Ощущение было такое, будто мы расплачивались за наше запальчивое утро.
Вдруг оказалось, что нам есть что скрывать.
Я ел хворост с корицей, пил кофе и смотрел, как она без дела слоняется по кухне минут десять-пятнадцать. И очень часто ловил на себе ее взгляды.
Потом, махнув рукой на прощанье, прошагал почти две мили обратно к дому, надеясь хоть немного нагнать упущенный мною сон.
Звонок в дверь вырвал меня из сна. Я уже глубоко погрузился в быстрый сон, мне уже виделось нечто темное, извилистое и немного тревожное. И звук был такой, будто у меня под кроватью взрывается бомба. Вскочив на ноги, я стоял возле кровати, совсем не помня, как забрался на нее. Сердце колотилось до того сильно, что я уж стал волноваться, как бы это не стало опасно для моего здоровья.
Взглянул на часы возле маминой кровати. Десять тридцать. Слишком рано для Анат.
Надел рубашку, как мог пригладил пальцами волосы. Звонок раздался снова, прежде чем я добрался до входа.
— Иду со всех ног, — обращался я к двери, стараясь не выдать голосом злости.
Широко распахнул дверь.
За нею стояла моя соседка, миссис Джесперс. Мама Марка. Вид у нее был такой, словно она долго плакала.
— Ой, голубок, у меня плохие вести, — заговорила она. — Марк хотел поведать их тебе, но я сказала: «Нет, позволь мне». Потому как вы с ним что-то не очень ладите. Короче, сядь. Тебе лучше выслушать сидя.
— Что-то случилось с Беном?
— Нет, не с Беном, голубок, садись.
Она упрямо прошла в дом. Просто обошла меня кругом и уселась на диван в гостиной. Затем похлопала ладонью по дивану рядом с собой. Только мне не хотелось сидеть.
— Мне и так хорошо, — сказал я. — Выкладывайте.
— Это Винс, голубок.
Я, должно быть, еще не совсем проснулся. Потому как сразу и не сообразил, что среди моих знакомых есть кто-то по имени Винс.
— Винс?
— Винс Бак. Я только что говорила с его матерью. Ох, боже милостивый, она в полном расстройстве. Этим утром она уже из дому выходила, к мужу в больницу направлялась, ведь муж-то ее, отец Винса, только перенес четырехкратное шунтирование. Вчера! И она только к двери подходила, как увидела их. Поднимаются к ней по дорожке. Двое военных в форме, которых послали сообщить ей. Она сказала, что сразу догадалась, военные еще и слова произнести не успели. Сказала, что коленки у нее подломились, и она кувырнулась со своего крыльца через три каменных ступени. Здорово расшиблась.
Вспомнив об этом, миссис Джесперс опять стала плакать. Я извинился, отыскал в телегостиной коробку салфеток и вернулся к ней с ними. Долго держал коробку перед нею, пока она не подняла голову и увидела, что я ей предлагаю.
— Ох, спасибо, голубок. — Взяла у меня салфетки, выхватила одну и аккуратно промокнула под глазами, не размазав косметики.
Я смотрел на нее и думал, отчего, когда предлагаешь плачущим салфетки, они всегда глаза промокают. Никогда не высмаркиваются. Я-то всегда считал, что выделения из носа существеннее. Однако, возможно, нас волнует только то, что на виду. Я, наверно, уже известен своими несвязными мыслями во время острых переживаний. Как будто нынче были какие-то другие времена.
— Она говорит, что даже не спрашивала, зачем они пришли, потому что поняла. Только лишь спросила: «Где это случилось и как?» Они сказали, что их часть стояла на охране этой тюрьмы в Кандагаре… О господи, голубок, как же это тяжело! Теперь еще она должна в больницу идти и спрашивать врачей, сможет ли, по их мнению, ее муж перенести плохие вести, а потом еще и сообщить их в надежде, что это его не убьет. Можно ли вообразить что-либо горестнее этого?
В мозгу у меня быстренько пронеслись картинки рухнувших башен и матерей, умирающих вдруг в расцвете лет. Будь по-вашему, не просто каких-то пожилых матерей. Моей матери. Такие известия могли соперничать по величине горести.
Плюс, ведь убитым мог бы оказаться и Ларри, муж и отец троих малышей. Однако, как ни крути, а весть была весьма трагичная.
— Очень горестно это, — сказал я, не желая играть в игры по измерению горя.
— Я так и знала, что тебе захочется узнать, вы ж на моих глазах оба в школу вместе ходили и вообще. И Бен. Тебе придется самому известить Бена, ладно? Они вдвоем были очень дружны. Винс был внимателен к Бену. Внимательнее, чем большинство. Он и Ларри даже заходили после того, как твоя мать умерла, просто посмотреть, как у Бена идут дела.
Всего на какой-то краткий миг меня утешила мысль, что все это видится мне лишь в дурном сне.
Потом, потерпев крах с теорией о сновидении, я будто крутился на угольях, оценивая то, что чувствовал. Чувствовал же, несомненно, стыд. Да, в первые восемнадцать лет моей жизни в ней присутствовали и Винс, и Ларри, и Пол. Вот только знал ли я их? И знали ли они меня? Или были всего лишь незнакомцами, обитавшими на том же самом островке недвижимости? Я не говорю, будто мне все равно. Мне бы очень и очень хотелось, чтобы Винс вернулся из Афганистана целым и невредимым. А не в обернутом флагом гробу. Но это не было тяжкой личной утратой. Он был просто парнем, которого я знал. Но не по-настоящему. Я очень соболезную его семье, но лишь чуть-чуть — себе самому.
