— Значит, по-твоему, может, ничего в окне и не было?
— Даю гарантию: ничего в окне не было.
— А как же чудище в раковине ванной?
— Это он тебе такое сказал? — голос отца резко возрос, и он опять повернулся к двери, будто опять собрался задать Бену жару.
— Не надо, — сказал я. — Пожалуйста. Не надо. Ты уже его наказал.
— Верно, — он подошел и сел на кровать рядом со мной. — Если бы в раковине было чудище, ты бы его увидел.
— Нет. Оно в трубе.
— A-а. В трубе. Но ведь я же сказал тебе, что никаких чудовищ нет.
— Но слышно же, как оно пьет.
— Расти. Малыш. Там просто журчит вода, когда стекает в слив.
— О-о. Но…
Мой отец вздохнул:
— Ну, выкладывай. Но — что?
— Что, если и Бен врет, и там, за окном, грабитель? И то, и то?
Отец опять вздохнул. На этот раз глубже.
— Хочешь, чтобы я пошел взглянул?
— Ага. Спасибо.
И тридцати секунд не прошло, как он ушел, когда в двери появился Бен, загородив свет и погрузив меня в темень.
— Вот ты и сам смерть на себя накликал, глупышок, — произнес он.
Только он понимал: отец вернется. Так что придется убить меня позже. Подобно чудовищу в трубе, ему просто придется затаиться в ожидании удобного момента.
Наверняка он мне отомстил, но в моей памяти это происшествие особо как-то не отметилось. Бен делал мне плохо ужасно много раз.
Бен с уханьем высоко вздернул конец своего удилища — именно так, как отец все время пытался научить его не делать. Однако поспешность в рыбной ловле сошла ему с рук — в тот раз. Форель упала на дно нашей байдарки прямо мне под ноги. На самом деле она упала мне на ноги, а потом отскочила.
Я в ужасе взирал, как рыба начала умирать.
Конечно же, Бен смеялся надо мной.
— Не смотри с таким ужасом, глупышок, — советовал он.
Только это действительно ужасает. Простите, но так оно и есть. Я никогда не был вегетарианцем. Меня не одолевают сомнения в вопросах убийства животных ради пищи, только нет ничего хуже рыбной ловли. Потому что сидишь себе и смотришь, как рыба дохнет. Смотришь, как она бьется, ворочается, хватает отчаянно воздух, пока совсем не ослабевает, чтобы трепыхаться. Охотники по крайней мере стараются убивать наповал. Стараются с первого выстрела прекратить страдания животных. Они не держат голову оленя под водой в ожидании, пока тот задохнется.
Мне рассказывали, что многие рыбаки ударяют разок рыбу по голове — сильно, — чтобы облегчить ее страдания. Нет нужды говорить, что мой брат Бен был не из таких.
— Покажи-ка ее, Бен, — попросил отец со своей байдарки, подгребая веслами поближе.
Бен поднял рыбину и широко заулыбался, а мой отец поднял и навел фотоаппарат. Я тоже улыбался. Но позже, когда пленку проявили, я обнаружил, что меня на снимке нет.
Я подергивал кончик своего удилища вверх-вниз, словно старался приманить форельку на своего червячка. Только у меня не было червяка. Как всегда, я забросил крючок в воду без наживки, осторожно проделав это, пока Бен не видел.
Позже, когда я сматывал леску, он смеялся надо мной и говорил что-нибудь вроде: «Ха-ха, наживку-то твою склевали, а ты этого даже не заметил и все это время рыбачил без приманки, глупыш».
— Сматывайте! — рявкнул на нас отец. — Гребем к тому берегу.
Отец сидел в своей байдарке футах в двадцати от нас. Он указал на поросший кустарником и тростником кусок берега озера.
Мой отец, пока мы рыбачили, выпивал очень много пива. Очень. Гораздо больше, чем позже пил на биваке. Хотя в те времена мне это и в голову не приходило, сейчас я думаю, что его любовь к рыбалке тесно увязывалась с его любовью к пиву и с ненавистью, с какой наша мама смотрела, как он его пьет.
Вот, только сейчас заметил. Я говорю «мой отец» и «наша мама». Так что, возможно, ощущения незащищенности у Бена, о каких я вскоре расскажу, были не так уж и далеки от действительности. Впрочем, это я уже ухожу в сторону.
Когда мой отец говорил, что пойдет на берег, он имел в виду, что ему надо пописать. Опять. Само собой, нет ничего невозможного для мужчины пописать за борт байдарки. Однако всякий раз, когда отец справлял малую нужду, он заодно избавлялся и от охапки пивных бутылок, которые обыкновенно припрятывал за какой-нибудь растительностью. А мы должны были грести рядом с ним, чтобы не оставаться одним на озере в отдалении. В конце концов, нам было всего шесть и двенадцать лет. Слишком юны, чтобы быть предоставленными самим себе в байдарке на озере. Или пьяному отцу. Только, конечно же, это я понял уже много позже.
Я наматывал леску на катушку, и мы с Беном смотрели, как мой голый крючок прорывал поверхность воды.
На этот раз Бен произнес кое-что новенькое.
— Ты что, думаешь, я болван? — сказал он. — Думаешь, я не замечаю, что ты всегда забрасываешь без червя?
Я ничего не сказал. Только почувствовал, как загорелось и (наверное) покраснело лицо. Я опустил взгляд на форель Бена, которая лежала уже совершенно неподвижно. Умерла, что ли, думал я, или просто смирилась с неизбежностью своей судьбы?
