— Это неудивительно.
— Если бы это касалось только меня, я бы так сильно не тревожился. Но стоит мне подумать о дочери… — его голос сделался жестче и громче. — Одна только мысль, что чья-то злоба направлена против моей дочери… — голос дошел до крещендо. — Заставляет меня взорваться, — последнее предложение воспринималось как угрожающее.
Я почувствовал, как на лице появился холодный пот, а желудок свело.
— Прошу вас, не гневайтесь, — произнес я. — В последнее время в моей жизни слишком много плохого. Больше мне не вынести.
— Простите. Не могу оставить ее без своей защиты.
Мы погрузились в молчание — довольно надолго. Я смотрел на оставшуюся половинку пончика и ждал, когда желудок успокоится.
— Мне нужно рассказать вам кое-что о дочери, — сказал он.
И, конечно же, это исключило возможность успокоения желудка. Я отодвинул тарелочку на несколько дюймов подальше от себя.
— Анат порядочная египетская девушка. А это не то же, что американская девушка. Египетская девушка воспитывается в традициях морали. С американской девушкой… вы знакомитесь с ней, шлете ей эсэмэски, встречаетесь пару-тройку раз. Потом вы «подцепляете ее на крючок», и для нее нормально «подцепиться на крючок», потому что так ее воспитывали. Я свою дочь воспитывал совсем не так.
Я уже держался рукой за живот. Чтобы его успокоить.
— У меня нет никаких бесчестных намерений в отношении вашей дочери, — выговорил я.
Прозвучало это, полагаю, так, словно я лукавил. Только ничего такого не было. Не было у меня желания подцепить ее на крючок после трех эсэмэсок. Ничего подобного. И он не сказал, что аморально думать, будто я, возможно, ее люблю. Или, по крайней мере, мог бы любить.
— Хорошо, — сказал он. Совершенно уверенным голосом. Он явно не сомневался в моих словах ни на мгновение. — Хорошо. Так и должно быть. Вы уж простите мне, что заговорил с вами о подобном, но вы мужчина, и вы появлялись поблизости, когда никого другого рядом не было.
— Только потому, что нужно отвозить Бена на работу до семи часов.
— Я понял. Прошу вас, вы уж извините меня. Но, как я и сказал, я просто защищаю. Вы еще будете что-нибудь есть?
— Нет. Благодарю. Мне хватит.
— Искренне надеюсь, что из-за меня у вас не пропал аппетит. Анат говорила, что он у вас отменный.
— A-а. Ну да. Когда она меня увидела, мне нужно было хорошо подкрепиться.
— Первый хлеб вот-вот будет готов. Непременно возьмите его домой.
— Вам тогда придется позволить мне заплатить.
— Нет. И слушать не стану. Я у вас в долгу. Кроме того, он только пропадет. Мы печем лишь половину того, что делали раньше, и больше половины этого выбрасываем. Это преступление. Не знаю, что делать дальше.
— Думаю, пройдет время и люди смягчатся.
— Надеюсь, что так. Надеюсь, они преодолеют это как можно быстрее. Скорее, чем наш бизнес рухнет.
Как раз когда я уходил (руки мне оттягивали не одна, а все три буханки), Назир задал свой последний вопрос:
— Кто идет на такое и почему? Вы мне можете ответить?
— Люди испугались. И это пробудило их наихудшие качества. Видимо, кто-то напился. Большинство людей стараются сдерживаться, пока не напьются. И подзуживают друг друга на такое.
И только потом сообразил: ночь-то была воскресной. Кто же идет и напивается в стельку на ночь в воскресенье?
И тут я понял.
Только это было всего лишь косвенное обвинение моей старой компании. В лучшем случае.
Не так ли?
Я отправился на пробежку. Наконец-то. Наконец я хорошо отдохнул, чтобы попробовать. Сложность была только в одном. Я не бегал в Нью-Йорке. Ни на Манхэттене. Ни в Джерси-Сити. Ни в каком другом городе.
Полагаю, начал откалываться кусок льдины под названием отрицание. Я отказывался хорошенько оглядеться вокруг и принять то, где оказался. Но лед сдвинулся, когда я побежал: я тосковал по Нью-Йорку настолько сильно, что настал момент, когда мне пришлось остановиться и опереться на собственные колени. Попробовал выдохнуть это чувство из себя. Любой проезжавший мимо, наверное, думал, что я просто сбился с дыхания.
Неплохой способ спрятать горе. Стоит запомнить. Потом я должен был признаться себе в еще одной проблеме. Встретив Анат, я запустил гаечный ключ в шестеренки своих полуготовых планов. Думаю, я был так уверен, что продам дом и возьму Бена с собой в Нью-Йорк. Пусть задумка по перевозке Бена и была многим чревата. Только я намеренно не вдавался в подробности при свете дня.
Теперь у меня было кое-что в Нигдебурге, кто-то, от кого я, возможно, и не был готов отказаться. Поэтому я бежал по улицам городка, полностью осознавая, что я остаюсь. Считал: надо бежать упорней, быстрее, рассчитывая на то, что эндорфины меня выручат.
Потом я увидел Винса Бака. Он с родителями и сестрой (с которой я дважды ходил на свидание в школе) усаживались в стоявшую возле дома машину. Винс был в форме. И я понимал, что для них это животрепещущий момент. Это было видно по серьезности на лицах всего семейства. Они провожали его в аэропорт или на вокзал. Или куда там провожают сына в таком случае.
