Читать такую весть было и приятно, и досадно. Приятно потому, что хорошо снова почувствовать себя инженером; досадно потому, что этот инженер сейчас числится лишь на бумаге, да и будет ли Максим инженером после войны — дело темное; он весь пропах порохом, стал офицером. Вот уж не ко времени принесли этот пакет! Он лежал у него в нагрудном кармане, шелестел, похрустывал. Максим несколько раз хватался за карман и, одумавшись, прятал руку за спину. Не инженер — воин.
Сейчас Максим с ординарцем Мишей на НП. Перед глазами Заксендорф — маленький, тесный городишко, с узкими улицами и переулками, с каменными и кирпичными домами под черепичными островерхими крышами. В центре — кирха. На восточной окраине каждый дом обнесен каменным забором, под заборами — доты. Что ни дом, то крепость. Да и весь этот городок напоминал крепко сжатый кулак.
Дальше — за Заксендорфом — долина и склоны задымленных высот. Там противник. Как и здесь, там грозная и напряженная тишина. А через десять часов забушует огонь, загремит стобалльный ураган сражения.
И всякое может случиться. Немецкие снайперы и пулеметчики будут, конечно, стараться сразить тех, кто окажется впереди. На том и кончатся твои размышления, Максим, о том, кто ты — инженер или офицер… Постой, постой, ты, кажется, завел себя в дебри. Скоро конец войны, и ты под конец стал жалким трусом, тебе уже кажется, что все пули летят в тебя, и обязательно в сердце или в лоб. Чепуха. Вот так и становятся трусами. Прочь гони от себя к черту такие рассуждения! Иначе и в самом деле отец не дождется тебя: труса пуля находит скорее, чем смелого.
Мысли его внезапно изменили свой ход. Он вспомнил о брате. Перед таким, надо думать, последним сражением необходимо выкроить время и повидать брата. Сейчас, конечно, брат тоже вспоминает о родителях и думает о том, что готовит ему и Максиму завтрашний день.
— Вот что, Миша, — Максим повернулся к ординарцу, — ступай в тылы полка и скажи Василию, что я жду его к обеду.
— Есть, слушаюсь, пригласить Василия к обеду, — ответил Миша и побежал. Максим крикнул ему вслед, чтобы ординарец позвал и замполита, но опоздал: Миша уже скрылся за поворотом траншеи.
С того дня, как Военный совет принял решение о создании в полку штурмовых отрядов, Максим очень редко встречался со своим заместителем по политчасти. Сутками подполковник Верба не появлялся ни в штабе полка, ни в своем блиндаже. Одно время Максим даже думал, что подполковник Верба умышленно избегал его, полагая, что командир полка на его глазах вырос из солдатских пеленок и надоедать ему советами нечего. В последние дни и в самом деле Максим чувствовал, что ему стало как-то проще и легче разговаривать с солдатами, сержантами и офицерами полка. Старшие офицеры, которым и по возрасту и по званиям можно было также доверить полк — кого из стариков не покидает чувство обиды, когда ими начинают командовать молодые! — словно забыли, что молодой командир полка годится им в сыновья. А солдаты и сержанты стали понимать его с полуслова.
Как хорошо работать, когда знаешь, что тебе верят!
Конечно, это не могло прийти само собой. Сказалась незаметная, кропотливая работа Вербы, работа, результаты которой можно чувствовать, а не видеть.
На НП пришел начальник разведки полка — высокий белокурый капитан Лисицын. Максим поручил ему продолжать наблюдение за противником, а сам направился в штаб полка. Там, как сказал капитан Лисицын, его ждала большая группа солдат и сержантов, вернувшихся из госпиталя (перед большим наступлением полевые госпитали всегда разгружаются).
В группе солдат и сержантов, собравшихся у штабного блиндажа, Максим еще издали заметил Надю Кольцову. Чуть прихрамывая, она пошла ему навстречу, но неожиданно остановилась, сделала шаг в сторону от дорожки и, нагнувшись, старательно стала рвать подснежники.
— Здравствуй, Надя, — приветливо сказал Максим.
— Здравствуйте, товарищ гвардии майор, — как-то растерянно ответила Надя, не зная, куда девать сорванные цветы.
Ей хотелось сказать ему спасибо за теплые ботинки, затем обнять и поцеловать его, но уж слишком много глаз следили за ними.
На плацдарм прибыло много орудий, минометов, «катюш», но больше всего радовало Максима возвращение в полк опытных воинов. И среди них милая, застенчивая Надя Кольцова. У нее еще бинты на правой ноге, но скажи ей: «Надя, в огонь!» — и она пойдет не размышляя. Видно, как ей трудно стоять. Хоть бы присела на выступ земляной стенки блиндажа. А она стояла и смотрела на него, и в глазах ее была тоска, и она, конечно, думала: «Зачем я ему такая, хромоногая?» Милая Надя! Но улыбнись он ей, и все забылось бы: и боль, и слабость, и неуверенность в себе.
И Максим улыбнулся ей, сказав:
— А ты, Надя, оставайся в штабе…
Он хотел разъяснить: «На моем КП нет медицинского работника, я ждал тебя». Но говорить ей это не нужно, и так она поняла.
— Есть, слушаюсь, остаться в штабе! — ответила Надя неожиданно звонко, и уже трудно было поверить, что она нетвердо стоит на ногах.
В эту минуту в блиндаж вошли помощник прокурора дивизии капитан Терещенко и подполковник Верба.
