Но я поехал.
Машину я оставил за углом, а не прямо у входа.
Когда шел к кухонной двери, сердце вырывалось из груди, но держался я ровно и смело. Поднялся к окну пекарни и заглянул в тускло освещенную кухню, уже подняв для приветствия руку.
А там, внутри, был… Назир.
Меня будто лошадь лягнула в брюхо копытом. Сегодня же должен быть понедельник. Я ведь знал, что сегодня понедельник? Очевидно, нет, но почему нет? Как могла пройти целая неделя? Не дошел же я до того, что у меня в мозгу все перемешалось?
Назир уже махал мне в ответ. Широко улыбнулся и пошел открывать дверь. Улыбка вновь мелькнула на его губах, когда он увидел мое лицо во всей его красе. Но он ничего не сказал и на подбитый глаз не пялился.
— Привет, — произнес я, еще не переступая порога. Словно бы сначала нужно было спросить позволения. Что вполне возможно. — Спать не могу. Какая-то мне черная полоса выпала. С… не знаю… со всем. Мне нужно выговориться. Подумал, может, к вам зайти, с вами поговорить.
По счастью, где-то на середине последней фразы туман в моем мозгу развеялся, я понял, как важно создать впечатление, что я с самого начала знал, что сегодня понедельник. Что заявился я в половине пятого поговорить с ним. Не с Анат.
— Само собой, — кивнул он. — Само собой. Вы мой добрый друг. Новый. Но добрый. Прошу вас, заходите.
Он отступил от двери, давая мне войти. Кухня пекарни, казалось, была пропитана давно утраченным теплом. Она виделась, каким, наверно, видится дом после того, как не день и не два проплутаешь в грозу, думая, что уже, возможно, никогда не увидишь его опять.
Я вошел и глубоко вздохнул.
— Налейте себе кофе, — предложил Назир. — У меня готов целый чайник. — Я так и сделал, а потом опять вернулся к нему на кухню.
Оперся на табуретку и долго-долго смотрел, как Назир подчищал изнутри большущий вращавшийся чан для замеса теста. В полном молчании.
Вскоре он поднял на меня взгляд:
— Не очень-то вы разговорчивы для человека, которому нужно поговорить.
— Точно. Наверно, мне трудно начать. Может, вы смогли бы меня подтолкнуть. Спросите, что у меня не так или еще о чем-нибудь.
— Мне незачем спрашивать вас, что не так, — сказал Назир. Он отключил смеситель и устремил уверенный взгляд на меня. — Только что умерла ваша мать. Место, где вы работали, подверглось нападению, погибли большинство ваших коллег и друзей. Заботиться о вашем брате некому, кроме вас, а с ним нелегко. И кто-то явно ударил вас по лицу.
Я кивал — раза три-четыре.
— Вы свели все поразительно хорошо. Вот, думаю, зачем теперь мне и говорить-то об этом.
Назир пожал плечами:
— Вы скажите мне.
Я следил за тем, как он снимает чан смесителя, как поднимает его на стол, опрокидывает и выскребает гору теста для пончиков на усыпанную мукой столешницу.
Я отхлебнул кофе. Меня словно ударили по голове.
— Я сделал его крепким, — сказал Назир.
Я и не знал, что он уделяет мне такое внимание.
— У меня такое чувство, словно я застрял в каком-то дурном сне, — я обратил свой взгляд за окно. Светофор освещал пустой миниатюрный перекресток. Похоже на кукольный домик. Городок спал. И казался нереальным. — Я добрался сюда автостопом, не имея ничего, кроме того, что сумел уместить в свой большой рюкзак. Поскольку самолеты не летали, никаких средств транспорта не было, но я добрался. И словно вошел в этот сон, а теперь он не выпускает меня обратно. Я попусту заплатил за месяц проживания в своей квартире в Нью-Йорке. — Я никогда не говорил Джерси-Сити: Нью-Йорк звучало как-то лучше. — Поэтому все мои вещи все еще там. Теперь совсем скоро придется платить еще за месяц. В данный момент на все про все у меня есть две пары джинсов, три рубашки и четыре пары носков. И я даже не знаю, когда смогу попасть в Нью-Йорк и забрать свои вещи, ведь Бена скорее всего одного так надолго не оставишь. Я рассчитывал вернуться туда. Чтобы жить. Или, по крайней мере, хоть как-то подготовиться к настоящему переезду. Только я не вижу, как такое возможно. Но все, что есть у меня, все еще там. Кроме меня самого. Я даже не знаю, где живу. — На минуту я уткнулся лицом в ладони, потом издал какой-то сердитый рык. — Послушайте меня. Я жалок. Я должен взять себя в руки.
— Вы чересчур суровы к себе, — сказал Назир.
— Разве?
— Слишком суровы. Любому в вашем положении пришлось бы тяжко. И вы были бы участливы к нему. Почему же вы не участливы к себе? Если бы моя мать только-только умерла, я был бы в полном раздрае. Даже из-за этого одного. Уж я бы накуролесил.
— Ваша мама жива?
— Нет.
— Сочувствую.
— Она умерла десять лет назад. Когда Анат было всего десять. Я себя не помнил.
Голова пошла кругом от понимания, что Анат всего двадцать. Я почему-то думал, что мы ровесники. Или почти, во всяком случае.
— У вас есть друзья, с кем вы могли бы поделиться? — спросил Назир, прерывая круговорот мыслей у меня в мозгу.
