«Пора, пора им быть на Ландвер-канале, однако молчат, не звонят», — подумал он.
Стараясь скрыть свое волнение, Бугрин встал, подошел к начальнику тыла армии, сняв с его рукава белую ниточку. Когда тот закончил читать сводку о запасах продуктов на ДОПах, заметил:
— Блондинка тебя преследует. Смотри, как бы не отвлекла тебя от заботы о солдатских желудках.
Начальник тыла, седой генерал, с тревогой поглядывал на командарма: расстроен и безуспешно старается это скрыть. Вот он молча передал папку с докладами начальнику штаба и этим дал понять, что совещание закончилось.
На часах восемь тридцать. Бугрин не разрешает своим помощникам и самому себе отрывать во время боя командиров телефонными звонками. Но сейчас его рука сама тянется к телефонной трубке. Перед рассветом по ходу перестрелки он почувствовал, что перед фронтом армии скапливаются новые и хорошо организованные части гитлеровцев: они вели огонь из автоматического оружия короткими очередями по порядку — справа налево, как на перекличке.
Да, так и есть. Три наши дивизии, действующие на главном направлении, наткнулись на сильную и крепко организованную систему огня. Роты и батальоны, начав атаку, попали под губительный огонь фланкирующих пулеметов и вот уже больше трех часов лежат — ни вперед, ни назад; действуют одни штурмовые отряды.
— Авиация сейчас тебе не поможет, — отвечает Бугрин командиру остановившейся дивизии. — Почему? Спроси у солдат, которые воевали в Сталинграде… В городском бою авиация опасна только для тылов и резервов.
Бугрин говорил вполголоса, ибо знал, что в такой обстановке окрик не поможет, а лишь собьет командира с толку. Накричи — и командир накинется на своих подчиненных, а те поднимут солдат на верную гибель.
В руке Бугрина треснул и переломился граненый карандаш, но он не заметил этого. Что говорить, досадно: гвардейская армия остановилась на пороге последней цитадели Гитлера. Остановилась и несет потери.
На подступах к Тиргартену гитлеровцы применили против наступающих частей тот же тактический прием, какой в свое время применяли против них защитники волжской твердыни, — сближение. Это не позволяло бросить на подавление переднего края ни артиллерию, ни авиацию. Как станешь бомбить дом, одна часть которого занята наступающими, другая — обороняющимися?
И Бугрин был вынужден поднять полки, отведенные на отдых.
Начальник разведотдела армии доложил, что разведчики Корюкова привели пойманного майора Зейдлица, одного из телохранителей Гитлера.
— Давай его ко мне! — Бугрин спрятал обломки карандаша в стол.
В дверях показался Зейдлиц. Его конвоировал разведчик Туров.
— Разрешите, товарищ генерал, постеречь его возле вас? — спросил он, по-ефрейторски в знак приветствия приподняв автомат на груди.
— Не доверяешь?
— Норовистый он, два раза пытался дать ходу.
— Вот как… и все-таки не ушел?
— Разве можно? Ведь он досконально личный телохранитель Гитлера. Уж больно охота, товарищ генерал, послушать мне вашу беседу с ним и узнать досконально, на какую хитрость пошел теперь Гитлер…
Лисицын коротко доложил Бугрину суть показаний Зейдлица, а начальник разведотдела прочитал перевод политического завещания Гитлера. Бугрин быстро пробежал глазами по страничкам перевода и попросил дать подлинник. Прочитав на немецком языке ту часть завещания, где Гитлер пишет, что после смерти его дух не покинет фашистских главарей и всегда будет пребывать с ними, Бугрин усмехнулся: «Играет в пророка, как юродивый в святого».
И обратился к Зейдлицу:
— Я не думал, что ваш фюрер так ограничен…
— Иначе вы не добились бы столь выдающегося успеха, — польстил Зейдлиц.
— Вы хотите сказать, что недооценка наших сил привела вас к разгрому?
— Мы терпим военное поражение, — попытался смягчить слова Бугрина гестаповец. — Но идеи, национальные чувства в плен не сдаются.
— Спасибо за откровенное признание. Теперь я вижу, кто передо мной. Вы еще не отказались от бредовой веры в превосходство арийской расы над всеми расами мира и убеждены; что перед смертью Гитлер вооружил вас бессмертными идеями…
Зейдлиц не ожидал, что русский генерал будет говорить с ним на такую тему. Тем не менее он охотно слушал его: это избавляло его от неизбежности отвечать на вопросы, какие обычно задают пленным офицерам на допросах. Зейдлиц не собирался выкладывать все, что ему было известно об обороне Тиргартена, о количестве войск, сосредоточившихся там перед последним генеральным сражением. Он решил показать себя истинным рыцарем, который дорожит кровью своих братьев по оружию больше, чем своей жизнью.
— Завещание Гитлера не имеет адреса, — продолжал Бугрин. — Нацизм — это злокачественная опухоль, раковая болезнь капитализма. Ее лечат скальпелем. Вскрытие уже сделано. Через несколько часов вредный и смертельный для немецкой нации нарост будет выброшен в помойку. Неужели вам, господин Зейдлиц, еще не понятно, неужели вы не видите, что нацизм — величайший позор немецкой нации, а будущего у него нет. Будущего ему не дано.