— Есть разговор, — тихонько сказал Верба, подойдя к Максиму.
Максим еще раз взглянул на Надю, затем на Вербу и, круто повернувшись, вышел из блиндажа. Верба и помощник прокурора последовали за ним.
Миша хлопотал возле стола, а Василий, подложив ладони под затылок и закрыв глаза, лежал на топчане в ожидании Максима. Воротник расстегнут, ремень ослаблен, ноги на скамейке — положение беззаботно отдыхающего человека. Войдет Максим и пусть убедится, как спокойно и свободно чувствует себя здесь его младший брат.
И хоть Максим все не появлялся, Василий не выказывал ни малейшего беспокойства — лежал и пошевеливал носками сапог.
Наконец послышались шаги.
— Один идет? — приоткрыв глаза, спросил Василий.
— Нет, вроде разговаривают, — ответил Миша.
— Ну-ка, выйди посмотри, кто там с ним?
Миша вышел и что-то задержался, но Василий не изменил позы. Он и в самом деле чувствовал себя уверенно. Сведений от него теперь никто не требовал. «Как хорошо, что так повернулось дело именно в эти дни, а не позже. Ждать наступления Гитлера теперь уже не приходится. Впрочем, черт его знает, ведь и Гитлер и Геббельс с начала этого года твердят, что произойдет какое-то чудо. Но мне здесь пока неплохо. Был опасный человек, который мог сказать, что видел меня в овраге, там, где убит Скворец, но теперь этого человека не существует. Чуть не погиб я из-за этого узкоглазого наводчика. Видно, судьба мне ворожит — успел выбежать из фольварка, а «жаба» как раз упала там, где я был…»
Вернулся Миша:
— Сейчас будем обедать, командир полка сказал, чтобы и вы ждали.
— Кто там с ним?
— Полковник Верба и один капитан из дивизии.
— Какой капитан?
— От прокурора — следователь.
Василия словно подбросило на топчане, он вскочил и, уже не обращая внимания на Мишу, сжал руки и хрустнул пальцами. Подошел было к порогу, затем вернулся к столу и закурил.
— Товарищ лейтенант, вы опять за махорку. Майор велел, чтобы бросили…
— Почему ты мне не сказал, что будут такие гости? Я бы гимнастерку сменил, привел себя в порядок…
— Да какие же это гости? Капитан — друг нашего майора еще со Сталинграда. Простой души человек, всегда обходительный, дезертиров вылавливает и всяких таких неположенных людей. Вот вздумает кто-нибудь сбежать с позиции, особенно из этих, что недавно к нам прибыли, а он уже заранее знает и говорит командирам: «Следите». Заботливый такой.
— Ладно тебе, помолчи, без тебя знаю, что такое следователь. Расхвалил…
— Я не хвалю, товарищ лейтенант, а говорю как есть. Да бросьте вы курить, майор задохнется, и аппетита у него не будет… Вот спросите майора, он вам скажет про этого капитана то же самое.
— Я вижу, ты уже в дела командира полка начинаешь совать свой нос.
— Почему вы вдруг осерчали? Я ведь ничего плохого вам не сказал.
— То и плохо, что не сказал… — Василий взял себя в руки, застегнул воротник, оправил ремень, гимнастерку. — Ладно, ладно, Миша, это я сдуру на себя сержусь: пришел к командиру полка в таком виде и забылся, будто дома…
Вошел Максим. Один. Василий сделал вид, будто удивился этому:
— А мы с Мишей ждали тебя с гостями…
— Некогда им, понимаешь, некогда.
— …Хотели пообедать в дружеской компании. Что-нибудь случилось?
— Нашли на территории полка капитана, убитого ножом. Кто-то умело бил, прицельно, прямо сюда, и до сердца…
— Вот сволочь!.. — возмутился Василий.
— Неприятно, — продолжал Максим, садясь к столу. — На фронте мы привыкли к убитым пулей или осколком, а вот зарезанных ножом… Попался бы мне этот стервец на глаза, ей-богу, своими руками выдернул бы ему из плеча руку вместе с ножом…
— Ладно, ладно, успокойся, давай обедать… Я тоже, бывало, не находил себе места, когда в отряд приносили зарезанных товарищей. А случалось, придешь в деревню, а там сплошные пепелища и трупы растерзанных людей — женщин, детей, стариков. Так бы зубами перегрыз горло фашистам… Тебе налить?
— Наливай… хватит, куда ты столько…
— Ну вот, теперь закусывай. Потом, может, вздремнешь?
— Надо бы, да некогда.
— Брось, брось… Не выпустим мы тебя. Если сам не ляжешь, свяжем и положим. Так, Миша?
— Нам не справиться… Товарищ майор, и вы, товарищ лейтенант, вы сначала за суп принимайтесь, а там уж за второе.
— Хорошо, мы сейчас с лейтенантом все подберем. Вот только он не пьет…
— Не могу, Максим, больной желудок.
— Вижу, ты опять бледный.
— Сегодня ночью приступ был, пол в блиндаже сначала коленями, потом боками выметал. Ползал, как сапер на минном поле.
— Эх, Василий, Василий! Сидел я сегодня на НП и так задумался — хоть стихи тоскливые пиши о мирной жизни. Ты, наверное, потихоньку рифмуешь, у тебя раньше как будто получалось. Помнишь, даже на английском языке какой-то сонет читал? Свой или чужой — не помню, но ничего, складно п