Я нагнулся над одним кусочком, когда он обратился ко мне:
— Ты должен прийти и уложить меня спать.
— Конечно, — произнес я. Вслух. Но не для него. Не так громко, чтобы он слышал. — Ну, конечно, я должен идти и укладывать его спать.
Еще я должен был поцеловать его в висок, как раз у линии волос. Так, как делала мама. Он заботливо показал мне, чтобы я попал в правильное место.
— Спокойной ночи, дружище, — сказал я.
— Слышишь, братишка. Хочешь, я тебе скажу… что-то?
— Обязательно. Что?
— Почему мне ее больше не увидеть?
Я постарался удержаться от вздоха. Только вздох все-таки вырвался сам собой.
— Спи, брат. Увидимся утром.
Я погасил свет. Однако самый яркий в мире ночник, должно быть, светил постоянно. Днями и ночами. Потому как темнее в комнате Бена не стало.
На следующее утро в шесть сорок я проезжал мимо «Выпечки от Назира». Остановился у входа.
Сегодня улица и сам городок казались еще более пустынными, чем прошлым утром. Опять же — было воскресенье. Хоть какое-то объяснение.
До меня дошло, что в воскресенье пекарня, возможно, закрыта. Куча заведений не первой необходимости закрывались на выходной в этом христианском городке. И, возможно, свет в кухонном окне походил на ночное сияние Бена. Некая константа.
Но потом я увидел, как в окне мелькнула ее головка: она шла к печи.
Я перевел рычаг старенького маминого «Бьюика» в положение «стоянка» и выключил двигатель.
Тогда я и заметил проблему с витриной пекарни. Кто-то кинул в слово «НАЗИРА» два сырых яйца, желтки которых непотребно стекали по стеклу до самого кирпича.
Промелькнула мысль, знает ли уже она.
Я подошел к входной двери. Появилась ее голова, и она жестом показала мне: идите вокруг. Я сделал, как велели, дошел до крохотной парковки пекарни и увидел служебный вход на кухню. Дверь была открыта.
Увидев, что я вошел, она улыбнулась. Это было приятно.
Казалось, давненько уже мне никто не улыбался.
— Вот, — произнесла она. — Вы снова пришли, брат Бена.
Я так устал, настолько впал в уныние, что едва ли не с готовностью принял свое новое имя. И никак на это не ответил.
— По воскресеньям мы раньше восьми не открываемся. Вот я еще даже пончики не нарезала. Но вы входите, поговорите со мной. Много времени это не займет. А кофе уже готов. Не обижайтесь, но выглядите вы очень плохо. Хуже, чем вчера. А я надеялась, что вам станет немножко лучше.
— Намучился ночью с Беном. У вас есть ведро? Что-нибудь, куда бы я набрал воды? И еще жесткая щетка или большая губка?
Она бросила на меня странный взгляд — ни понять, ни разобрать.
— Ваша мама ничего такого в доме не держала?
— Это не для меня. Для вас. Для вашей витрины. Кто-то в нее швырнул яйца.
Ее улыбка пропала. Я слышал, как она пробормотала что-то вполголоса, но ничего не разобрал. Не уверен, что сказано было по-английски.
— Прямо в имя моего отца?
«Вот, значит, кто такой Назир», — подумал я. Другая половинка ее «мы». Я, по-видимому, не очень спешил с ответом. А потому она продолжила:
— Вот, может, пончики через несколько минут и не поспеют. Придется мне сначала заняться другим делом.
— Да нет, все путем, — сказал я. — Вы делайте пончики. А я примусь за витрину. Мне только нужно ведро и что-нибудь, чем скрести.
Она довольно долго смотрела мне прямо в лицо.
— Вы уверены?
— Полностью.
Она исчезла в кладовке и вышла оттуда с алюминиевым ведром. Я смотрел, как она налила в него горячей воды из большого производственного двойного рукомойника. Добавила струйку жидкости для мытья посуды. Из ведра шел пар, когда она вручала его мне. Я подумал, что про щетку она забыла, но, заглянув в ведро, увидел конец ручки, торчавший из пенящейся воды.
— Не знаю, зачем вы делаете это, — сказала она. — Но это приятно. Спасибо вам.
— Не знаю, зачем вы одарили меня кофе и пончиками вчера. Но люди, случается, делают приятное друг другу. Не все козлы. Думаю, я приношу вам извинения за того, кто швырнул яйца. От имени всех граждан моей страны.
Она слегка рассмеялась. Было приятно видеть, как понемногу к ней возвращается легкость.
— Вина-то не ваша, — заметила она. — Вы не сделали ничего дурного.
— Точно. Попадись мне этот сукин сын, именно это я и скажу ему про вас.
Теперь на ее лицо, похоже, вернулась так присущая ему мягкая улыбка. И я подумал: «До чего же невелика цена за это».
— С той стороны здания, в переулке между нами и банком, есть шланг. Он очень длинный. Мы им пользуемся, чтобы мыть у входа.
— Прекрасно. Я мигом обернусь.
Я вышел в прохладное утро, радуясь простому, вполне понятному заданию. Когда-то этот утренний час мой отец называл гражданским сумраком — первые несколько минут, когда становится различима рука, поднесенная к лицу. Плюс этому помогал и уличный фонарь на углу. И все же для всего мира это выглядело как декорация для кино. Я не был уверен, что находился в реальном месте.
