И, пока шел, пока передвигал ногами, я понял. Очнулся. Я просто понял.
— Мне Джефф звонил, — сообщила она, — и мы поговорили с минуту, но потом он отключился.
Я пытался слушать одновременно и Керри, и телевизор.
— Самолет? — произнес я, лишь смутно сознавая, что отвечаю телевизору, а не Керри.
— Я пыталась перезвонить, — говорила она, — но все линии заняты. Я обзвонила всех по рабочим номерам, но дозвониться не смогла. И потом я вспомнила: Джеффу можно звонить по мобильному. Только было ничего не понятно, Рассел, — она принялась плакать, но продолжала говорить. — Он сказал только, что жарко. И что он меня любит. И это все, что он сказал. И тогда я тебе позвонила. Потому что знаю номер твоего мобильника. Тебе видно, что происходит?
— Подожди, — попросил я. Ни при каких обстоятельствах мне было не угнаться за всем этим. — Как у тебя могло хватить времени обзвонить всех за… типа… минуту?
Краткое молчание.
— Это была вовсе не минута, Рассел.
Я глянул на часы. 9:03 утра. Почему-то, невероятно. 9:03 утра.
— Рассел, возьми свой телескоп. Рассказывай мне, что видишь. — Но я стоял столбом. Целую секунду просто стоял. Я не хотел подходить к телескопу. Если подойти, то все увижу. — Ой, боже мой, — взвизгнула Керри. — Ты видишь это?
Подняв взгляд, я увидел, как второй самолет метил в Южную башню.
— А ты это видишь?
Я не понимал, откуда ей было видеть. Она жила в центре Манхэттена.
— Я телевизор смотрю. О-о, боже мой!
Мы оба смотрели, как второй самолет врезался в Южную башню. Просто врезался. Словно открылась дверь — входите, пожалуйста. Под углом. Вспыхнул огонь, как будто самолет еще мог вырваться обратно. Только я не помню, видел ли я все это из окна. Или мне вспоминается то, что показали по телевизору.
— Рассел! — кричала Керри. — Что происходит? Почему это происходит?
— Этого не происходит, — сказал я. Во всяком случае у меня была такая теория. — Может же так быть, что это сон?
— Нет, это происходит. Возьми свой телескоп.
— Погоди, — попросил я и бросил мобильник на диван.
Я взялся за телескоп.
И увидел.
Дым. Клубы и клубы дыма. Серый и черный. Он валил не только из косой прорези, но и из окон выше. И через край крыши. Кажется, выходил из-под края крыши.
И бумага. Я видел множество бумаг. Выглядело, словно парад бумажных украшений, но я различал, что каждая крохотная блестка конфетти была целым листом бумаги.
А потом я увидел его. Но кого? Не знаю. Кого-то. Знал, что он не из наших, потому что окно находилось по крайней мере этажа на два ниже нашего офиса. Может, на три.
Человек стоял в проломленном окне. Стоял на краю.
И потом он просто… упал вперед. Движение было свободным. Намеренным. Он не терял равновесия. Он выбросился.
Поверьте мне. У меня был телескоп. Я знаю. Я видел.
Я отследил кусочек его падения в телескоп.
Видел, как воздушный поток задрал вверх галстук, который стоял торчком рядом с шеей. Видел, как трепыхались раскрытые полы пиджака, взметаясь к распростертым рукам. Он распростер руки. Словно умел летать.
И ткань его пиджака натянулась почти до кистей рук. От этого казалось, будто у него есть крылья.
И всего на мгновение я подумал: «Он полетит. Он бы не бросился вперед, если бы не думал, что способен летать. Он полетит».
Не полетел.
Я потерял его из виду (какое-то здание закрыло), когда до земли оставалось еще чуть больше половины пути.
Я услышал, как с дивана доносились вопли Керри.
Я взял мобильник, поднес его к уху. Она вопила:
— Что ты видишь? Рассел? Ты что видишь?
— Ничего, — ответил я. — Один дым. Мне ничего не видно. Один только дым.
Часть втораяСложный вопрос
Было около семи вечера. Мой первый полный день… возвращения.
Я разбирался в маминых бумагах. Небольшая кипа папок, найденных в ящике у нее в спальне. Не могу даже сказать, что я хотел отыскать. Но сразу понял, когда нашел.
Тоненькая папочка с надписью: «Окончательные» решения. Только и всего. С кавычками на слове «окончательные». Словно могло оказаться, что они не такие уж и окончательные, как ей думалось.
Внутри я нашел документы, извещавшие, что она предпочла кремацию. И та была уже оплачена.
— Ничего себе! — выговорил я вслух.
Это примерно то же, что воскликнуть: «Бинго!» — что было бы чересчур старомодно. Или: «От крутняк!» — что уже слишком походило бы на современный хип-хоп. Но это было здорово. То есть настолько здорово, насколько это возможно, когда речь идет о недавней смерти твоей матери.
Из-за этого меня охватило какое-то неизвестное чувство. Во всяком случае, неизвестное до недавних пор. Словно я получил отсрочку. Для разнообразия. Кое-что получалось, как следует. И даже лучше, чем ожидалось.
— Ты что-то сказал, братишка? — крикнул Бен.
