Уже начинался рассвет. Бугрин стоял у окна, провожая взглядом белеющие пятна флагов.
Но не прошло и часа, как на командный пункт внесли раненого старшего офицера оперативного отдела штаба армии и убитого телефониста. Немецкий переводчик и автоматчик Прудников вернулись чуть позже. У Прудникова разрывной пулей была перебита правая рука.
Теперь, казалось бы, должна последовать команда: открыть ответный огонь, а Кребса взять под стражу, как провокатора. Но такой команды не последовало ни из штаба фронта, ни из Москвы.
Доложив о случившемся по телефону, Бугрин продиктовал Кребсу условия капитуляции: «Первое — всем сдать оружие; второе — офицерам и солдатам сохраняется жизнь; третье — раненым обеспечивается медицинская помощь; четвертое — немцам предоставляется возможность переговоров с нашими союзниками».
Когда Кребс записал условия, Бугрин сказал:
— Ждем ответа вашего правительства до десяти часов пятнадцати минут. В вашем распоряжении почти четыре часа.
Наступило длительное молчание. Кребс сидел как истукан. Бугрин ходил из угла в угол, наконец предложил:
— Генерал Кребс, вам следует вернуться туда, откуда вы пришли. Безопасность перехода линии фронта мы вам гарантируем.
Кребс неохотно поднялся и, медленно переставляя поджарые ноги, вышел.
Всеволод Вишневский, оторвав карандаш от блокнота, спросил:
— Значит, скоро будем принимать фашистских главарей, или…
— Или огонь из всех видов оружия, — ответил Бугрин, стоя у окна и наблюдая за машиной, в которой Кребс направлялся в сторону Ландвер-канала.
Через двадцать минут Кребс уже был в штабе генерала Вейдлинга.
— Русские, кажется, собираются возобновить штурм Тиргартена? — спросил Вейдлинг.
— Знаю. Не пойму, почему они не задержали меня как пленного, — ответил Кребс.
— В качестве коменданта Берлина я готов дать приказ о сдаче оружия, — сумрачно проговорил Вейдлинг. — Надеяться больше не на что.
— Генерал, мы солдаты, — Кребс слегка повысил голос. — Продолжайте руководить сражением. О ваших суждениях я доложу фюреру.
— Фюрера нет…
— Вы ничего не знаете. Я доложу фюреру, — значительно повторил Кребс.
Вейдлинг в изумлении развел руками.
— Ничего не понимаю…
Он не знал, что Гитлер жив и ждет Кребса с результатами переговоров.
Кроме Гитлера Кребса ждали Геббельс и Борман. За эту ночь они уподобились крысам, посаженным в железную бочку: они готовы были перегрызть друг другу горло.
Утром Гитлер, выйдя из спальни Евы Браун, которая была отравлена шоколадной конфетой с цианом и сожжена им, вызвал к себе в кабинет Бормана и Геббельса.
— Неужели и Кребс, — спросил он, — изменил мне?
— Ты окружил себя карьеристами и темными людьми. В час тягчайших испытаний они всегда готовы на предательство, — жестко сказал Геббельс.
— Это упрек или обвинение?
— Понимай как хочешь…
Борман, насупленный и мрачный, вплотную подошел к Геббельсу. Геббельс замолчал. В дверях появился Кребс.
— Вот он! — Гитлер порывисто встал ему навстречу. — Видите, он с нами… Говори, говори, мой верный генерал. Германия в моем лице слушает тебя.
Кребс прошел к столу и устало опустился в кресло.
— Нет, фюрер, нет…
— Что нет? Почему нет? Разжаловать!..
— Успокойся, Адольф, — твердо проговорил Борман. — Ты забыл, что у нас новый президент, новый канцлер.
— Мартин, и ты с ними!…
У Гитлера затряслась голова.
Кребс передал Борману запись условий, которые продиктовал генерал Бугрин. Борман прочитал и передал запись Геббельсу.
— С кем ты вел переговоры, Кребс? — спросил, Геббельс.
— Если мы не примем ультиматум, через несколько часов сюда придут дьяволы, что погубили армию Паулюса, — не отвечая на прямой вопрос, сказал Кребс.
Гитлер крякнул, голос его сорвался, перешел в визг:
— Я приказываю сражаться до последнего солдата!
Оскалив зубы, как затравленный волк, он метнулся в спальню.
Борман и Геббельс последовали за ним. Кребс невидящими глазами посмотрел им в спины, затем отстегнул кобуру пистолета и, прошептав молитву, выстрелил себе в висок.
Фрау Винтер, записывая весь разговор через слуховой аппарат в соседнем отсеке, услышала выстрел. Она бросилась в кабинет и, открыв дверь, ослабев, села на пол.
— Какое несчастье.
Полевой армейский госпиталь расположился в Трептов-парке, на берегу Шпрее, в помещении товарно-грузовой пристани. Конечно, в освобожденной части Берлина можно было найти и более подходящее здание, но все они были населены: немцы в большинстве не покинули своей столицы.
Впрочем, Варя Корюкова, разыскавшая госпиталь, держалась другого мнения. Она считала, что советские командиры имеют право занять самые лучшие дома и больницы для госпитализации советских бойцов, раненных немецкими пулями и осколками немецких снарядов. Она могла бы сказать об этом кому угодно. Но сейчас ее тревожило другое: «Что с Леней? Почему он, как ей сказали разведчики, сделал отчаянно глупый шаг?»
