— Так и есть.
— Представляю. Короче. Я вот о чем… я знал вас недостаточно хорошо, чтобы судить, полагаю, никто из нас не знал. И мы явно поняли все неправильно. Вот и прошу прощения за это.
Я немного покопался у себя в душе, решая, стоит ли обижаться. Получалось, что это было ни к чему.
— Вот черт, — произнес я. — Наверное, я бы тоже поставил против себя.
Маккаскилл улыбнулся. И это был шанс вырваться на свободу. Только я им не воспользовался. Подошел поближе к месту, где он стоял, все еще в обрамлении раздвижных дверей рынка.
— Позвольте мне спросить. Вы когда-нибудь покупали хлеб в пекарне?
— Я — нет. Нет.
— Какая-то особая причина?
— Аллергия на глютен.
— A-а. Основательная причина. И все же не могли бы сделать мне одолжение? Вы у себя на работе каждый день видите множество людей. Так вот, если бы вы сумели уговорить кого-нибудь зайти в пекарню, это было бы здорово. Эль-Саиды обижены, и им неприятно. Подумайте, как вам будет больно, если в ваш магазин никто не заглянет целую неделю. И никакого просвета впереди…
— Понимаю, да. И только потому, что они арабы.
— Они египтяне.
— О-о. С Ближнего Востока. С Ближнего Востока, я имел в виду.
— Мне пора возвращаться к Бену. Не знаю даже, стоило ли вообще оставлять его одного. Не знаю, оставляла ли мама его самого по себе. Не знаю…
— Удачи вам в поисках того руководства.
И он рассмеялся. Хотя нам обоим было известно, что ничего смешного здесь не было.
По-моему, мы оба знали также то, что меня ждет на самом деле: придется писать собственное руководство. С нуля.
Проезжая мимо пекарни, я не мог не вглядываться в их витрину. Увидел в окне мелькнувшую фигуру. Это оказался не Назир. Это была Анат. Нога моя будто сама собой нажала на педаль тормоза, и шины слегка заскрипели.
Пока я подъезжал к краю дороги, сердце колотилось так, словно в любую минуту могло вырваться на волю. И вовсе не в хорошем смысле. Я не мог дышать, отчего легче не становилось. И подумал: «Отчего любовь считается благом? Почему она внушает тебе, будто ты вот-вот умрешь? Разве она не должна заставлять тебя жить?»
Дрожавшие ноги едва несли меня к двери.
Она была открыта, я и просунул в нее голову.
— Неужели я перепутал дни? — спросил я, гадая, выдавал ли голос мое волнение.
Анат подняла взгляд, и ее лицо засияло, когда она увидела меня. Это было прекрасно, хотя и все усложняло. Потому что в учащенном сердцебиении, прерывистом дыхании и попытке устоять на ногах ничего прекрасного не было.
— Не знаю, брат Бена. Сдаюсь. Какой сегодня, по-вашему, день?
Я вошел: ощущение было такое, словно я опять хожу во сне. Или все еще. Просыпался ли я вообще когда-нибудь? Уверенности в этом у меня не было.
— По-моему, вторник. И, по-моему, ваш отец говорил мне, что у вас выходной по вторникам.
— Обычно так и есть. Обычно я отдыхаю. Но он неважно себя чувствовал вчера вечером и сегодня утром. Что вам предложить? Отец говорит, что ваши деньги здесь не годятся, поэтому — все, что угодно. Это он особенно подчеркнул, когда я уходила. Чего бы вы ни захотели — платы не берем. Он рассказал, как вы ему помогли. Так что будете?
Я, словно во сне, подошел к стойке, грезившейся мне во сне.
— Что еще не остыло?
— Я только что доделала те, что в шоколадной глазури.
— Беру.
Я облокотился на стойку и смотрел, как она выбирает для меня пончик. Старался вести себя непринужденно, словно наклонялся поближе случайно. А не так, словно делал это умышленно.
— Значит, с ним, с вашим отцом, все хорошо?
— О, по-моему, да. По-моему, он просто принимает все слишком близко к сердцу. Слишком серьезно. Словно не может сбросить камень с души. Вы понимаете меня? Вот он и переживает. Но я не могу ему помочь, потому что на самом деле он беспокоится о деньгах. Но только он такой… не могу подыскать верное слово, только он слишком…
— Напряженный?
— Да. То самое. Он слишком напряженный.
Анат принесла мне пончик, старательно избегая смотреть мне в глаза. Во всяком случае, мне так показалось. И хотя я всегда во всем сомневался, что-то внутри меня говорило об этом с непоколебимой уверенностью. Ощущение знать все наверняка было странным и непривычным. И в тот момент кое-что еще стало ясным: почему я боялся встречи с Назиром. Не из-за того, что он яростно защищал свою дочь, и даже не из-за его крайней откровенности в разговоре об этом. Все было проще. Он был не в силах справиться со стрессом. И я лишь усугублял это волнение, когда говорил с Назиром.
Глубоко вздохнув, я уселся со своим пончиком, благодарный за ясность.
— Сейчас много подобного вокруг, — сказал я. — Бен сегодня тоже посчитал, что заболел. Вчера вечером у него, похоже, случился прорыв. Он понял, что наша мама не вернется. Вот сегодня у него живот и болит. Только я думаю — стресс, — я поднес все еще горячий пончик ко рту. Тут меня как ударило: — Вот, блин! Нельзя же мне сидеть здесь и есть пончик. Я оставил его одного. Я даже и не уверен, можно ли оставлять Бена одного.
