Отсюда до противника — километра четыре. Он не мог услышать песню, но Лене казалось, что противник все слышит, и поэтому Леня не пел. Перед его глазами стояли погибающие вербы, а в ушах звенел стон раненого у переправы.
Лодка ткнулась носом в берег, а комсорги продолжали петь.
На берегу, за дамбой, ждали пять легковых машин, высланных по личному распоряжению командира дивизии.
Движенко сел рядом с Леней в отведенном для комсоргов корюковского полка шестиместном «оппель-адмирале».
Не задерживаясь, колонна из пяти машин тронулась.
Движенко распирало желание тут же высказать свои мысли о значимости предстоящего совещания и тем самым подчеркнуть перед молодым комсоргом роль комсомольских вожаков в боевой жизни армии.
Он начал издалека:
— Когда мы форсировали Северный Донец, немцы применили против нас «тигры». Я тогда комсоргом роты пэтээр был. Помню, вышли эти «тигры» на пригорок: дескать, смотрите, русские, зря стараетесь. В самом деле, броня у этих «тигров» такая, что пуля наших пэтээр для них как слону дробинка. Перед этим мы на комсомольском собрании постановили: крепко верить в силу своего оружия. Но как верить, когда три выстрела сделал, а из «тигра» только три искры высек. Лежу я в окопе и смотрю, как «тигр» орудием водит — цели вынюхивает. И тут моему второму номеру пришла в голову мысль: заклинивай, говорит, башню. Прицелился я тщательно. Выстрел. Пуля пришлась как надо. И можешь себе представить — «тигр» словно костью подавился, орудием ни туда ни сюда повернуть не может. Попятился назад. Заклинивай, кричу, башни заклинивай! Поняли меня товарищи и еще два танка заставили пятиться. А ведь считали эти танки неуязвимыми и дрогнули было. Вот тогда-то Верба и говорит мне: принимай дела комсорга батальона и расширяй движение против «тигров». Принял я дела. Собственно, какие дела у погибшего товарища?.. Нашел его сумку со списком комсомольцев — и за работу. Через два дня на счету бронебойщиков моего батальона значилась дюжина «тигров». Об этом написали во фронтовой газете, в «Комсомольской правде» — и дело пошло. Соображаешь?
— Соображаю, — ответил Леня.
— Нет, ты еще не все соображаешь. Сам генерал Бугрин о нас, комсоргах, спрашивает у командиров дивизий и у командиров полков: как и что мы делаем. Со мной, например, генерал Бугрин беседовал несколько раз, и не по пустякам, а по самым важным вопросам…
— Значит, комсорги у него на особом счету.
— Этого уж я не знаю, на особом или не на особом, но факт остается фактом.
Справа и слева в сосновом лесу виднелись замаскированные хвойными ветками танки и орудия. На дороге много воронок от снарядов и бомб. Объезжая их, шофер сбавил скорость, затем остановился: вдоль обочины вытянулась колонна тягачей с орудиями такой диковинной величины, что нельзя было не остановиться. Под чехлами, огромные, с длинными и толстыми, в два обхвата, хоботами, они напоминали чудищ пещерного века.
— Эта штука, пожалуй, отсюда до Берлина доплюнет, — сказал кто-то из комсоргов.
— Пока нет нужды туда плеваться, — возразил Движенко.
— А союзники по две тысячи самолетов за одну ночь на Берлин бросают, — напомнил Леня.
— Союзники… не внушают они мне доверия… Бомбят, бомбят, а вперед не продвигаются. Как я понимаю, они не очень-то торопятся покончить с войной. Выручили мы их зимой в Арденнах, а теперь, говорят, у них такое настроение: «воюй дольше — наград больше и хозяевам прибыль».
На совещание прибыли без опоздания. Большой полуподвальный зал армейского ДКА был уже переполнен. Слушая начальника политотдела армии, затем лектора, говорившего о международном положении, Леня все время задавал себе вопрос: почему именно его назначили комсоргом первого штурмового отряда? Надо решать, как и с чего начинать комсомольскую работу в отряде, чтоб подполковник Верба, который теперь днюет и ночует в солдатских блиндажах, сказал: «Вот это верно, теперь ты знаешь людей лучше меня».
Внезапно все присутствующие в зале встали как по команде: на сцене появился Бугрин. Окинув быстрым взглядом зал, он махнул рукой:
— Прошу сидеть…
Движенко толкнул Леню в бок:
— Вот теперь слушай…
Бугрин подошел к трибуне.
— Товарищи, я хочу побеседовать с вами о важном деле, — сказал он негромко.
В зале установилась тишина. Кто-то уронил карандаш, и он, тарахтя, покатился по наклонному полу. Бугрин остановил кинувшегося за карандашом комсорга:
— Поговорим без карандашей…
По рядам прошел шелест закрываемых блокнотов, и беседа началась.
Прошло пять, десять минут, и Леня уже верил, что командующий армией беседует только с ним, отвечает только на его вопросы. Бугрин прост, понятен. Приглядеться — самый обыкновенный человек. Если бы не генеральские погоны, то можно было бы и мимо пройти, ничего в нем не отметив. Вот только одно в нем удивительно: не спрашивая, отвечает именно на то, о чем хотелось его спросить.
