На обратном пути я видел, как спасатели хлопотали над Беном. Один делал искусственное дыхание, а другой зажимал рану на голове, чтобы уменьшить кровотечение. Не раз я замечал, как они встречались взглядами, в которых читался вопрос, и я инстинктивно понимал, что у обоих не было особой уверенности, стоит ли продолжать эти хлопоты.
А вот последнее, что я помню, и помню очень, очень отчетливо.
Я поднял взгляд на терпеливого спасателя. Он сидел рядом, обхватив меня рукой за плечи.
— С моим братом будет все хорошо? — спросил я.
— Врать не стану, сынок, — сказал тот, — в его положении ничего хорошего нет, только никогда не угадаешь. Врачи просто постараются вернуть его оттуда. Потому что никогда не угадаешь.
Он ничего не сказал, какого Бена стараются вернуть к жизни. Или насколько всего Бена. Он не стал разъяснять, что ответ на мой вопрос зависит от того, как понимать определение понятия «хорошо».
Оглядываясь назад, я осознаю: своими действиями я спас Бена в тот вечер. Потому что, если бы я не натянул на него спасательный жилет, он бы оказался на дне озера. Как мой отец. И когда бы его отыскали, было бы уже слишком поздно возвращать брата к жизни.
Однозначно: к жизни Бен вернулся благодаря мне.
Так что теперь ключевой вопрос: не чувствую ли я себя в этом виноватым?
Часть четвертаяС замиранием сердца
Анат подняла на меня взгляд. Треугольник теста вяло свешивался у нее с руки, слегка растягиваясь под силой тяжести.
— Тело вашего отца нашли?
— Его привезли на следующее утро.
— Ой-ей.
Это было почти месяц спустя. Раньше мне казалось, что я очень хочу рассказать обо всем, но я ошибался.
Не было во мне той готовности, на какую я рассчитывал.
С минуту Анат не замечала, что у нее с руки свешивается тесто. Не замечала, что застыла в оцепенении. Она всегда двигалась, готовя утренние пончики. С разговорами или без. С раздумьями о чем-то или без.
Когда же она наконец обратила внимание на висящий на руке кусок, то швырнула его в остатки теста, повернулась всем телом ко мне и посмотрела мне прямо в лицо. Сердце мое застучало сильнее. Оно всегда билось быстро, когда я находился рядом с нею. Но, если Анат смотрела мне в глаза или придвигалась ближе, сердце рвалось так, будто того и гляди выскочит на стол.
— Жуткая доля, ужасная трагедия для одной семьи, — заговорила она. — Особенно сейчас, когда ваша мама умерла молодой. И офис ваш, где вы работали, со всеми, кого вы там знали… Вы не задумывались, отчего на некоторых людей так много сваливается?
Я едва не сказал правду. А правда была такой: «Я бы не осмелился». Не посмел бы я так рассуждать. В своей жизни я стараюсь смотреть вперед. Потому что минувшее воспринимается с некоторым трудом.
Вместо этого, чтобы приподнять настроение, я пошел в обход:
— Этот вопрос задавался о нашей семье. И не раз. Но основательного ответа не было никогда. — Не получилось. Настроение от этого вовсе не поднялось. Больше походило на то, что мое стремление оставаться стойким солдатиком и попытка решить дело смехом только затягивали узы ее сочувствия.
Анат приблизилась ко мне на два шажка, положила свою руку на мою. Моя ладонь лежала на ее деревянном разделочном пекарском столе. Я вроде как просто опирался на нее, говоря с Анат. И вдруг — ее ладонь поверх моей, а мое сердце вовсю старается меня извести.
— Я вас всего мукой обсыпала, — выговорила она, глядя мне прямо в глаза.
— Я не против, — выдавил я, всем своим тоном давая ясно понять, как сильно я не против.
Анат быстро дала обратный ход. Убрала руку, отошла, отвернулась. Опять укрылась в работе.
— Так, полагаю, Бен еще долго лежал в больнице. — Слова прозвучали не как вопрос.
Я постарался дышать глубже, успокоиться, чтобы можно было говорить нормально. Заняло это больше времени, чем хотелось бы.
— Да-а. Если честно, не помню, как долго, но помню, что ему пришлось испытать на себе все виды физиотерапии, прежде чем он вернулся домой. И потом еще, конечно. У него была куча проблем с моторикой. Но я помню, что он пришел в сознание только через пять дней. Однажды, помню, мы с мамой пришли в больницу в семь утра, как делали каждый день, только в тот раз врач вышел и сообщил, что Бен очнулся и нас проводят к нему, чтоб мы посмотрели на него. Хотя мы уже видели Бена, но…
Не было уверенности, что я хотел сказать последним предложением. В мозгах все еще была полная каша.
— Он… я врача имею в виду… все твердил, что произошло чудо. Вот, наверно, мама и я ожидали… понимаете… полного чуда. И, может, так оно и было, но… то есть… Что я имею в виду? Не знаю, как мама, но я-то ждал, что мы войдем, а Бен будет насмехаться надо мной, звать меня глупышом и уверять врача, что для выздоровления ему нужна совсем другая компания. А произошло все совсем не так.
Я умолк, ожидая, не посмотрит ли Анат на меня. Но, сколько бы я ни тянул паузу, она продолжала нарезать тесто. По-моему, она саму себя боялась. Опустив глаза, я заметил, что тыльная сторона моей правой ладони была по-прежнему в муке. Оттирать ее я не хотел. Может, вообще никогда.
