Набрал ее номер. Сказал, кто я такой. Сказал, что пришла пора избавиться от дома моей матери.
Она ответила, что полностью меня понимает. Сказала, что заедет меньше чем через час.
— Даже не представляю себе, сколько времени займет разобраться со всеми мамиными вещами, — признался я Шерил.
Я по-новому привыкал к тому, как бодро, если не спесиво, она выглядела. И, правду говоря, какою и была. Почти угнетающее количество спесивой бодрости.
— Могу я кое-что предложить?
— Сделайте одолжение.
— Существуют службы, которые сделают это за вас. За плату, само собой. Есть одна, которую я всегда рекомендую. Две сестры, из местных. Они утащат все, что не стоит продавать, и продадут все, что стоит. Затем они устроят в доме предпродажную уборку. Работают быстро. И вышлют вам все деньги, которые останутся за вычетом оплаты их услуг.
— Продано. Я и не знал, что есть люди, которые этим занимаются.
— Множество людей теряют родителей, Расти. А потом им приходится иметь дело с их имуществом. Я все время это вижу. Это слишком ошеломляет. Частично потому, что родители за свою жизнь скопили много вещей. Частью потому, что это общая история. Слишком много чувств.
— Так, позвольте понять, правильно ли я понял. Получается, я мог бы уложить кое-что, немногое, из вещей и уйти отсюда. А вы занялись бы всем остальным.
— Это и есть моя работа. Вам придется только забрать все, что вам может понадобиться. Потому как все, что вы не увезете, будет ликвидировано. Так или иначе.
Я огляделся. Что мне необходимо? Пару нужд я держал в голове, но их не удовлетворить ничем из хранящегося под крышей этого дома.
— Одни фото, наверно. Фотографии на камине. И большой альбом.
— Финансовые документы.
— Точно. Рад, что вы напомнили. Мне придется много концов свести с концами в маминых делах. Я пустил их на самотек.
— Вот так и я свои проценты заработаю. Можно, я еще предложение сделаю?
— Конечно.
— Понимаю, наверное, прямо сейчас сентиментальные чувства вас не обуревают. Но — осмотрите чердак. Чердак — это всегда место, где живет память. Праздничные украшения до сей поры семейная традиция, только о них загодя не думаешь. Пепельница, которую вы смастерили для мамы в летнем лагере.
Я едва не сказал: «Так вот где в этом доме можно найти пепельницу!» Не сказал.
— Вынужден просить вас о странной любезности.
— Наверное, я слышала и постраннее.
— Я все время думаю… — Потом я умолк. И всерьез усомнился, стоит ли продолжать. Но — нужно. Выбора у меня не было. — Все время думаю, что, возможно, моя подруга Анат потеряла номер моего телефона. Возможно, он был в пекарне и сгорел. Возможно, она не может узнать его по справочной, потому как она не знает, что мой мобильник зарегистрирован в Джерси-Сити, а не в Нью-Йорке. Но она знает, где находится этот дом…
Я ждал. Молчание. Я поднял взгляд, надеясь, что Шерил Бейкер-Кин не слышала про меня с Анат и глаза ее не будут полны умилительной симпатии. Я проиграл. Были полны.
— А вы не пробовали сами позвонить ей? Или прогуляться до их дома?
— Единственный номер, какой был у меня, это телефон пекарни. Две недели я потратил, отыскивая, где они живут, в справочнике их нет, и, пока я добрался туда, они собрали вещи и уехали. Понятия не имею — куда. Неважно. Это глупо. — Я понимал, что Анат, наверно, даже не пыталась звонить.
Я уронил лицо в ладони. Думал: «Ни за что не заплачу. Не заплачу. Не заплачу», — и плакал. Так, чуть-чуть.
Шерил подошла ближе, села на диван рядом со мной. Мысленно я молил: не трогайте меня. Она положила свою ладонь мне на руку.
— Чем, по-твоему, я могла бы помочь?
— Я думал, может, мне написать ей записку. На случай, если она придет к этому дому. Позже. После того, как его продадут. Как думаете, купившие дом, кто бы они ни были, передали бы ей записку, если бы она у них была?
— Я буду готова попросить.
Я не отрывал ладоней от лица. Мне хотелось спрятаться, а это было самое доступное средство.
— Глупо это. Я понимаю. Только у меня такое чувство, что иначе я всегда буду гадать. Вы понимаете. Не держит ли ее отец взаперти, не давая связаться со мной. Или не потеряла ли она номер. Или…
Нечего и говорить, что я держал курс на самый вероятный для себя вариант. Тот, что Анат не пожелала связаться со мной. Я решил застопориться. Решил не идти туда. Вообще.
— Пишите записку, — сказала Шерил. — Может, почувствуете себя лучше. И позвоните мне, когда отправитесь обратно в Нью-Йорк. Большую часть оставшихся дел мы сможем согласовать по телефону.
Возможно, Шерил выждала еще минуту-другую. Не очень понимаю, почему. Может, чтобы увидеть, извлеку ли я вновь свое лицо на белый свет.
Наконец я услышал, как щелкнула, закрываясь за нею, входная дверь.
Вот что я нашел на чердаке помимо старой мебели: три картонных ящика. Все одного размера. Все были взяты из супермаркета: когда-то в них упаковывались бумажные полотенца. Наверное, с Герсонова рынка. Старательно надписанные. Старательно обклеены лентой.
