тался по малонаселенным районам, где мечи могли только заржаветь. Как же тогда объяснить это сорокалетнее странствование?
Богомолов беспомощно развел руками. Я невольно улыбнулся, но студенты смотрели на него выжидательно.
— Вот видите, как трудно ответить на этот вопрос, — продолжил Богомолов с некоторой горечью. — И не ждите от меня особых откровений или истин. Я выскажу лишь предположение, которое нельзя считать даже гипотезой. Моисей сознательно избрал тяжелый и долгий путь. Этим долгим походом к Земле Обетованной он как бы хотел выразить свою философию, свое понимание смысла человеческой жизни. Как видите, объяснение довольно претенциозное… Тогда какой вывод следует изо всей этой истории? Очевидно, Моисей считал, что смысл — в непрерывном движении к великой цели или, точнее, к мечте, увлекающей сиянием надежды. Моисей знал, что мы ценим лишь то, что нам достается с трудом. Для него, по-видимому, движение было важнее цели. Цели могут быть мимолетными или преходящими, великими и далекими, но человечество рано или поздно всегда достигало поставленных целей. Вечно лишь движение, а цели — его внутренний мотор. И все же не бывает движения без цели, такое механическое движение человечества было бы абсурдным. Смысл человеческой жизни — в преодолении трудностей и препятствий, в открытии все новых и новых горизонтов, в вечном поиске. А быстро и легко дойти до Земли Обетованной, поселиться в ней навсегда, как в христианском раю, без труда собирать ее обильные плоды, получать, ничего не давая взамен, — это означает самоуничтожение.
И тут произошло нечто странное — в зале бурно зааплодировали. Аплодировать профессорам было не принято, но все захлопали. Невольно захлопал и я — так заразило меня общее настроение. Богомолов удивленно посмотрел на студентов.
— Прошу тишины! — укоризненно сказал он.
И повернувшись, опять нажал на какую-то кнопку. На экране появилось изображение статуи, которую мне до сих пор не приходилось видеть. Она представляла собой сидящего на троне мужчину в тунике, крупного, сильного и величественного. Богомолов молчал, все рассматривал статую.
— Надеюсь, что вы узнаете эту статую, это «Моисей» Микеланджело. Правда, она не существует, она исчезла в начале XXI века. Рассмотрите ее внимательно — вряд ли есть более внушительное изображение величия человеческой личности. Сдержанная сила и мощь, мудрость и совершенство — вот чем веет от нее. И обратите внимание на его взгляд. Он обращен ни к небу, ни к земле. Он смотрит прямо вперед, в будущее. И это будущее не пугает его, не потрясает мрачными видениями. Моисей, строгий, спокойный и мудрый, видит путь, открывшийся перед людьми… Этим я и хочу закончить, мои друзья…
Он нажал кнопку, и экран погас. Не успели мы опомниться, как его небольшая фигура исчезла с кафедры. В зале было все так же тихо, студенты сидели на скамьях, не шевелясь. Прошло больше минуты, прежде чем поднялся первый из них. Эльза встала последняя. Она не замечала меня. Взгляд у нее был задумчивый, лицо строгое, побледневшее. Наконец она обратила на меня внимание — как же иначе при моей яркой форме. И улыбнулась — как всегда, мило, хотя на этот раз немного грустно.
— Пойдем, Ник…
Когда мы вышли, я подхватил ее под локоть, он показался мне острым и чужим…
— Что с тобой?
— Ничего, Ник… Но это произойдет сегодня… Вечером…
Я вздрогнул. Я всегда относился к этому, как к чему-то, что никогда не случится.
— Почему так неожиданно? — спросил я растерянно.
— Совсем нет! — она покачала своей голубой головкой. — Пора… Я даже думаю, что мы немного запоздали…
— А я смогу присутствовать?
— Конечно, я же тебе обещала! — Она вдруг улыбнулась. — Не бойся, для меня нет никакой опасности…
Эльза внимательно посмотрела на меня и ласково взяла за локоть.
— Зато я свободна до вечера, — сказала она. — Придумай, куда бы нам пойти…
— Не знаю, — сказал я.
Но я знал. Мне хотелось пригласить ее к себе домой, чтобы провести весь день вместе. До сих пор мы никогда не оставались наедине. Мне хотелось, но я не посмел это ей предложить. Это было так странно для совершенно свободных людей…
— Тогда пойдем в Спортивный лагерь, — предложила она.
— Хорошо, — сказал я.
Девушка — водитель такси — так резко приземлилась, что мы подскочили на сиденьях. Я повел Эльзу в свое любимое место — в рощу. Я никогда не спрашивал, как называются эти деревья с тонкими белыми стволами и нежными листочками. Главное, что они росли кучно и нельзя было устраивать кроссы.
Мы лежали на холме у опушки и смотрели на поле с искусственным прудиком, усаженное низкими декоративными кустами. Было очень тихо в этот час, вокруг не было ни души. Здесь всегда очень тихо, не слышно никаких звуков, кроме забавного писка желтых, как лимон, попугайчиков. Эльза молчала, глядя на спокойное, озаренное весенним солнцем поле.
— Знаешь, что я на тебя сержусь? — сказала она наконец. — Почему ты никогда меня сюда не водил?