На этот вопрос Зейдлиц не ответил. А когда Бугрин, сразу понявший, что за этим завещанием скрывается новое вероломство Гитлера, стал говорить о том, что дальнейшее сопротивление немецких солдат Берлинского гарнизона приведет к лишним жертвам и увеличит количество сирот, «гестаповский рыцарь» стал избегать его взгляда.
Едва слышно тренькнул телефон. Бугрин взглянул на часы: двадцать минут десятого. Звонит командующий фронтом.
— Ну, как полагаете, к празднику закончим?
Бугрин доложил о сложившейся обстановке и передал содержание завещания Гитлера. Выслушав его, маршал как бы между делом сообщил, что войска, штурмующие центр Берлина с севера, уже видят рейхстаг.
Перед Бугриным лежал план Берлина. Откуда, с каких точек можно видеть рейхстаг? Бугрин медленно положил на аппарат телефонную трубку.
— Вот что, корюковцы, — обратился он к Лисицыну и Турову, — Гитлер еще маневрирует. Этого гитлеровского телохранителя мы сейчас отправим к командующему фронтом, а вы ступайте в свой полк и скажите Корюкову: солдаты соседней армии уже видят рейхстаг.
Едва Туров успел вскочить в коляску мотоцикла, как Лисицын включил скорость и нажал газ. Среди разрушенных фугасками кварталов Берлина пробираться было трудней, чем через глухую тайгу: солнца совсем не видно, а стрелка компаса крутится, как сорока на колу. Все же по пути на Паулюсштрассе разведчики успели известить солдат других полков, отведенных в резерв и на отдых о том, что сказал им Бугрин: «Солдаты соседней армии уже видят рейхстаг». Штабы, конечно, уже получили сухие, зашифрованные телефонограммы, поэтому разведчики сообщили весть непосредственно солдатам, из уст в уста, и с тем же волнением, которое передалось им от командарма.
— Правильно действуете, товарищ капитан, — одобрил своего начальника Туров, — солдатской душе по железной проволоке такое не передашь. Догадливый вы человек, досконально догадливый.
Слово «досконально», удачно подвернувшееся в разговоре с генералом Бугриным, отныне полюбилось Турову.
— Ты поменьше доскональничай, а передавай людям, как было сказано.
Лисицыну казалось, что в армии никто не умел так ценить и понимать командарма Бугрина, как он, полковой разведчик капитан Лисицын.
…Вот и Паулюсштрассе.
У подъезда дома, где разместился штаб, стояла санитарная повозка. Возле нее хлопотала Надя Кольцова — готовила к отправке в медсанбат трех гвардейцев, раненных во время боев в осажденном квартале. Это было вчера, но только сегодня утром они показали врачу свои раны, считая, что полк остановился надолго и теперь можно полечиться.
— В штабе никого нет, все там, — сказала Надя Лисицыну, кивнув в сторону, откуда доносилась песня. Пели девичьи голоса, звучали переборы звонкого баяна. Там, во дворе, концерт.
Лисицын забежал во двор корпуса. Здесь собрался весь полк. Гвардейцы расположились большим полукругом, приспособив для сиденья все, что попало им под руки. В середине двора стояли два грузовика, их кузовы служили сценой. На этой сцене и пели девушки.
Людей полка не узнать. Все подтянуты, побриты, на касках — ни пылинки, белеют чистые подворотнички. А смех, а шутки, а улыбки! Гляньте-ка на взвод разведчиков. До какого ж блеска они начистили ордена и медали! И каждый старается выпятить грудь в золоте орденов и серебре медалей, как бы говоря: «Вот посмотри на меня, хорошая, посмотри, какой я удалец!»
Лисицын сказал вполголоса Турову:
— Повремени минутку, не отвлекай людей.
Нигде, кажется, не найдешь таких ладных девушек, с такими славными глазами, с такой сердечностью в голосе — только у нас, на русской земле! Сколько дорог пройдено, сколько всякого видано, но нигде, советский солдат, не ищи себе девушку по сердцу, кроме как на своей Родине…
Лисицын вместе со всем полком аплодировал изо всех сил, не чувствуя, как разгорелись у него ладони и зарумянились щеки. Девушки раскланивались перед столь благодарной публикой. Одна из них в центре, гибкая и остроглазая, усердно подчеркнуто кланялась в сторону командира полка. Еще сильнее загремели аплодисменты. Впервые за всю войну видели солдаты, как «наступало» на командира полка «нежное создание». И они не обороняли его, нет, они подбадривали наступающую.
Максим сидел рядом с сестрой в окружении солдат и офицеров. Варя что-то говорила ему, показывая глазами на сцену. Он, рассмеявшись, махнул рукой.
Среди восторженных солдат Лисицын искал глазами комсорга штурмового отряда Прудникова. Но его что-то не было видно.
— Танцевальная картинка «На полянке!» — звонко объявила ведущая.
Тонко тренькают струны балалайки, и на сомкнутых кузовах грузовиков вырастают зеленые кустики, алеют ленточки в косах вставших в хоровод девушек. Посреди хоровода прохаживается горделивый парень с балалайкой, в кепке набекрень. Как вскидывает он брови да как вышагивает! Парню весело, а девушки грустят. Их много, а он один.