Внутри не было ничего, кроме вырезки из «Ниебург уикли лидер», тощей подделки Нигдебурга под местную газету. Название статьи гласило: «Армия Национальной гвардии признает, что ниебургский солдат был убит огнем по своим».
Я развернул ее. И со страницы мне улыбнулся солдат Винс Бак.
Я стал читать.
«Когда два военнослужащих явились уведомить Бетси Бак о смерти ее сына Винса, первое, что она спросила — как это произошло. Военнослужащие сообщили, что 25-летний Бак погиб 9 ноября под снайперским огнем, осуществляя охрану тюрьмы в Кандагаре. Позже 58-летняя уроженка Ниебурга заявила, что звонила в местную Нацгвардию, чтобы узнать больше подробностей, и ей сказали, что бронеавтомобиль «Хамви», в котором находился Бак, по дороге к месту сражения у тюрьмы наскочил на самодельное взрывное устройство, в результате взрыва погибли пять солдат — четыре американца и один британец.
«Я понимала, что должно быть либо одно, либо другое, — рассказала она. — Мне не по нраву в таком духе думать про свое собственное государство, но у меня создалось впечатление, что кто-то пытается скрыть правду».
Сегодня, после почти четырех недель и десятков телефонных звонков, официальная версия изменилась. Гибель всех пяти солдат приписана так называемому «огню по своим». Это армейский термин для пагубной или фатальной ошибки со стороны невраждебных войск. В данном случае войска, ошибочно открывшие ракетный огонь по союзному конвою, были американскими».
На мгновение я перевел взгляд с текста статьи. На фото Винса с улыбкой на лице. И вспомнил, как обидел Ларри, уверяя того, что идти на войну нет смысла. Странно, но я оказался прав. Больше прав, чем даже тогда имел в виду — или хотел. Однако это оказалось более бессмысленно для Винса, нежели для Ларри.
Даже вспоминать это было мне ненавистно. Вдруг захотелось думать, как все остальные, похоже, считали. Что ответный военный удар — дело почетное и справедливое. Но ведь это же просто глупо. Война всегда бессмысленна. Вот так я считаю.
Я продолжил читать. На минуту. Приводились слова миссис Бак: «Я такая же американка, как и все, но…»
Зазвонил мобильник. И я не захотел прерывать чтение, чтобы ответить.
Я счел, что звонила Шерил Бейкер-Кин. Моя риелтор. Она звонила вчера сообщить о предложении по дому, которое я дал позволение принять. Не так много денег, как мы запрашивали, зато быстро, а быстро — это то, что мне было нужно.
Слегка раздраженный тем, что приходится отвлекаться, я схватил телефон и нажал на соединение.
— Мне придется перезвонить вам, — сказал я.
На линии молчание.
— Ой, — произнес тоненький голосок.
Он сковал меня, полностью. Он поразил меня так, как я даже и не ведал, что меня можно поразить сильнее. Мне казалось, что броня, в какую я облачился, куда крепче. Печально было потерпеть провал в том, что казалось настолько основательным.
— Анат?
— Да. Я.
Сбивчиво я подумал: «Заметь себе: просто поздоровайся».
Думать не смей, что это не Анат.
Долгое, долгое… долгое молчание.
Я посмотрел в окно. Уже почти стемнело. Притом что еще не было половины шестого. Надвигалась зима. Ужасный год почти заканчивался. Я пошел с телефоном к лишенному штор окну. Возле окна не было никакой мебели, так что я уселся на ковер, по которому только-только прошелся пылесосом. И сделал то, чего избегал делать, во всяком случае настолько, насколько это в человеческих силах, со времени прибытия домой. Я уставился на место, где должны были гореть огни в окнах башен. По-моему, до того самого момента мной руководило желание избегать этого, создавая иллюзию движения дальше. Но в тот момент до меня дошло. Дошло не до разума, а больше инстинктивно. То в вас, что возвращает вам жизнь, принимает то, где вы находитесь прямо сейчас.
— Рассел. Ты еще тут?
— Да. Я все еще здесь. А ты все еще там?
Глупый был вопрос, я понимаю. По-моему, я задал его наполовину для того, чтобы она посмеялась. И Анат засмеялась. Совсем немножко.
— Прости, что не позвонила раньше.
— С тобой все нормально?
— В основном да. Все наладится, полагаю.
— Ты где?
— Если бы ты знал, не обрадовался бы.
Я прислонился плечом к голому стеклу. Ощутил через рукав холод мира за окном. Я не знал, что сказать. Вот и не сказал ничего.
— Мне все еще нельзя по-настоящему руками пользоваться, — сообщила она.
У меня сердце только что не до колен упало.
— Я и не знал, что все настолько плохо.
— Вот, придется сделать несколько пересадок кожи. А после этого мне надо быть с ними очень осторожной. Пришлось сообразить, как нажимать кнопки на телефоне тем концом карандаша, где ластик. Я держала его между запястьями.
— Очень больно? Тебе много боли приходится терпеть? Ты мне расскажешь, как тебе приходилось, как сейчас твои дела? Я не знал и просто с ума сходил.
— Обязательно расскажу. Только, может, не сейчас, если это возможно.
— Тебе сейчас больно держать телефон?
— Он у меня включен на микрофон.