— Спасибо, что известили меня, — сказал я. — Я расскажу Бену.
— Я думала, может, как раз такое тебе и надо услышать. Понимаешь. Чтоб ты смог… вроде как… — я почувствовал, как из ее слов виднеется подтекст. Тяжелая тема. И чувствовал: он все сильнее. — Пересмотреть кое-какие свои привязанности.
Счастье, что в тот момент я еще не понимал, о чем это она.
— Мои привязанности?
— Ты должен тщательнее выбирать, кого пускать к себе в дом, Расти. В свою жизнь. Ты понимаешь. Не всякий в друзья-то годится.
И тут я понял.
Я склонился немного, чтобы мое лицо сблизилось с ее.
— Пошли вон, — произнес я, не повышая голоса. Этого не требовалось. Слова эти сами собой выразили очень многое.
Она отпрянула, будто я влепил ей пощечину.
— Прошу прощения?
— Пошли вон. Какая часть из «пошли вон» вам не понятна?
Она вспорхнула с моего дивана и практически побежала к двери.
— Марк был прав, — выговорила, остановившись, уже взявшись рукой за дверную ручку. — Он с самого начала был прав. Говорил, что ты докатился до откровенного антиамериканства, а я не слушала, зато теперь своими глазами убедилась. Привязаться к этим арабам, предпочесть их порядочным людям, которых ты всю жизнь знал.
— Вы еще не пошли вон.
На этот раз она ушла.
Дверь за нею осталась открытой, в дом занесло порыв холодного воздуха. Я закрыл дверь и какое-то время стоял, упершись в нее лбом.
— Вот, значит, где Марк этого набрался, — произнес я вслух, обращаясь к пустой комнате.
Пошел обратно к маминой спальне. Я не думал, что, может, сумею еще поспать, а хотел принять душ. Это было необходимо. Такое чувство возникло, что нужно соскоблить с себя воззрения на мир миссис Джесперс. Будто какие-то из них налипли на меня и, если не помыться, они могли бы занести в меня заразу. Я чувствовал на себе грязь.
Я еще не успел дойти, как услышал, как звонит на тумбочке у кровати мой мобильник. Войдя в спальню, я уставился на него, пропустив еще два звонка. Прикидывая, станет ли мне от этого больно. Было ощущение, будто телефону хотелось, чтобы мне стало больно.
Сделав еще два шага, я взял телефон. Звонила Анат.
— Привет, — сказал я, и все утренние тяготы спали с меня. — Это ты.
— Ой, Рассел, — произнесла она. И в этом не было ничего хорошего. Очень уж нехорошо прозвучало это «Ой, Рассел».
— Что? Что стряслось?
— Мой отец очень расстроен. Я его таким расстроенным никогда не видела, а я видела, как он может расстраиваться. Кто-то позвонил ему и рассказал, что видел, как ты приходил в два часа ночи и что твоя машина простояла здесь до половины пятого.
— Подожди, — сказал я. — Подожди. Мне надо сесть.
Я плюхнулся на кровать. Довольно сильно, даже чуточку подпрыгнул. Что мог бы проделать и во время разговора с нею. Только мне нужно было, чтобы Анат помолчала минутку. Мне нужно было, чтобы мир перестал поливать меня ливнем дурных вестей.
Ни с того ни с сего воображение вдруг нарисовало картину, будто те два самолета врезались в башни с такой силой, что весь мир или, по крайней мере, нашу страну слегка сбили с оси. И что мы до сих пор никак не можем обрести равновесие. Такое чувство, будто с сегодняшнего утра все пошло наперекосяк. Кроме Анат. А теперь еще и это находилось в опасности.
— Кто ему звонил?
— Я не знаю. И он не знает. Кто-то взял и позвонил, чтобы сказать ему это. Такие имени своего не называют.
— И он поверил этому? Услышав от какого-то безымянного незнакомца?
— Рассел. Это правда.
— А-а, — опомнился я. — Верно.
— Он спросил меня. По-моему, ему хотелось не верить этому, но он приехал в пекарню и просто спросил меня, глядя прямо в лицо: «Это правда?» Может быть, мне следовало солгать. Но я никогда не лгала отцу. Ну. О чем-то важном. Детские враки могли быть, когда я была моложе.
— Ты сказала ему, что ничего не было?
— Разумеется, сказала. И, по-моему, он мне верит. Надеюсь, что так. Только где-то в глубине души он должен сомневаться. Плюс наше ничего и его ничего — две очень разные вещи, Рассел. В его культуре… в нашей культуре, если мужчина и женщина остаются наедине в спальне посреди ночи, это очень и очень что-то. Чем бы они ни занимались.
— Я поговорю с ним.
— Нет! — она буквально выкрикнула это. Я даже подпрыгнул. — Не надо, ты должен оставить его. Предоставь это времени. Это главное, почему я позвонила: предупредить, чтобы ты держался от него подальше. Даже я не пыталась бы говорить с ним сейчас. Пока он не успокоится. Если понадоблюсь, я буду в пекарне. В комнатке наверху. Некоторое время домой я ездить не буду. Если ты захочешь заглянуть. Только не приходи, когда он поблизости.
Голова поплыла. Я вжался лбом в ладонь. Крепко. Словно мог физически утихомирить свои мысли. Не соображая, о чем спросить прежде всего.