Варя встревожилась. У нее застучало в висках, губы вдруг высохли. Она с трудом произнесла:
— С ним что-нибудь случилось?
— Ничего страшного, — ответил Скосарев.
— Нет, нет, я не отстану от вас! — почти выкрикнула Варя, глядя на генерала встревоженными большими глазами.
Ее волнение тронуло генерала. Он сказал:
— Ну, хорошо, только до штаба полка. Однако на вашем месте я не рисковал бы в данном случае.
«Ну и ну», — молвил про себя Лисицын, наблюдая за Скосаревым, который вдруг как-то приосанился. Генерал снизошел до того, что приказал своему адъютанту взять у Вари чемоданчик. Но Лисицын успел сделать это раньше.
На полпути между штабом дивизии и штабом полка над их головами засвистели снаряды малокалиберной автоматической пушки, изредка бьющей по аэродрому. Генерал взглянул на Лисицына. Тот продолжал идти, будто не слыша свиста снарядов.
Это возмутило Скосарева. «Вот так и бывает в конце войны: генерал ждет, когда подчиненные припадут к земле, а те, разыгрывая из себя бесшабашных героев, словно приманивают дурацкую смерть. Это очень опасные симптомы конца войны.
Сколько глупых людей на свете! Ни черта не разбираются в законах военной психологии и вынуждают рисковать своей жизнью тех, кто глубоко и грамотно мыслит».
В штаб полка Скосарев пришел в дурном настроении. И надо же было в эту минуту появиться Вербе! Он вышел из-за тесовой перегородки вместе с женой и дочкой. Ему только что удалось уговорить по телефону начальника санслужбы дивизии принять жену и дочь в изолятор медсанбата, откуда их направят в диспансер.
Окинув взглядом сухие, длинные ноги девочки и запятнанный кровью платочек, зажатый в руке седой женщины, Скосарев вежливо поклонился им и так же вежливо, взяв Вербу под руку, увел за перегородку.
В подвале установилась тишина. Жена и дочь Вербы тревожно поглядывали на перегородку. Оттуда донеслось:
— Где обязан находиться политработник, когда часть выполняет боевую задачу?
— Разрешите…
— Научитесь офицерской выдержке и слушайте, что вам говорят старшие… Идите в штаб дивизии и доложите там… да, да, доложите там командующему фронтом, что я застал вас в подвале в то время, как ваш полк выполняет боевую задачу…
Скосарев вышел из-за перегородки и, уже не замечая ни испуганных глаз девочки, ни окровавленного платочка в трясущихся руках женщины, щелкнул портсигаром. Затем подозвал к себе капитана Лисицына:
— Позвоните в штаб дивизии, спросите, приехал ли командующий?
— Вероятно, приехал, — ответил Лисицын, — с наблюдательного пункта, товарищ генерал, сообщили: возле ангарных сооружений стоят две машины. Надо думать — машины командующего.
— «Надо думать»! Лексикон-то у вас черт знает какой! — возмутился Скосарев и, снова щелкнув портсигаром, спросил спокойнее: — Где ваш НП?
— Здесь, на пятом этаже.
— Хорошо, ведите меня туда.
В комнате на пятом этаже был проломлен потолок. Моросил дождик. Посреди прогнувшегося пола уже образовалась лужица. Скосарев осторожно обошел ее и сразу шагнул к телефону.
— Ну как, прибыли? — спросил он комдива.
— Говорят, проехали на аэродром.
— «Говорят»… Где они сейчас?
— Не знаю.
— Что же ты сидишь? Ну-ка, давай сюда, живо!..
Положив трубку, Скосарев пригнулся, пряча голову от дождя, или он чувствовал опасность, подстерегающую всякого, кто поднимался сюда?
Обдумывая все, что произошло сегодня в штабе дивизии, по дороге в штаб полка и здесь, в подвале, Лисицын поглядывал себе под ноги, на лужицу. В ней, как в зеркале, отражались толстые тучи дыма и туман. Кое-где между туч проглядывали клочки высокого весеннего неба, и тогда лужица казалась неизмеримо глубокой, словно сквозная дыра через всю землю. И, словно не давая обмануть себя, Лисицын играючи ступил в центр лужицы ногой, и кажущаяся ее глубина исчезла.
После осмотра аэродрома и прилегающих к нему сооружений, командующий фронтом поехал дальше по берлинскому кольцу.
Завтра с утра во взаимодействии с 1-м Украинским фронтом начинается штурм Берлина с юга и запада, с севера и востока. Командующий решил побывать на исходных позициях своих войск. Генерал Бугрин проводил его до стыка флангов с правым соседом и тотчас же повернул машину обратно, в Темпельгоф. Хотя маршал не сделал Бугрину никаких замечаний и остался доволен тем, что гвардейская армия за первые дни штурма Берлина не уронила своей чести (средний темп «проходки» через кирпичные и каменные стены — до трех километров в сутки), все же Бугрин считал: успокаиваться нельзя. Разведка доносила: в центре Берлина фашисты срочно приспосабливают магистральные улицы для взлета и посадки самолетов.