— Я не знал, понравится ли тебе тут.
— Почему мне может не понравиться?
Я не находил ответа.
— Как тебе сказать, ведь здесь нет ничего особенного. Совсем ничего, кроме травы и деревьев…
— Но это же и все, что надо! — сказала она укоризненно.
Я не понимал, серьезно она говорит или шутит. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы людям были нужны трава и деревья. Если бы они и в самом деле были им нужны, их продавали бы в магазинах.
— Что-то я тебя не понимаю, — сказал я. — Верно, что тут красиво… Но если меня заставят прожить тут целую неделю, я испытаю ненависть к этому месту… Да и ты, мне кажется, тоже.
Она задумалась и еле слышно вздохнула.
— Ты прав, наверное, — сказала она тихо. — Беда в том, что мы вертимся в заколдованном круге…
Я опять не понял ее. Моей Эльзе иногда приходят в голову такие странные идеи, что я просто удивляюсь, откуда они в ней берутся. Может быть, в этом виновата древняя история с ее детской наивностью. Или профессор Богомолов с его юношеским энтузиазмом, походивший на забытых героев древности.
Мы долго молчали, она не сводила глаз с пейзажа. Я уже начал думать, что она немножко притворяется. Я видел в университете нескольких снобов, которые страшно восторгаются природой, а ни разу в жизни не прикоснулись к дереву.
— Это и есть рай? — спросила наконец Эльза.
— Если он такой, значит, он нам не нужен…
Она приподнялась на локтях и пристально посмотрела на меня:
— Почему ты так думаешь?
— Я вообще об этом не думал… Но ведь Богомолов сегодня так сказал.
— Он, конечно, прав, — горячо согласилась Эльза. — Тысячу раз прав. Человек не может жить в раю. Человек должен лишь стремиться к нему…
— Вот видишь! Значит, я ошибся, что привел тебя сюда.
— Нет, ты не ошибся, — сказала она грустно.
Я никогда не видел ее в таком смятении. И вдруг мне пришло в голову, что, может, это просто ее волнение перед стартом.
— Эльза, ты уверена, что именно тебе надо было ввязываться в это дело? — спросил я, помрачнев.
— Да, Ник.
— Но все говорят, что это страшно опасно…
— Не все, Ник… Только невежественные журналисты.
— Но и ученые тоже, Эльза. Я читал высказывания известных ученых…
— Но это было несколько лет назад. Пойми, Ник, что на эту планету уже послали 62 капсулы. Все они благополучно долетели.
— Да, но без людей.
— Какое это имеет значение? Принцип один и тот же. И потом ты знаешь, что в них находилось дюжины две обезьянок и других животных. После возвращения все они чувствовали себя отлично.
— И все-таки три капсулы не долетели, — сказал я. — Исчезли, как туман, на глазах у журналистов!
— Эльза упрямо покачала-головой.
— Это случилось двадцать месяцев назад, Ник. Теперь положение иное. И не думай больше об этом, безопасность полностью гарантирована.
— И тем не менее я не понимаю, почему именно ты, Эльза…
— Потому! — ответила она немного сердито. — Потому что я хочу быть первой!
Я обиженно молчал. Явно мне в ее рассуждениях не было места.
Потом, когда мы возвращались пешком через парк, она снова завела тот же разговор.
— Ты же видишь, Ник, у нас нет другого выхода… Человечество попало в заколдованный круг. И притом ему приятно кружиться в нем, оно не хочет вырваться из него. Оно возвело чуть ли не в культ свое благополучие, свою безопасность и спокойствие. Этот образ жизни кажется ему таким совершенным, что оно уже не стремится ни к чему другому.
— Но разве это так уж плохо, Эльза? — спросил я уныло.
— Плохо! — раздраженно ответила Эльза. — Неужели ты не понимаешь, как это плохо… Вот уже целое столетие наука и философия топчутся на одном месте.
— Ну и что из этого? — спросил я. — Что важнее — достижения науки или благополучие людей? Наука не фетиш, если мы можем хорошо жить без науки, то и черт с ней…
— В том-то и дело, что мы не будем жить лучше. Мы только воображаем себе… А в сущности наше общество разлагается.
Я посмотрел на нее с удивлением:
— Чепуха, Эльза… Любой школьник тебе скажет, что наше общество переживает расцвет…
— Да, их так учат! — пренебрежительно ответила Эльза. — Не только мы, но и другие общества внушали себе подобные идиотские идеи. И обязательно погибали. А, по-моему, наше общество себя исчерпало, источники, его питавшие, пересыхают один за другим. Вот, например, — наше искусство просто умирает. У нас уже нет поэзии, нет драмы. То, что мы называем музыкой, вряд ли соответствует этому названию. А почему? Теоретики утверждают, что возможности жанров исчерпаны, сколько бы их ни искажали, пытаясь изобрести новое. Но верно ли это? Конечно, нет. Не искусство, а человек исчерпал свой эмоциональный запас, как некоторые мертвые планеты истощили свою атмосферу. Вместо того, чтобы объединяться, люди разъединяются, как разбегаются галактики. При мнимом благополучии человек в нашем обществе внутренне становится все беднее и все меньше интересуется тем, что его окружает… Ты думаешь, случайно каждый год увеличивается число самоубийств?