— Так вот, я вхожу, и Бен поднимает взгляд. Шел я на шаг-другой за мамой. И Бен смотрит на нее, потом на меня. И лицо у него просто светится. Засияло при виде мамы, засияло (и, может, еще больше) при виде меня. И говорил он плохо, слегка невнятно, но разобрать сказанное было можно. Он произнес: «Мама моя и мой братишка! Смотрите, это моя мама и мой братишка!» Я вас, Анат, не обманываю, Богом клянусь, ничего не преувеличиваю и не разыгрываю: я обернулся посмотреть, не стоит ли за мной еще кто. Буквально. И никого там не было. Врачи несколько дней предупреждали нас, что многое может быть утрачено. Что угодно, в общем-то. Что память может чудовищно ухудшиться. Возможно, он даже не будет знать, кто мы такие. Не будет, может быть, знать, кто он такой. И что память, возможно, вернется, или, возможно, вернется частично, или, вероятно, не вернется вовсе. Так что я просто стоял в палате, не сводя с Бена глаз, а он так ликовал при виде меня. И я подумал: «О, Бог мой. Бен забыл, что ненавидит меня». Поначалу мы подумали, что он стал называть меня «братишкой», потому как не помнил моего имени. Месяцев через шесть ему стало лучше. Главным образом физически. По большей части в отношении моторики. Навыков ходить и говорить. Но потом — застопорилось. И с тех пор, по сути, ничего не изменилось.
Я ждал. Но Анат продолжала молча работать.
— Вот то, о чем я хотел вам рассказать, — произнес я.
Взгляд ее скользнул по моему лицу, но не задержался на нем. Я подождал. Потом продолжил. А что еще я мог поделать?
— Мне нужно, чтоб кто-нибудь объяснил мне, как повреждение мозга способно сделать человека приятнее.
— Это невозможно, — сказала она.
— Вы бы так не посчитали.
— Приятное уже должно было быть там.
— Но потому-то я вам все это и рассказал. Чтобы вы поняли…
Анат подняла взгляд, но не на меня. Она смотрела на дверь.
— У нас покупательница. — Голос ее звучал тихо. Почти заговорщицки. Как намек: мне не следует быть одному на кухне с ней, когда у нас посетитель.
Только было уже поздно.
Я все гадал, у кого это «у нас». У нас с Анат появилась покупательница, хотя пекарня и не была моей? Или покупательница пришла к Анат с Назиром, хотя Назир и спал дома?
Я взял свой нетронутый пончик на бумажной тарелочке и понес его в кафетерий, где стояли столики для посетителей.
Покупательницей оказалась женщина, имени которой я не знал или, во всяком случае, не помнил, но она была матерью девочки, с которой мы учились в одной школе.
— Доброе утро, — произнес я, переусердствовав нотки на три в громкости и живости. — Мне пришлось взять пончик прямо с пылу с жару сегодня. Времени разложить выпечку на витрине не было.
Повернувшись, я указал на пустые лотки, словно подтверждая свои слова.
Получилось у меня плохо. Я немного переигрывал. Но я понятия не имел, как с этим справиться.
Налил себе кофе и сел, поедая пончик и смотря, как Анат обслуживает посетительницу. Ожидая, когда женщина уйдет и я смогу продолжить разговор с Анат.
Но, когда женщина расплатилась и ушла, не успел я и рта раскрыть, как «у нас» появился еще покупатель, пожилой мужчина.
Горожане одолевали свой страх перед именем Назира.
Люди со многим смиряются.
Глянув в окно, я увидел, что уже светло. И люди поехали на работу. Я понял, что и в самом деле не следует околачиваться на кухне под чужими взглядами. Люди станут говорить. В маленьком городке жители любят посплетничать.
Я прощально махнул Анат рукой, как раз когда она рассчитывалась с пожилым мужчиной. Думаю, я выбрал время нарочно, чтобы она не могла возразить.
Ехал обратно с ощущением, будто в желудке застывает мокрый цемент. И это определенно был не пончик. Пончик был невесомей тумана.
Анат позвонила в мою дверь через несколько минут после полудня. Я открыл как был, в тренировочных брюках и белой футболке, и то и другое только что куплено, а потому нелепо угловато и непривычно. Я спал, и, уверен, мои волосы были ужасно всклочены.
Я просто стоял и, мигая, смотрел на нее. Не мог поверить тому, что видел. За пределами пекарни я ни разу Анат не видел. Никогда не видел ее при полном свете. И все же смог сосредоточиться на ее глазах. Ее черные глаза сияли. Только не могу сказать почему. Где-то в них таилась привязанность. А еще — страх. И выходило так, будто страх был сильнее.
— Я разбудила вас. Простите.
— Нет, ничего страшного. В самом деле. Входите.
— Мне нельзя.
Наше неловкое стояние затягивалось. Хотелось спросить, почему она вообще пришла, если ей нельзя быть здесь, но у меня такое в вопрос никак не складывалось. Наверно, такое и не могло сложиться в вопрос.
— Вы одинокий мужчина, — пояснила она. — А я женщина, которую не сопровождает никто из мужчин нашей семьи. Скажем, мой отец. Хотя… кто же еще, кроме отца? Но, как бы то ни было, мне нельзя входить к вам в дом. Это было бы неподобающе.