Сам он был в комнате с телевизором. Смотрел мультики. На полной громкости. Даже отсюда, из гостиной, я слышал, что Даффи Дак считал, что пришел «кволичий» сезон, а Багз Банни полагал, что настал «утковый» период, и каждый думал, что Элмеру Фадду надо стрелять в тех, а не в этих. Каждое мультяшное ружейное баханье исторгало из Бена ручеек басовитого хохотка.
— Ничего, дружище. Просто кое-что нашел.
— Что-то плохое?
— Нет. Хорошее. Очень хорошее.
Хорошим это было по многим причинам. Я все еще подсчитывал все эти причины, когда говорил.
Хорошо потому, что это значило: мне не придется отыскивать невесть где тысячи несуществующих долларов на священные похоронные обычаи. Еще лучше потому, что мне не придется терзаться из-за неверного выбора, думая, устраиваю ли я все так, как хотелось бы маме. И еще одна причина. У меня были сомнения насчет Бена и традиционных похорон. Знаете, с открытым гробом и усопшей, одетой и накрашенной так, чтоб выглядеть «совсем как при жизни». Как бы Бен отнесся к такому? Он ведь все еще ждал ее возвращения. Совершенно очевидно. По ночам меня мучил кошмар, как он поднимает маму из гроба и несет домой, и никто не в силах его остановить.
Ну и окончательная благодать: заупокойная служба с красивым фото и урной с прахом не сильно зависит от времени. Что позволяет сделать ее более зависимой от Бена. Надо будет, можем и месяц подождать. И даже два. Дать ему больше времени привыкнуть.
Подняв взгляд, я увидел, что Бен стоит в дверях гостиной, едва не упираясь головой в верхнюю планку.
— Что ты отыскал?
— Кое-какие планы, составленные мамой.
— Почему хорошо?
— Потому, что они позволяют мне узнать, что ей хотелось, чтобы я сделал.
— О-о. Что?
Ну вот, как мне отвечать на это? Порой правда просто не подходит ко времени.
— Это долгая история.
— Почему ты просто не спросишь ее, когда она вернется?
— Потому… Брат… она уже не вернется.
Бен повернулся и исчез в комнате с телевизором.
Я решил, что исполню долг брата лучше, если не оставлю этого просто так.
Я присоединился к Бену у телевизора, где подобрал пульт и выключил звук у мультика.
— Эй! — воскликнул он. — Я же смотрю!
— А мне нужно поговорить с тобой.
— Все равно оставь, пусть дальше показывает.
— Я не могу думать и говорить с тобой при всем этом шуме.
— Сделай потише.
— Но тогда ты будешь слушать Багз Банни, а не меня.
— Нет. Я буду слушать.
— Обещаешь?
— Ага. Обещаю.
Я вновь включил звук, но сделал его едва слышным. Видел, как Бен подался немного вперед, поближе к телевизору, стараясь расслышать. Но тут мультик кончился, пошла реклама, и я опять выключил звук, а он повернул голову ко мне. Только его взгляд все равно был направлен куда-то на ковер.
— По-моему, ты не совсем понимаешь, что значит, когда кто-то умирает, — начал я.
— Что?
— Это значит, что умерших ты больше не увидишь.
Никакого ответа.
— Как Санди. Помнишь Санди? — спросил я.
— Нет.
— Наша собака. Наша собака-колли. Помнишь?
— Нет.
— О-о. Очень плохо. Я думал, ты, возможно, помнишь Санди.
— А я вот не помню.
— Подожди, я попробую найти фотографию. Вдруг это поможет, — я прыжком вскочил на ноги и поспешил в гостиную, надеясь, что старый альбом с фотографиями лежит там, где хранился всегда. В отделении под столиком рядом с диваном.
Я открыл маленькую дверку с бронзовой ручкой, залез в отделение — там он и оказался. Я сразу его нащупал. Громадный старинный альбом в деревянных обложках с кожаным переплетом. В нашей семье он жил намного дольше меня.
Я услышал, как звук телевизора взлетел до дребезжания: «Сильвестр и Птичка Твити».
Я перебирал одно фото мамы с папой за другим, изо всех сил стараясь не отвлекаться на чувства. Всегда смогу сделать это чуть позже. А в тот момент мне надлежало исполнять важную братскую роль.
И потом — вот она, Санди. Совершенное подобие знаменитой колли Лесси. Прекрасная собака. Сердце болезненно сжалось, когда я смотрел на ее фото. Она жила в доме, когда я родился. Порой мне кажется, что она была первым, кого я увидел, открыв глаза. Порой мне кажется, что я самого себя поначалу ошибочно принимал за щенка. Я любил ее безмерно, безумно. Ее смерть меня опустошила. Мне было, наверно, лет шесть, когда она умерла. И я не понимал. Хотел видеть ее снова и не понимал, почему никто не мог мне помочь.
На фото я был вместе с нею. Мне и двух лет не было. Навалился на собаку, ухватился за шерсть так, что Санди, должно быть, больно было, а она улыбалась. Терпеливая. Гордая. Держась за нее так, я учился ходить.
Я взял альбом с собой.
Я опять убавил звук телевизора почти до нуля.
— Вот это Санди.
Я положил альбом брату на колени.
Бен оторвал глаза от телеэкрана — в первый раз на моей памяти.
Тронул фотографию.
— О-о! — выговорил он. Приглушенно. Благоговейно. — Она хорошая собака! Она славная собака!