Я не был готов к такому уровню редкой упорядоченности.
Почему же тогда в сравнении с этим дом в таком беспорядке? Как-то получалось, что моя мать уделяла больше внимания своим старинным воспоминаниям, нежели повседневной жизни. Может быть, в том и была некая логика. Я не смог понять.
На одной коробке написано «РОЖДЕСТВО». На другой — «РАСТИ». На третьей — «БЕН».
Я раскрыл рождественскую коробку. Внутри — полный порядок. На дне мама положила гирлянды лампочек для елки, заботливо свернутые в круг и перетянутые проволочками-зажимами. Никакой путаницы. Сверху она уложила украшения, каждое тщательно завернутое в целый газетный лист.
В середине рождественская деревня. Чистая, неиспользованная вата, все еще в пачках. Домики. Лошадка, запряженная в сани. Зеркало-озеро. Скунс, катающийся на коньках. Оленье семейство, навечно склоненное к водопою.
Я уложил все обратно и отнес коробку вниз.
Вспомнил, как доктор Боско советовала мне выбраться отдохнуть в место, где весело. Я уложу эту коробку в машину вместе с несколькими коробками финансовой документации и поеду обратно в Джерси-Сити. И рождественская деревня сделает мою квартиру веселой. Камина у меня не было. Зато, может, я приспособлю столешницу. Попробовать стоит.
Я раскрыл свою коробку. Только в ней я долго не рылся. По большей части в ней было то, что я ожидал увидеть. Табеля, полные пятерок. Рукодельные открытки на День матери и Валентинов день. Рисунки, которые я рисовал в детском саду. Я открыл коробку Бена. То же самое. Ничего особо стоящего. Вещи, какие только мать могла бы любить.
Я заклеил лентой свою коробку и отнес ее в машину.
Потом, подумав, вернулся за коробкой Бена и тоже погрузил ее в машину.
Не то чтобы мне и в самом деле были нужны все эти реликвии, хотя бы и мои. Больше потому, что они явно нужны были моей матери. И потому, что ее не было рядом, чтобы тайно хранить эти памятные вещицы. Мне предстояло хранить память вместо нее.
И, возможно, только возможно, если случится, что Бен когда-нибудь обвинит меня в том, что я совсем забыл о нем, я смогу сказать ему: «Как ты можешь говорить такое, Бен, когда у меня до сих пор лежит открытка ко Дню матери, которую ты сделал, когда тебе было шесть лет?»
Я написал Анат, но не совсем записку. Ведь что написать, я понятия не имел. Поскольку понятия не имел, что случилось.
Вместо этого я записал все свои контактные данные: номер сотового, домашний стационарный в Джерси-Сити, адрес в Джерси-Сити, адрес электронной почты, — свернул листок, положил его в конверт, написал на нем ее имя и оставил на кухонном столе.
Была пятница. Четыре дня спустя после того, как я совершил крутой разворот к месту, где быть собирался. И в географическом, и в ином смысле.
Я вознесся на восемьдесят восемь этажей над Манхэттеном. Прошел через собеседования больше половины пути к новой работе в рекламе. Если удастся и я получу эту работу, это грандиозно. Увы, вряд ли получу. Ведь столько много других, кому она нужна ничуть не меньше моего.
Я сидел в кожаном кресле, стараясь не сутулиться и в то же время не выглядеть слишком зажатым. Что означало, что я упускал свой шанс. Стоит только утратить способность быть самим собой, не думая об этом, не сомневаясь в этом, как, считай, что готов, испекся.
Была и еще одна трудность, какую мне не удавалось одолеть. Или, возможно, обе они были взаимосвязаны. Сидя в хорошо обставленных кабинетах рекламной компании, высоко вознесенных над Манхэттеном, я чувствовал, как во мне ярко разгорается посттравматический стресс. Не так-то много раз надо смахнуть пот со лба, чтобы это стало вызывать сомнения.
Я следил за тем, как ведший собеседование проглядывал мое заявление. Кивая то тут, то там. Похоже, он особо и не вчитывался. Почти так, будто рассиживаться с каждым из толпы соискателей было тягомотной формальностью. Я воспринял это как свидетельство того, что мои шансы не очень высоки. Голова человека была склонена, виднелась залысина на макушке. Ему было, я прикинул, где-то за сорок. В душе он, опять же прикинул я, был милым. Вот только подустал основательно. Изнутри.
Откинувшись, он взглянул на меня. Положил мое заявление на дубовый стол.
— Что вы хотите для себя через пять лет? Где видите себя? Какой хотите, чтобы была ваша жизнь?
— Просто хочу быть счастлив.
Он слегка склонил голову набок.
— Счастлив?
Я подумал: «Да. Счастлив. Вы же расслышали это. Верно?»
— Я бы не хотел, чтоб это прозвучало так, будто у меня нет амбиций. У меня их полно. Но я не из тех людей, кто всегда жаждут большего, сколько бы много им уже ни досталось. Понятие устремления в любых делах сопряжено с понятием стремления быть счастливым, верно? Я хочу работать, занимаясь тем, в чем я умел и сведущ, и в этом для меня благо. Я хочу приносить пользу. Хочу жить благой жизнью. Сейчас. Через пять лет. Когда угодно.