Бен покачал головой и принялся грести.
Мы смотрели, как отец вытащил свою байдарку на грязный берег и вышел из нее, утонув своими резиновыми сапогами в грязи до середины икр. Он громко ругался, отчего мне становилось неловко. Я оглядывался, желая убедиться, слышал ли еще кто-то, но не видел никого ни на берегу, ни поблизости на озере.
— Боишься червяков, глупышок? — спросил Бен.
— Нет, — отрезал я, возможно, несколько с отвращением. — Просто не хочу убивать их.
— Рыбу? Или червей?
— И тех, и других, наверно.
Я слышал чавкающие звуки отцовских сапог, когда он вытаскивал их из грязи — шаг за шагом. Он старался сохранять равновесие, потому что его руки были заняты пустыми бутылками из коричневого стекла.
Я поднял взгляд на Бена, лицо его было мрачным.
— Значит, я убийца? Так, что ли? Ты зовешь меня убийцей?
Конечно же, легко, оглядываясь на прошлое, понимать, что мне следовало бы ответить. Только все случилось так быстро. Я глянул на пустой открытый глаз рыбины, лежавшей на дне байдарки. И кивнул. Просто это казалось таким очевидным.
Свою ошибку я осознал довольно быстро, но все равно слишком поздно. Мой отец скрылся в кустах, откуда не мог прийти мне на помощь. Я почувствовал, как меня ухватили за рубашку, вздернули вверх и швырнули в воздух. Я шлепнулся в воду и погрузился в зеленоватое озеро на пугающе долгий отрезок времени, все отчаяннее нуждаясь в кислороде. Если бы я знал, что Бен собирается бросить меня в воду, я бы вдохнул поглубже и задержал бы дыхание. Увы, подготовиться мне никак не удалось.
Припомнилась форель. Теперь я знаю, подумал я. Каково задыхаться.
Я стал выбиваться на поверхность и, только когда лицо поднялось над водой, когда я жадно вдохнул, взглянул на свои руки и понял, что они пусты.
У меня больше не было отцовского сверхлегкого удилища и катушки с леской.
Бен не смеялся. И не подтрунивал надо мной. Только на его лице сияло выражение такого довольства, что я очень сильно встревожился.
Минуту-другую я барахтался в воде, прежде чем услышал голос отца:
— Что у вас, черт возьми, случилось? — проорал он.
Оглянувшись, я увидел, как отец с трудом залезает обратно в байдарку, не тратя времени на смывание грязи со своих сапог. Если бы я не был в воде, он, чтобы не нести всю эту грязь во взятую напрокат лодку, отполоскал и отмыл бы сапоги в озере (по одному за раз), пока половина байдарки все еще находилась бы на берегу.
— Он упал в воду! — заорал в ответ Бен.
Отец ничего не сказал. Просто погреб ко мне. Он не смог бы втащить меня в байдарку, не опрокинув ее, а потому дал мне конец веревки, за которую я держался, пока он не подтащил меня к берегу.
— Можешь теперь встать на ноги? — спросил он.
Я опустил ноги, и они глубоко ушли в илистую грязь. Когда я вытащил правую ногу обратно, она оказалась голой. Грязь удержала одну мою сандалию. Я упал в воду, увязнув руками в иле, вскочил, рыдая, и потащил вторую ногу, стараясь так выгнуть ее, чтобы удержать обувь. Будто еще был какой-то смысл спасать оставшуюся сандалию, если ее пара уже потеряна. Отец успел вытащить байдарку на берег и схватил меня за рубашку, во многом так же, как это проделал Бен, сполоснул меня, окунув несколько раз в озеро почти по шею, потом поднял в лодку.
Отталкиваясь от берега, он пустил в ход весло, и оно вышло из глубины с полумесяцем грязи на лопасти. Отец, гребя веслом только с одной стороны, повернул лодку в сторону бивака и посмотрел на меня.
— Где моя сверхлегкая? — спросил он тихо.
Я указал прямо вниз, и отец кивнул. Словно бы уже знал это.
— Прости, — жалко выдавил я.
— Не твоя вина, — прошептал отец. Но разъяснять не стал. Тогда не стал.
Остальную часть пути мы гребли в молчании.
Моя мать ждала нашего возвращения на бивак, искусственно придавая себе веселый вид. И Сэнди была там, виляя всем своим телом. Она гавкнула разок, резко, словно бы настаивала, чтобы Бен и отец гребли быстрее.
— Не очень-то долго вас не было, — заметила мама. — Уже выловили всю рыбу?
Бен выбрался из лодки и гордо выставил свою форель, показывая ее матери.
Рыба была уже на кукане[2]. «Удивительно, — думал я, — когда он успел ее нацепить».
Отец выпрыгнул из нашей байдарки и подошел к Бену со спины. Я был позади них и лица его не видел, зато моя мама вполне заменяла зеркало. Я увидел отраженную на ее лице беду, и, знаю, Бен ее тоже различил. Он только-только стал поворачиваться, когда отец ударил его по спине, и Бен растянулся в грязи. Форель отлетела на три-четыре фута дальше и немного изогнулась, слабенько так. Сэнди обнюхала ее. «О боже милостивый, — подумал я. — Она еще жива. Как может она все еще оставаться живой?»
— Ииииыы! — голос воющий, уязвленный. Бен с трудом поднялся на ноги. — Это-то за что?