— Посторонних пускать пока не велено, — сказал ей пожилой солдат из охраны госпиталя, стоявший у калитки, грозно преградив путь винтовкой.
— Почему? Мне нужно повидать главного хирурга…
— Чего захотела! Да ты откуда такая бедовая, что на винтовку-то прямо лезешь? Стой, тебе говорят! Не вводи в грех. Али хочешь, чтоб мне за тебя комендант выговор сделал?
Наткнувшись на ствол винтовки, Варя отступила на шаг. Прислушалась. У нее похолодела спина: изо всех помещений, приспособленных под палаты, доносились стон, плач, крики, было похоже, что там идет резня.
— Что это? — спросила она в ужасе.
Солдат, приставив винтовку к ноге, ответил:
— Волнение. Говорю же, не до тебя сейчас. — И, видя, что девушка перестала на него наступать и стоит как вкопанная, он смилостивился, объяснил: — На рассвете это началось. Как только в Берлине стихло, так и поднялся тут несусветный шум. Война-то вроде как кончилась, вот и заболели у всех раны. Понимать надо… Вроде требуют они от докторов, чтобы вернули им руки и ноги, которые здесь отрезали. Подавай обратно, и никаких резонов. А как это можно сделать, сама подумай! Нога-то не рукав, отрезал — так уж и не пришьешь, а новая не вырастет…
— Тише, — проговорила Варя. Она напряженно прислушивалась к тому, что происходило в палатах.
— Сегодня в мертвецкой пусто. Вчера были двое, а сегодня ни одного нет, — помолчав, сказал солдат.
— Ну, пожалуйста, пустите меня туда!
— Не могу, не велено… — Солдат загородил калитку винтовкой, держа ее, как палку, за два конца, и широко расставил ноги. Ну что с этой девушкой делать? Плачет и в грудь толкает…
— Пустите…
— Не велено. Куда? Стой!
Варя нырнула под винтовку, и солдат не смог ее удержать.
Она вбежала в комнату, потом в другую и, наконец, остановилась посреди большой палаты, тесно уставленной койками.
Из дальнего угла к ней подбежала дежурная сестра. За спиной послышались голоса дежурного врача, санитарок. Сегодня они сбились с ног, успокаивая возбужденных больных, а тут вдобавок ко всему посторонний человек ворвался в палату.
— Где он? — почти крикнула Варя, окинув взглядом и палату и окруживших ее медработников.
— Кто вам нужен?
— Солдат Леонид Прудников.
В палате внезапно наступила тишина. Услышав надорванный голос Вари, раненые перестали шуметь и волноваться, словно ее душевная тревога передалась им и заглушила боль в истерзанных телах. Врач, сестры, санитарки зашептались, послышался голос:
— Дайте же ей халат…
Они не решались удалить ее из палаты, потому что она одним своим появлением остановила и стоны, и крики, и брань.
Кто-то накинул на плечи Вари халат. Дежурный врач посмотрела ей в глаза: не сумасшедшая ли?
Варя искала глазами Леню.
— Здесь он или в другой палате?
— Здесь, здесь, — ответила ей дежурная сестра и показала на дальний угол.
Варя кинулась было туда, но врач остановил ее.
— Еще нельзя. Операция прошла успешно. Он спит, — значит, все идет хорошо. Не тревожьте его сон.
Раненые молчаливо рассматривали Варю, кто неловко повернув голову, кто через узкие щелочки бинтов. Они-то знали, что у солдата Прудникова по плечо отнята правая рука. И по тому, как примет это Варя, они хотели судить, что ждет их самих: примут ли их жены и любимые девушки, когда они вернутся домой?
Каждый вернется на Родину, но не каждый решится показаться на глаза невесте, с которой переписывался всю войну, не каждый отважится показаться дома на костылях или с пустым рукавом… Не проще ли остаться в приюте инвалидов, чтобы не обременять собой, не мучить и без того уставших за войну родных: отцов, матерей, сестер, братьев и жен?
И врачи, и сестры, и санитарки понимали, почему наступило молчание в палате, но пропустить Варю к Прудникову боялись. Вдруг расплачется перед ним, и чем закончится это свидание, кто знает?
А Варя, постояв возле врача, сделала решительный шаг вперед.
— Нельзя, нельзя…
— Разрешите мне немного посидеть возле него.
Один из раненых вмешался:
— Доктор, мы вас просим за нее, пропустите. Сестре можно, а почему ей нельзя?..
Палата загудела. Врач отступил.
— Будьте осторожны, держитесь мужественно… — шепнул он Варе.
Тишина. Белая тишина госпиталя, в которой, кажется, можно до конца раствориться. Такая же напряженная, какой была там, на Ландвер-канале, когда фашисты выбросили белые флаги. Варя лихорадочно думала. Что она скажет Лене? Чем его успокоит? Каким сокровенным словом? Да, она останется здесь, сиделкой при нем, уговорит врачей и останется.
Какое бледное у него лицо! Какое неподвижное! Как у мертвого. Нет, нет, он дышит. Жив! Он дышит!
Варе вспомнилась Громатуха, разбросанные по всему косогору домики и бараки, разделенные на две части глубоким оврагом, — далекий глухой таежный прииск, без улиц и кварталов, поселок с кривыми проулками. Там выросли они, Варя, Максим, Леонид. В эту ж