— Ничего страшного, — успокоила она. — Не тревожьтесь. Я заверну пончик вам с собой.
— Спасибо, — произнес я, гадая, удалось ли мне скрыть свое огорчение. Вот, смотрите, каким я стал рассеянным, наслаждаясь украденным утром с Анат. И теперь во мне росло ожидание того, что все это удовольствие улетучится, оставив в груди одну лишь пустоту.
Хотелось сказать: «Так нечестно». Но тогда я бы повел себя еще более по-детски, чем Бен.
Я вернул пончик.
— Я положу его вместе с повидлом для Бена. Скажите ему, что это от Анат. Скажете? Передайте, я надеюсь, что скоро ему станет лучше.
— Обязательно, — буркнул я, угрюмо наливая себе кофе в дорогу.
— Ой, надо же, — воскликнула она, — вы только посмотрите! У нас покупатель. И это не вы!
Подняв взгляд, я увидел вошедшего в дверь Маккаскилла.
— Вы открыты? — спросил он.
Потом заметил меня и приветственно кивнул, я кивнул в ответ. Момент получился славным.
— Конечно, открыты, — произнесла Анат.
— Извините, что не заходил к вам. Но я аллергик.
— Глютен?
— Да-а. Глютен.
— Я когда-то делала хлеб без клейковины, но перестала, потому что не так много людей его покупали.
— Я бы купил.
— Хорошо. Я испеку в любой день, если пообещаете, что вы зайдете и заберете его.
— Хорошо. Может, так и сделаю. Спасибо. А сейчас, не отберете ли вы мне дюжину пончиков. Такой хорошенький набор — на ваш вкус. Я утром подумал, положу-ка их в комнату, где работники проводят перерыв. В последнее время настроение у всех испортилось, вы же знаете. Тяжелое выдалось время. Вот и будет им угощение.
— Какая прелестная мысль! — оценил я.
И прошел к стойке забрать свой заказ.
— Для вас и Бена, — сказала Анат, вручая мне пакет. — Не забудьте передать: Анат желает, чтобы он скорее поправлялся.
Когда я забирал пакет, моя рука коснулась ее. И — на мгновение — мы посмотрели друг другу в глаза. И я понял. Я понял, что она чувствует то же самое.
Только мне было нельзя там остаться и показать, что я понимаю. Пришлось отложить такую невероятную возможность на потом, до той самой «следующей жизни» завтрашнего утра.
Как же много всего было мне не подвластно! Неужто так было всегда? Не мог вспомнить. Не мог больше протянуть связь к своему прошлому. Это было так давно. Это было… я занялся арифметикой в уме. Десятое сентября было «до того», а оно случилось… восемь дней назад.
Все это казалось непостижимым, и сил думать об этом не было. Надо засунуть это в самую дальнюю ячейку памяти под названием «Сведения, смысл которых, возможно, появится позже». Потому что в данный момент в них точно не было никакого смысла.
Когда я вернулся, то все еще не мог наладить дыхание. О, будьте спокойны, вид у меня был нормальный, и голос звучал обычно. Только осознанно. Не безотчетно. Малейшее отвлечение — и я переставал дышать. Во всяком случае, мне так представлялось.
Бен лежал в постели, там, где я его и оставил. Слава богу.
— Как твой живот?
— Плохо.
— A-а. Очень жаль. Анат передала тебе пончик с повидлом.
Бен резко сел на кровати:
— Пончик с повидлом я мог бы съесть.
— А у тебя живот от него не заболит?
— По-моему, у меня не живот. По-моему, у меня больше голова.
— Но не как при сотрясении?
— Нет. Не так.
— Что ж, тогда давай к столу, поешь, — сказал я, разворачивая пончики.
— Почему мне нельзя съесть его в постели?
— Потому, что повидло, когда ты откусишь, вылезет, да и весь пончик обсыпан сахарной пудрой.
— Я встаю, — объявил Бен.
Он притащился на своих длинных, плохо слушавшихся ногах к столу, оставаясь в байковой пижаме. Я положил все на тарелки и поставил на стол. Бен жадно набросился на свой пончик, отхватил кусок, и вылезшее повидло расползлось по тарелке. И по столу.
— Извини, — выговорил Бен.
— Не страшно. Я потом вытру. Так, послушай. Расскажи-ка мне кое о чем, дружище. Ты знаешь, когда у тебя на работе выходные?
— Ты имеешь в виду, когда я туда не езжу?
— Именно.
— Знаю.
— Какие же?
— Дни, когда я должен сам себе делать хлопья, потому что мама готовится отвезти меня на работу, — это дни, когда я езжу. Дни же, когда она печет мне блинчики и потом опять уходит спать, — это дни, когда я не езжу.
Я вздохнул, откусил кусочек своего шоколадного пончика. Он был еще слегка теплым, и это навело меня на мысли об Анат. Хотя, в общем-то, а что бы не навело?
— Понял. Значит, мне нужно следить за твоим распорядком. Это еще одна страница в моем руководстве.
— В чем? Что ты только что сказал?
— Руководство? Это такая книжка, по которой понимаешь, как что-нибудь нужно делать.
— Я бы мог им пользоваться, — сказал он.
— Мы все могли бы. Ой, я забыл. Анат, когда давала твой пончик, просила передать, чтоб ты скорее поправлялся.
Бен поднял на меня взгляд. Посмотрел прямо в глаза. В первый раз с тех пор, как я вернулся. Меня это поразило. Я думал, что он никогда никому не смотрит в глаза.