Я поднес ведро к витрине и, стараясь не думать, кто и почему швырнул в нее сырые яйца, соскреб их со стекла. Произошло это недавно, засохнуть они не успели, так что на мытье не ушло много времени. Я вслушивался в то, как сердито шуршала щетина щетки по шероховатому кирпичу под витриной, и эти звуки успокаивали меня по причине, которую мне никак не удавалось уловить. Я чувствовал, как щемила мышца на спине, которую я ушиб накануне вечером. Только было все нормально. Не слишком ужасно. Я дотянул шланг из переулка и струей смахнул пену, пользуясь силой воды, смыл и яичную скорлупу с тротуара в водосток. Вернул шланг на место, предварительно отключив его и выпустив воду, остававшуюся внутри. Потому что… Не знаю, почему. Просто был приучен так делать. Вылив мыльную воду из ведра в водосток, я пошел обратно в пекарню.
Девушка подняла взгляд и улыбнулась мне. Она только-только замесила на столе громадную гору теста, которому предстояло вскоре стать моим утренним пончиком. Я застыл на какое-то время в дверях, наблюдая, как она раскатывает тесто тяжелой деревянной скалкой, совершая движения, пожалуй, чересчур быстрые для моих глаз, чтобы можно было за ними уследить.
— Можете пока просто оставить ведро под раковиной. И помойте руки в том умывальнике или пройдите в ванную. Спасибо вам.
— А-а, пустяки.
Только это не было пустяком.
Когда я вернулся с вымытыми руками, она кивком головы указала на высокое сиденье, куда я и уселся.
И стал смотреть, как она нарезает пончики.
В правой руке она держала металлический резак для печенья (ну, в форме пончика) и двигалась вдоль пласта теста с дикой скоростью, оставляя в нем прорези в форме классических пончиков и уже с дырками по центру. Левая рука двигалась следом, собирая колечки, оставляя сердцевины на столе и бросая идеальные круги в проволочную корзину.
— Хотите поговорить об этом? — спросила она.
— О чем? — спросил я, думая, что становлюсь похож на своего брата. Я только и мог вообразить, что она имеет в виду яйца на витрине, а тут много обсуждать и не требовалось. Я, во всяком случае, к этому не стремился.
— Вы сказали, что намучились ночью с Беном.
— А-а. Было дело. Н-да. Не столько ночью. Скорее вечером. Потом он ушел спать в восемь часов, все это забыв, а я сам устал так, что не спал до половины четвертого, а потом в двадцать минут седьмого Бен поднял меня с постели, чтобы я отвез его на работу. Вот потому-то у меня и усталый вид. То есть больше обычного.
— Выпейте кофе.
— Отличная мысль!
И я пошел и налил себе чашку.
— Вот, — сказала она, когда я вернулся с кофе и сел. — Хотите об этом поговорить?
Я засмеялся. На душе было хорошо. Уж и не помню, когда такое случалось в последний раз.
— Вроде только что поговорил.
— Что ж, прекрасно. Если это все, что вы хотите сказать, тогда прекрасно. Вам решать.
Подув на кофе, я сделал несколько глоточков. Больше никакой другой кофе пить не стану. Если же все-таки придется такое делать, то никакой другой не будет так хорош.
— Он не понимает… про мою маму. Нашу маму. Он словно буквально не понимает, что означает смерть. Нет, я вовсе не виню его. Просто хочу сказать, Бен способен осознать только то, что доступно его пониманию. Поэтому он до сих пор думает, что мама вернется, отчего у меня разрывается сердце. Вот я и пытался найти подходящий способ помочь ему с этим. Я просто сказал, что, может, даже если он не сможет больше видеть ее, он все равно будет чувствовать ее. Чувствовать, что она рядом. И это оказалось ошибкой. Началась истерика. На… ладно, не хочу преувеличивать и утверждать, что на часы. Минут на двадцать пять, может быть. Только… позвольте признаться, что по ощущениям будто не один час и не два.
Она опустила сетку с пончиками в горячее масло, и шипение и жар заставили меня вздрогнуть. Она глянула через плечо.
— Если случилась истерика, значит, он понимает.
— В каком-то смысле. Да.
— А вы? А вы чувствуете, что ваша мама все еще с вами?
— Вчера вечером почувствовал.
— Хорошо.
Долгое молчание. Достаточно долгое, чтобы достать пончики из кипящего масла, и теперь я смотрел, как их глазировали большой разливной ложкой прямо на подставке, а излишки глазури стекали обратно в металлическую емкость.
Девушка подала мне пончик на бумажной тарелочке.
— Осторожно, — предупредила она, — горячий. — Потом, как раз когда я меньше всего ожидал, спросила: — Вы собираетесь определить его в какое-нибудь специализированное место?
— О, нет, — выпалил я, даже не успев подумать. — Такого моей маме я бы сделать не смог. Я причинил ей достаточно боли для одной жизни.
Она склонила головку набок, но ни о чем не стала спрашивать.
Мне же не хотелось распространяться, но было слишком поздно. Я уже дал маху. Теперь придется продолжать. Иначе то, что она себе вообразит, будет еще хуже.
— Просто… Мне следовало остаться и помогать заботиться о нем. Я знаю, что должен был так сделать. Всегда знал. Но — не остался. Только стукнуло восемнадцать, и я убежал. И все э