Острый конец указки остановился в центре карты. С восточной стороны столицу Германии огибают три оборонительные дуги с множеством дотов, дзотов, противотанковых рвов, надолб, минных полей, проволочных заграждений. Железобетон, гранитные стены, бронированные колпаки, закопанные в землю танки… Три оборонительные полосы. Между ними две промежуточные позиции с тремя траншеями в каждой и несколько опорных пунктов. Такими оборонительными средствами насыщено пространство в 57 километров в глубину, от Одерского плацдарма до Берлина…
Командарм рассказывал об этом так открыто, словно перед ним были не комсорги, а командиры корпусов и дивизий.
— …И как бы мы ни маневрировали, — сказал Бугрин, — но Берлина не обойти, так или этак, а брать его придется…
Все затаили дыхание. Как, каким путем можно преодолеть такие мощные и плотные укрепления? Кому-кому, а комсоргам в первую очередь придется помогать своим командирам в организации атак на эти укрепления. В бою помощь командиру со стороны комсорга состоит обычно из одного элемента: личный пример! Поднимайся первым и веди за собой комсомольцев…
Беседу Бугрин закончил такими словами:
— Товарищи комсомольцы, никакие укрепления не в силах спасти противника от поражения. Удар будет мощным и сокрушительным. Атаки будут обеспечены хорошим огнем. Идите вперед, не задерживайтесь на промежуточных рубежах. Знайте: если остановитесь вы, то остановятся ваши соседи справа и слева.
Бугрин повернулся к председательствующему, спросил:
— Будут ли вопросы?
Вместе ответа все встали, и зал загремел, как морской прибой. Комсорги не жалели ладоней.
Бугрин смотрел на них, глаза подернулись грустью. Перед ним были сотни молодых, жизнерадостных воинов, и он не мог не думать об их завтрашнем дне.
— Скоро, как погляжу, вытурили вас от командующего, — сказал Василий, принимая от Лени продовольственные аттестаты.
Слово «вытурили» покоробило Леню, ударило по его самолюбию, но он промолчал.
— Скука была смертная?
— Кому как. Мне, например, не было скучно.
— Вот что… Значит, было что-то интересное?
— Было.
— Что, например?
— Сам командующий выступал.
— А, это уже любопытно. Что говорил? Поделись.
— Долго рассказывать. Приходи вечером в отряд, у меня с комсомольцами беседа, там и послушаешь.
— Куда сейчас-то торопишься?
— К замполиту. Движенко прямо к нему прошел, а мне поручили аттестаты занести.
— Выходит, ты у него вроде посыльного? — Василий с расчетом бил по самолюбию Лени, чтобы развязать ему язык. Но Леня лишь круто свел брови и подумал про себя: «Ну, не будь ты братом Вари, я и не зашел бы к тебе».
Василий долго разглядывал аттестаты, выписанные его же рукой. Не обнаружив на них даже пометок об обедах, удивился:
— Нигде не харчевались? Даже в продпункт не заходили? Крепко же вас там поморили. Небось кишка кишке кукиш кажет?
— Мы обедали в столовой штаба. Там не найдешь таких скряг, как в нашем полку.
Василий улыбнулся: ему понравилось, что Леня обозвал его скрягой. Он исполнял обязанности помощника начпрода полка и за короткое время значительно выправил учет расходуемых продуктов на пищеблоках: выписывал продукты только по строевым запискам, составил хороший месячный отчет — все сошлось грамм в грамм, за что получил благодарность от начальника ДОПа. Упрек Лени он принял как новое доказательство своего радения к службе: солдаты недовольны, значит, начальству угодил.
— Учет — это дисциплина, Леонид, дисциплина. Без дисциплины нет армии.
— Впервые слышу, — с иронией ответил Леня.
— О, да ты чем-то раздражен!
— Ничем я не раздражен. Жду, когда поставишь на довольствие.
— Распоряжение напишу сию же минуту… Но кто его подпишет?
— Ты.
— Это превышение власти. Подождем начпрода.
— Ну, а если бы мы в самом деле пришли голодными? Ведь еще можно получить завтрак. Так нет… жди, солдат, обеда! Так у тебя получается, да?
— А что поделаешь? Порядок есть порядок.
— Все ясно, товарищ лейтенант. Разрешите идти?
И, не дождавшись ответа, Леня выбежал из блиндажа.
— Вот ты какой стал!.. фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… — И вдруг Василий встревожился: «А что, если вдруг этот сморчок что-нибудь узнал про меня, вдруг их там, в штабе армии, предупредили, что здесь на Одерском плацдарме работает чужая рация?»
Сидящий за соседним столом писарь предложил свои услуги:
— Товарищ лейтенант, разрешите я сбегаю к начпроду.
— Сам схожу, — ответил Василий, взглянув на часы.
Через час ему приказано быть в явочном овраге. Вчера в блиндаж приходили два капитана из «резерва», один из них, по кличке Скворец, прибыл сюда, на плацдарм, вместе с Василием, вроде контролера. В его распоряжении рация. Он каждую ночь передает сведения по радио и, кажется, перестал доверять: боится, как бы Василий не переметнулся на сторону родного брата, потому и злой такой. «Ох как трудно стало угодить Скворцу: принесешь самые свежие сведения, а он все недоволен, таращит глаза — не продал ли его, того и гляди за нож схватится», — сокрушался Василий, но сегодня он мог бы порадовать Скворца хорошей информацией, если бы знал, что говорил Бугрин комсоргам.