Винс был знаменит в школе своими косматыми длинными черными волосами. Теперь же он был брит почти налысо, особенно с боков.
Я остановился. Прервал пробежку.
— Эй, — крикнул я, — Винс!
К тому времени Винс остался единственным из Баков, не сидевшим в машине. Так что я не мог поприветствовать Ханну. Меня занимало, подстроила ли она это нарочно или просто меня не видела.
— Расти! — воскликнул Винс.
— Извини, я не пришел вчера на ваш мальчишник.
— Не велика беда. Марк плел что-то странное про это, но ты же знаешь Марка. Никто с ним ни в чем не соглашается.
Потом мы просто стояли, не было слышно ни звука, не считая моей одышки. Говорить уже было не о чем.
Только я кое-что заметил. Я уже упоминал, что не знал Винса или Пола так, как я знал Ларри. Ларри казался лучше остальных только потому, что я недавно виделся с ним. Сейчас я увидел Винса. И понял, что хочу, чтобы и Винс не вернулся домой в деревянном бушлате.
— Давай возвращайся живым и здоровым, — сказал я. — Ладно?
— А то, — хмыкнул он. В нем не было заметно ни малейшей нервозности. — А знаешь, я ведь за тебя на это иду.
Вот уж, казалось, совсем неуместное высказывание.
— За меня?
— Да. За тебя и за всех других, кто был в тех башнях.
— A-а. Точно. Понял.
Я не мог не подумать о мирных афганских гражданах, которым суждено непременно погибнуть. Мирные граждане всегда гибнут. Наряду с молодыми людьми в военной форме. И я подумал: «Не делай этого за меня». Только я поумнел и промолчал. Ни слова не сказал о бессмысленности этого. Я постигал науку жизни.
Просто пожал Винсу руку и снова побежал.
Какое-то странное выдалось утро.
Мы поужинали, и я только закончил мыть посуду. Посмотрел вокруг и понял, что не знаю, где Бен. Заглянул в телегостиную. В его спальню. Бена нет.
— Бен? — позвал я, находясь уже на грани паники.
Никакого ответа.
Заглянул в ванную. Бена нет.
Нашел его в гостиной. Слава богу. И впервые вздохнул свободно за долгое время.
— Брат, ты почему не отзывался?
— Что?
— Я тебя звал.
— А-а.
Я пошел туда, где он стоял. Перед камином. Стоял и не сводил глаз с полки, так же, как и я в первую ночь своего возвращения. Я раздумывал о рождественской деревне. А о чем раздумывал Бен?
Подойдя ближе, я заметил, что нет фотографии мамы с папой. Но отыскал ее. Всего долю секунды спустя. У Бена в руках. Я вытянул руку и положил ее ему на плечо, но он стряхнул ладонь, отдалившись от меня. Это меня обидело. Я не был готов к тому, что это меня заденет.
— Ты тоскуешь по ней, — произнес я. — Да?
Он долго не отвечал. Я уже решил, что он так и не ответит. Бен не отрывал глаз от фото.
— Она не вернется, — проговорил он. — Так ведь?
Я от души и глубоко вздохнул.
— Вернулась, если бы могла, братишка. Но она не может. Никак, — еще одна долгая пауза. Потом я сказал: — Послушай. Разве не пора смотреть мультики, которые так тебе нравятся?
— Не знаю.
— Уже полседьмого. Разве не в это время их начинают показывать?
— Наверно.
— Хочешь, вместе посмотрим?
— Наверно.
Бен неспешно пошел со мной к телевизору, все еще сжимая в руках фотографию. Я усадил его в большое мягкое кресло.
— Какой канал, дружище?
— Не знаю.
Я понимал: оставь я его один на один с телевизором и пультом, он бы нашел мультики. Только я не хотел с ним спорить. Вот и принялся искать программу передач.
— Где телепрограмма?
— Что?
— Телепрограмма. Из газеты.
Ответа не последовало, и я просто продолжил искать. Посмотрел на кофейном столике. Под стульями. На телевизоре.
Потом услышал звук: что-то приглушенно звякнуло. Словно ударилось. Резко обернувшись, увидел, что Бен бросил фото в рамке на ковер и теперь сидел в кресле, подавшись вперед, и кулаками молотил себя по голове. И, поверьте мне, бил крепко.
— Бен! Эй! Не делай этого! Перестань! — он, однако, не переставал. — Слышишь! Не бей себя!
Только с тем же успехом я мог уговаривать фотокарточку или ковер. Я попытался схватить брата за руки. Но он все равно продолжал бить себя, подтягивая меня поближе при каждом ударе. Попросту тащил меня. Потом мне показалось, что Бену надоело сдерживаться, потому что он с силой, обеими руками сразу, толкнул меня, и я плюхнулся копчиком на ковер.
И тут началась моя вспышка гнева.
Стыдно признаваться в том, что последовало дальше, но мне все надоело, я был унижен и взбудоражен. Вот и принялся орать на маму.
— Ты зачем оставила меня с этим? — завопил я. — Мне не справиться с этим! Я не умею! Не знаю, как у тебя хватало терпения делать это столько лет, но я не могу! Тебе стоило бы оставить мне хоть какие-то инструкции или что-то в этом духе! — я умолк и вслушался в звуки ударов костяшек кулака по черепу. — Я не знаю, как ему помочь! Я для него не помощник! Это нечестно по отношению ко мне! Это нечестно по отношению к любому из нас!