— Наверно, нет, иначе меня бы здесь не было. У меня есть Бен, только едва ли с ним можно делиться. Была еще женщина до того, как я уехал из Нью-Йорка… просто друг, ничего больше… но с этим я порвал. И есть еще один человек из моей конторы, который уцелел, только я его по-настоящему и не знаю. Анат очень славная. И вы. Вы оба были очень добры ко мне. Но ведь я вас знаю всего-то…
Я умолк, соображая, сколько времени я их знаю. Четырнадцатое было или пятнадцатое сентября, когда я добрел до города? Сегодня двадцать второе октября. Я знаю Анат чуть больше пяти недель. Это казалось невообразимым.
Пока я силился вместить в сознание эти расчеты, мы оба вздрогнули, услышав звон разбитого стекла. Назир выскочил из-за стойки намного раньше меня. Я на какое-то мгновение словно к полу примерз.
Когда я догнал его, затемненное помещение кафетерия у входа в пекарню было похоже на море битого стекла. Я чувствовал, как через разбитую витрину вливался предрассветный холод канзасского утра. Назир включил свет, и я разглядел куски стекла с нанесенными на них буквами его имени.
Посреди всего этого лежал камень размером с апельсин.
Я распахнул дверь пекарни и выбежал на тротуар. Слышал звяканье колокольчика, но смутно. Словно бы в далекой дали. Или я был от него далеко-далеко. Я смотрел во все стороны. Но улица была пустой. Пустой и нереальной, по-прежнему похожей на старую ненужную декорацию для кино. Бросивший камень, кто бы он ни был, убежал.
Я вернулся обратно в пекарню.
Лицо Назира пылало. Очень сильно. Не могу сказать, что разжигало его, горе или ярость. Но понимал: что-то рвалось наружу.
Он злобно пнул по стеклу, но задел только верхушку. Один осколок пролетел по полу и звякнул, когда снова упал.
— Хорошо, — произнес Назир. Голос его звучал смертельно спокойно. Зловеще спокойно. — Хорошо. Я думал, мы с этим покончили, но — хорошо. Нет, я не развалюсь, не сломаюсь. Нет, я просто возьму метлу и все подмету, а потом, в девять часов, вызову какую-нибудь стекольную фирму, только и всего.
Назир посмотрел на меня. Глаза в глаза. Меня пугал гнев, который в нем кипел. Не в отношении меня, конечно же. Но все же.
— До следующего раза, а, друг мой? То есть пока они не решатся еще позабавиться над нами.
Он хлопнул меня по плечу, прежде чем двинуться в сторону кухни.
— Вы разве не собираетесь вызвать полицию?
— Как сможет полиция их поймать? Как они узнают, кто это сделал? Это мог быть кто угодно.
— Я просто думал… вы же застрахованы, верно? То есть вы застрахованы? Если да, то вам может понадобиться свидетельство полиции для того, чтобы запросить страховку.
Назир застыл, как статуя, на необычно долгое время на полпути от меня до кухни. Я уж начал беспокоиться за него. Потом чары рухнули, и он ударил себя мясистой ладонью по лбу.
— Совершенно правильно! — воскликнул он. — До чего ж вы правы! Где были мои мозги? Как хорошо, что вы тут со мной, потому как сам бы я о таком даже не вспомнил. Вы, наверное, только что сберегли мне кучу денег. Подождите тут. Я пойду позвоню.
Не знаю, где в пекарне находился телефон. Может, где-то в кладовке. Ведь я так и не услышал, как Назир звонил. Так и не услышал, что он сказал полиции. Зато знаю, что он ее вызвал. Потому что и десяти минут не прошло, как нам нанес визит один из полицейских, составлявших красу и гордость Нигдебурга.
Если только ничего не изменилось с тех пор, как я покинул городок, он был одним из двух полицейских, составлявших красу и гордость Нигдебурга.
— Мне нужно знать, что вы в силах защитить меня! — рычал Назир. Каким-то образом в прошедшие десять минут он обрел свой голос.
— Сэр… — начал коп, но дальше не продвинулся. Он был, клянусь, не старше меня, с белокурыми волосами, стриженными по-армейски «под ноль». На его именной бляхе значилось: офицер полиции Н. Мичелевски.
— Вы же полиция! Если вы не способны меня защитить, то кто же защитит? Что мне делать? Я вас об этом спрашиваю! Почему мне нельзя жить в этом городе, как любому другому? Почему мне нельзя жить в покое? Что такого я сделал, что не заслуживаю жить в покое? Я веду тихую жизнь. Я никому не причинил зла. Кому я навредил? В следующий раз мне бомбу кинут!
Мичелевски тут же вставил слово:
— В этом я сомневаюсь, сэр. Не думаю, что они старались кому-то причинить вред. Возможно, хотели напугать вас. Может даже — заставить вас уехать.
— Это то, чем я зарабатываю на пропитание. Мне известно, что есть люди, которые хотят, чтобы мы собрали вещички и уехали отсюда, но как мне это сделать? Бизнес до того скуден, что у меня нет денег, чтобы начать все заново. Я должен знать, что вы способны обеспечить мою безопасность.
— Я не говорил, что вам следует уехать. Сказал только, что не похоже, будто они собрались причинить кому-то зло.
— Моей дочери. Моей дочери всего двадцать лет, и она работает одна по ночам. А это маленький городок, и всем об этом известно.
— Если всем об этом известно, то не приходило ли вам в голову, что кто-то намеренно сотворил это, когда здесь были вы, а не ваша дочь? Может, легче издеваться над взрослым мужчиной, чем над молодой женщиной.