Но больше всего волновали Бугрина потери. «Что греха таить, — говорил он себе, — в минувшие дни было много неоправданных потерь и в технике и в людях. И больше всего несут урон те полки и дивизии, командиры которых только на бумаге переформировали роты и батальоны в штурмовые отряды, а посмотришь на деле — бой ведут, как в полевых условиях, все тем же построением боевых порядков, углом вперед, уступ вправо, уступ влево… Слишком много говорим о шаблонной тактике противника и слишком мало обновляем собственные тактические приемы. Надеемся на силу — дескать, зачем богатырю ломать голову, когда в его руках силы хоть отбавляй…»
Обгоняя колонну танков, Бугрин нахмурился: ему не нравилось скопление танков на участке его армии. Странно, силы армии увеличиваются, а он недоволен. Почему? «Не хочу тешить противника кострами горящих машин», — ответил бы он, если бы его спросили. Ведь это уже случалось — такой же вот косяк ринулся через аэродром в атаку, потом растянулся вдоль улицы, и многие танки поставили свои бока фаустникам. А теперь попробуй заставить тех фаустников поднять руки, когда они поверили в силу своего оружия!
Проезжая мимо переправы через канал Тельтов, Бугрин посмотрел на ту сторону Шпрее, и ему вспомнилась встреча с одним занятным артиллеристом, который чуть было не поднял на него свои кулаки.
Случилось это вчерашним вечером у переправы через канал. Бугрин был в плащ-палатке, в каске и в темноте мало чем отличался от солдат.
— Куда вы этакие дубины тянете? — спросил он артиллериста, остановившись возле орудия большой мощности.
— К рейхстагу, — ответил артиллерист, — на помощь моему земляку генералу Бугрину. Он уже вплотную к Адольфу подошел, да взять не может: там, говорят, такие мощные крепления, что только мои орудия сумеют их разбить. По личному, так сказать, вызову генерала Бугрина мы и продвигаемся.
— Прямиком, в тесные улицы, с такой неразворотливой дубиной?
— Разумеется.
— Ну и дурак же твой земляк.
— Это Бугрин-то дурак?!
— Дурак, если такое распоряжение сделал.
Артиллерист соскочил с лафета, поправил пилотку на голове и, оглянувшись на товарищей, сказал зловещим голосом:
— За земляка могу на твоей физиономии беспорядок устроить. Так сказать, за себя не ручаюсь.
— Ого! А если сдачи дам?
— Сдачи… — Артиллерист подал знак товарищам: будьте начеку. — Сдачи не возьмем, потому как оскорбляешь человека, который солдатскую душу насквозь понимает.
— Впервые это слышу…
— То-то же. Знать надо, на кого голос поднимаешь. Побывай у него в армии — и увидишь. От Волги до Берлина с полной обоймой пришел.
— Ну, это сомнительно, что с полной, — заметил Бугрин.
— Говорю тебе — почти с полной.
— Как же это удалось?
— А вот так… Если какой командир забудет о живой солдатской душе, такого дрозда получит, что будь он палкой, и той станет больно.
— Палку Бугрин давно забросил, — заверил артиллериста Бугрин.
— Значит, ты его тоже знаешь?
Ничего не ответив, Бугрин скрылся в темноте. А сейчас вот вспомнил того артиллериста и пожалел, что не сможет поговорить с ним в открытую, по душам. Он торопился на участок, где полк Корюкова пробил брешь в оборонительном поясе старого Берлина и оказался отрезанным от главных сил. Бугрин опасался, что противник навалится на полк Корюкова и уничтожит его еще до начала всеобщего штурма…
Лишь на минуту задержавшись в штабе дивизии, Бугрин велел ехать к зданию, в котором расположился штаб полка Корюкова.
— Ну как дела? — спросил он, поднявшись на пятый этаж.
Командир дивизии, поглядывая на присутствующего здесь Скосарева, начал докладывать обстановку, а Скосарев молча подал Бугрину карту, ту что взял у Лисицына. Слушая комдива и читая карту, Бугрин убедился, что полк Корюкова и в самом деле далеко ушел вперед, проникнув через два узких прохода, и эти проходы противник запер огнем пулеметов. Но, разглядев систему круговой обороны, организованной Корюковым, Бугрин успокоился: штурмовые отряды расположены надежно.
— Что же вы решили? — спросил он комдива.
Тот опять взглянул на Скосарева и как-то нерешительно ответил:
— Вот сейчас организуем решительную атаку. Ударом во фланг мы отвлечем внимание противника направо, с тем чтобы расширить этот прорыв… — Комдив показал карандашом квадрат, куда ночью прорвался полк Корюкова.
— Так… Чья это идея?
— Наша, — не без тщеславия ответил Скосарев, надеясь, что командарм оценит его скромность.
«Э, понятно, генерал Скосарев, — подумал Бугрин. — Ты своими подсказками так сковал инициативу командира дивизии, что тот, бедняга, только и смотрит в твой рот».
Вслух Бугрин сказал:
— Корюков отвлекает противника на себя, а вы на себя? Отставить атаку! До утра!
Скосарев вздрогнул:
— Но там же полк. Ему угрожает уничтожение. Надо выручать.
— Один полк выручим, а два погубим, если уже не погубили…
— Не понимаю, — искренне удивился Скосарев. Он заподозрил, что Бугрин испытывает его отношение к Максиму Корюкову. Подумав так, Скосарев принялся убеждать генерала, что очень озабочен судьбой полка и потому настаивает на немедленной организации решительной атаки.
Бугрин выслушал его внешне спокойно и сказал:
— Вчера вечером я беседовал с одним артиллеристом. Здоровенный детина. Он собрался набить мне физиономию за то… Впрочем, я хотел бы, чтобы вы послушали суждения этого человека.