойдя на пару шагов назад, я разбегаюсь и бью в замок ногой. Дверь, содрогнувшись, распахивается, ей не нужны долгие уговоры.
— Эй, ты что там делаешь? — спрашивает Лиза, выйдя из-за угла и сонно потирая глаза кулаком.
— Проветриваю дом. Тут давно никого не было, и воздух пропах сыростью.
— А кто здесь живет?
— Мы.
— Это наш дом?
— Я должен был давно привезти тебя сюда.
— Тут мило, — говорит девушка, остановившись посреди пустой белой гостиной. — Но как-то совсем пусто.
— Сейчас разведем огонь.
Я иду в машину за нашими вещами и пакетом еды, купленной на круглосуточной заправке, последней за пятьдесят километров отсюда, беру лопату и чищу тропинку до лодочного сарая. Отодвинув засов, я отворяю ворота и оказываюсь в пропахшем бензином и пылью сумраке. Там, возле спящей под белым саваном моторной лодки, я нахожу связку ключей и пару вязанок сыроватых березовых дров.
На завтрак я купил шоколадные шарики, которые шипят и лопаются в молоке, превращая его в слабенькое подобие какао. Я делаю кофе, растворимый, подкрашиваю его густыми сливками.
— Фу, что это? — Лиза морщится после первого глотка.
— Кофе.
— Ненавижу кофе.
Телевизор не показывал ничего, кроме помех. Вскоре тепло и сорок часов в дороге берут свое, и мои веки начинают смыкаться еще до того, как я успеваю допить свой чай. Я ложусь на диван и, положив щеку на подлокотник, закрываю глаза. Я представляю себе нашу жизнь в этом доме. Вещи, которые она купит и расставит на полках, цветы, отрывной календарь. Может быть, мы даже заведем кота, чтобы он, мурлыкая, ходил по подоконникам, аккуратно перешагивая через стопки книг и пустые кофейные чашки. Я думаю о платьях, которые она повесит в шкафу. О голубом велосипеде с женской рамой и корзинкой под рулем. О том, что мы поставим на крыше тарелку и сможем смотреть фильмы, засыпая и просыпаясь, допридумывая во сне сюжет. Она будет писать длинные списки покупок, по-русски, на листочках разлинованной бумаги, а я буду ездить в город и возвращаться домой с пакетами в руках, такими тяжелыми, что они режут ладони.
Меня будит хлопок двери. За окном стоят серые сумерки, небо выглядит так, будто вот-вот пойдет снег.
— Ты где? — зову я.
— Здесь.
— Ты нарочно хлопаешь дверьми?
— Да, потому что пора тебе перестать спать, — говорит Лиза, растягивая слова.
Я сажусь на диване и оборачиваюсь к ней. Она стоит спиной ко мне и смотрит на огонь.
— Я затопила печку.
— Что-то случилось?
— Серж, я знаю, что мы влезли в чужой дом и наутро нам опять придется бежать. А я не могу больше… бежать. Я хочу остановиться.
В ее руке блестит стакан с какой-то янтарной жидкостью.
— Что это?
— Виски.
— Тут нашла?
— Нет, сходила в деревню в лавку.
— Если ты хотела выпить, могла бы разбудить меня. Тебе опасно выходить, тебя ведь могут узнать.
— И пусть.
— Что с тобой?
— Я же сказала, я не могу больше бежать. Не могу жертвовать тобой и твоей жизнью. Это… это не честно с моей стороны, Серж. Есть вещи, о которых ты не знаешь.
— Мне все равно, что случилось там, в Барселоне. Ты можешь ничего мне не рассказывать.
В ее бледных глазах сверкнуло разряженное сияние сумерек.
— Я любила ее, больше всех на свете, почти так же сильно, как люблю тебя. — Лиза сползает по стене и садится на пол, обняв колени.
— Я знаю.
— Нет, ты не знаешь. Понятия не имеешь.
— Правда, можешь не говорить…
— Нет, Серж, все наоборот. Я не могу не… не могу не сказать об этом. Сейчас или никогда, и плевать, что будет. — Она ложится на пол, растянувшись на спине и не мигая смотрит в потолок, потом, пару секунд спустя, начинает говорить уже каким-то другим голосом, хрипловатым и спокойным, будто звук шел со дна колодца. — На той вечеринке, в наш с ней последний вечер, Рита кого-то ждала. Я знала, потому что она все смотрела и смотрела на дверь. А еще потому, что она покрасила волосы за неделю до поездки, перестала быть платиновой блондинкой, стала темнее на несколько тонов и начала по-другому красить глаза. Мужчина, дело было в мужчине, и я должна была это понять. Но куда мне!
Она допивает остатки виски и морщится.
— Это оказался чертов бурбон. Ненавижу бурбон. Хотя нет, — она закусывает губу. — Это Рита ненавидит бурбон.
— Пожалуйста, не надо ничего говорить, мне не важно. Да и я… я знаю, уже знаю все, что ты хочешь мне сказать, милая. Я все понял, еще тогда, в поезде. Это ничего не меняет, абсолютно.
— Мы поссорились из-за парня, можешь себе представить? — говорит она, прикрыв глаза. Ей плевать на мои возражения. — Обидно вдвойне, ведь я не знала, что у нее он был, хотя считала себя ее лучшей подругой. Мне нужно было быть внимательнее, читать между строк, но я не сильна в этом. Обычно я не замечаю правды, пока она не оскаливается мне прямо в лицо. Сначала я болтала с теми ребятами, стартаперами, помню, мы загружали какие-то глупости в Снэпчат и пили пиво. Потом мне стало скучно, я решила пойти домой. Одна секунда, понимаешь, все решает одна секунда. Не то время, не то место. Я спустилась и вышла на улицу, вдохнула этот безумный барселонский ветер, подняла глаза на небо, там, поверх звезд, мигали огоньки самолетов, а может, просто двоилось в глазах. Я открыла «Убер», позабыв на минуту, что барселонским таксистам удалось победить гиганта из кремниевой долины, и он там не работает. Такой он