— A-а. Отлично. Так… — Я не очень-то знал, как сказать то, что я собирался сказать. — Так номер моего телефона у тебя все это время был?
— Да.
Долгая пауза. Впрочем, следовало высказать:
— Так это действительно была единственная причина, почему ты не звонила? Или были еще?
Молчание.
Не мне было нарушать его.
— Как сказать. Еще и тот факт, что я была не одна. Отец всегда находил кого-то, чтобы оставались со мной. Ведь так многого мне нельзя делать самой. Были и другие проблемы. Пришлось просить соседку купить мне заранее оплаченную телефонную карточку. Так, чтобы он ничего не заметил по счетам за телефон. Но, если говорить правду…
«Вот оно», — подумал я. Все внутри меня обратилось в бетон и сталь, готовясь к удару. Я опять подумал (или, может, просто почувствовал) о том телефонном сообщении, когда я наконец-то позвонил Керри. Мое молчание само сказало все, что ей нужно было знать. Звонок был просто подтверждением. Я напрягся в ожидании приступа, который, я чувствовал, надвигался.
— … вообще-то были два раза, когда я оставалась одна. Только ненадолго. И это было почти с самого начала. Меня пичкали болеутоляющим. Я чувствовала себя так, словно не могла ясно думать. Я знала, что ты спросишь меня, увидимся ли мы снова. Я не знала, что сказать. Мне нужно было побольше времени.
— Мы увидимся снова? — Никак не хотелось продлевать свои мучения.
— Видишь? Я права была.
Анат подождала, наверное, желая понять, рассмешила ли она меня. Хоть чуть-чуть. Только мне вовсе не хотелось смеяться.
— Что ж, — заговорила она. — Вот поэтому я и звоню. Это то, что нам с тобой предстоит обсудить.
Громадный прилив возбуждения потряс мою жалкую, бесполезную броню.
— Ты хочешь сказать, мы могли бы?
— Ой, конечно же, мы могли бы. Могли бы — это легко. Трудность в том, чтобы знать, что ты на самом деле предпримешь. Наверняка.
— Ты где? Давай признавайся мне.
— Я в Кафр-эд-Давваре.
Слова эти гулко раскатились во мне, будто я был совсем пустой. Словно я стал пещерой, в которой она могла вызвать такое долгое и громкое эхо.
— Ты в Египте?
— Да. Мой отец забрал все деньги по страховке и увез нас обратно.
— Могу прислать тебе билет на самолет.
— На какие шиши? Билеты не дешевы.
— Я мамин дом продаю. Когда продам, я снова буду в полном порядке. Плюс я только что прошел собеседование на хорошей работе. Возможно, скоро опять начну работать. Но если хочешь, я тебе прямо сейчас куплю билет на самолет. Кредитку использую. Все равно я вскоре с ними расплачусь.
— Я не могу вернуться в то место. В тот ужасный городишко с его ужасными людишками. Я не смогла бы жить там после того, что случилось.
— Что ж, тебе везет. Потому как я вернулся в Нью-Йорк.
— Но… Рассел…
— Что?
— Было легче, когда мы жили в одном и том же городе, могли все больше узнавать друг друга. Допустим, я прилетаю туда. И… что? Мы живем вместе? После того, как знаем друг друга так долго?
За время последовавшего молчания я вдохнул и выдохнул раза три. Нарочно дышал глубоко и неспешно. Закрыл глаза и желал подыскать верные слова. Не те слова, что скорее всего подтолкнули бы ее сделать то, чего мне хотелось. А верные слова.
— Вот что я всегда говорю себе в ситуациях вроде этой. Дам тебе тот же совет, что даю самому себе. Представь себя оглядывающейся лет на десять или двадцать в прошлое — на тот момент, когда решение только принималось. Допустим, ты попробовала и задуманное не вышло. Как сильно станешь ты сожалеть об этом? Теперь, допустим, ты не решилась попробовать, так что тебе ничего и не известно. Тогда как сильно сожаление в таком случае?
Секунд тридцать, наверно, я сидел у окна. Глядя на пустое место в городском силуэте. Следя за слабым кружением снежинок за моим окном. Гадая, когда же Анат заговорит.
— Я скучаю по тебе, — произнесла она. — Я должна подумать над этим. Я тебе опять позвоню.
— Мне нельзя тебе позвонить?
— Нет. Тебе нельзя мне звонить. Я должна буду опять позвонить. Когда смогу. Я не знаю, когда это будет.
— Могу я тебя спросить?
— Наверняка, — произнесла она. Но без особой уверенности в голосе.
— Как считаешь, война всегда бессмысленна?
— Странный вопрос. Это не то, о чем, я думала, ты собираешься спросить.
Хотелось объяснить, только мысли у меня все слишком перепутались. Ничего не получилось.
— Я не знаю, всегда ли война бессмысленна, — сказала она. — Знаю, что она всегда — трагедия.
— Ладно, — сказал я. Чувствуя себя немного получше. — С этим жить будет легче.
— Что было… Ой. Отец дома. Мне надо идти. — А потом щелчок.
Я сидел на полу возле окна до трех часов ночи. Даже не думая ни о чем, если честно. Не могу припомнить, чтоб о чем-то очень уж задумывался. Так, эхо доносилось. Гулкое такое. Как в пустом сосуде. Может, это были добрые вести. Может, опустошенность была первым шагом к настоящему возврату.