— Вы долго пробудете на водах?
— Нет, сударыня.
— Может, он и имеет природный ум, но так неотёсан! — пожаловалась София-Шарлотта своей спутнице уже в карете.
— Вот вы и обтешите его! — весело рассмеялась королева. А потом сказала уже серьёзно: — Царевич ещё умеет краснеть, моя дорогая. И это куда лучше, чем жених, который слишком ловок в амурах! — Жена Августа знала, что говорила. Ведь у неё перед глазами был её неувядаемый супруг, имевший, по слухам, полтысячи метресок.
Алексей трясся по горной дороге и тоже размышлял: похоже, что девица-то добрая, без насмешки. И совсем забылось лицо Иринки и её голос.
Уже из Карлсбада он отписал об этой нечаянной дорожной встрече сперва отцу, а затем, цифирью, и духовнику Якову: «И на этой княжне давно уже меня сватали, однако ж мне от батюшки не вполне было открыто, и я её видел, и сие батюшке известно стало, и он писал ко мне ныне, как она мне понравилась и есть ли моя воля с нею в супружество, а я уже извещён, что он меня не хочет женить на русской, но на здешней, какой я хочу: и я писал, когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я на его волю согласен, чтоб меня женить на вышеписаной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр, и лучше её мне здесь не сыскать...»
В мае 1711 года Пётр с Екатериной неделю уже как сидел в Яворове, поджидая решения польских сенаторов. Выступит ли Польша совместно с ним супротив турок, было неведомо, а ждать было недосуг. Одно хорошо — места вокруг были знакомые и счастливые для него. В здешних краях Пётр когда-то обдумал и принял на совете в Жолкве знаменитый план войны со шведом, и план тот оказался счастливым и привёл к Полтавской виктории. Как знать, может, и нынешний поход на Прут сулит ему столь же великую удачу!
Остановилась царская чета в Яворской резиденции коронного гетмана Сенявского, и Екатерина, тотчас попала в крепкие ручки весёлой пани гетманши. Пани Елена-Ельжбета пересмотрела весь её гардероб, что-то одобрила, что-то отставила, что-то подарила, что-то взяла себе и повезла свою новую подругу на день-другой во Львов, где у неё были свои мастера и закройщики, галантерейщики и оптовики, доставляющие товары из самого Парижа.
Пётр был доволен, оставшись один. Бумажных дел накопилось невпроворот, и он велел вынести стол прямо в сад и поставить под цветущей вишней. Останься здесь острая на язычок пани гетманша, она бы непременно хмыкнула: «Господин бомбардир-то стареет и становится сентиментальным!» А Петру просто хотелось после недавней долгой болезни, когда он три недели провалялся в Луцке, сражённый тяжёлой скорбуткой, пройти по утренней росе, уловить ароматы цветущего сада, услышать пение птиц. Он сидел сейчас расслабившись и не мог заставить себя взяться за деловые бумаги: смотрел, запрокинув голову, как солнечный луч пробивается сквозь цветущие вишни и, отражаясь, вспыхивает в каплях росы. Одна из капель росы упала ему прямо на тонкие губы, Пётр слизнул её и беспричинно рассмеялся. Давно он так беспричинно не смеялся, и вдруг всем телом почувствовал, что полностью выздоровел, победил проклятую скорбутку.
И здесь зашуршали по гравию дорожки чьи-то шаги. Пётр открыл прищуренные глаза и увидел князя Сонцева. Только несколько человек имели право приближаться к царю вот так, вольно и свободно, и среди них был Сонцев.
Говорили, само собой, не о красоте мира, а о делах, но радостное утреннее ощущение долго ещё не покидало Петра. И так не хотелось в этот час идти в тяжёлый поход на Прут. Но обстоятельства вынуждали, и коль султан объявил России войну, надобно идти, и лучше идти самым коротким путём: через Дунай на Балканы.
Сонцев примчался из Венеции и привёз добрые вести: черногорцы и сербы дружно поднялись против османского ига. Правда, была и дурная весть: Венеция не собиралась выступить против турок до решительной царской виктории. Хитрецы венециане, викторию им на блюдечке подавай. «Виктория, она солдатским потом и кровью великой достаётся, а не переменой фигур на карнавале», — сердито хмыкнул Пётр. Впрочем, на вспоможение венецианской республики он не очень-то и рассчитывал. Хорошо ещё, что в Венеции не помешали посылке русских офицеров в Черногорию через Адриатику.
— Словом, ныне все Балканы готовы подняться против османов и надобно только опередить турок на подходе, первым выйти к Дунаю! А Борис Петрович Шереметев всё медлит в походе, ссылаясь на силы природы и генеральские обозы! — с досадой бросил Пётр Сонцеву.
И когда князь-дипломат откланялся, отписал грозный наказ фельдмаршалу: «Буле не всю армию, то хотя бы знатную часть оной послать в Волошскую землю и немедля сближаться к Дунаю».
Приказ сей Пётр вручил не рядовому гонцу, а гвардии подполковнику князю Василию Долгорукому, назначенному новым начальником штаба к фельдмаршалу. Василий Владимирович Долгорукий — офицер жёсткий, а порой просто жестокий. Всем было ведомо, в какой великой крови потопил он булавинский бунт. Такому только прикажи — жилы из людишек вытащит, но приказ исполнит. И Пётр напутствовал властно:
— На словах передашь Борису Петровичу — поспешность в сём походе нам как воздух потребна. Упредит фельдмаршал турок на Дунае, верю — все Балканы восстанут против османского ига. Не успеет — съест нас саранча в молдаванских степях! Так что торопи старика, сейчас не только недели, но даже дни, даже единый час всё решить может! И держи за походом зоркое око!
Долгорукий принял царскую грамоту, привычно по-военному вытянулся. Пётр хотел было его обнять, но что-то остановило его в холодном взоре князя Василия. Вспомнил: Долгорукий — старого строптивого боярского рода, почитающего себя ничуть не ниже Романовых. Но ведал и иное: князь Василий — верный служака. Да и фельдмаршал будет доволен, что прислали его погонять не залётного новика, а знатную персону, Рюриковых кровей... Потому после как бы раздумья Пётр махнул рукой, сказал просто: «Ступай!» Решительно сел за стол. Взялся за ответное письмо к бею Алжира. Ведь и до правителя алжирского, оказывается, дошёл слух о великом государе, собирающемся в поход супротив самого падишаха! А так как стамбульского султана его дальний вассал не слишком, видно, любил, то и счёл сей поход удобным поводом для переговоров с московским царём. Конечно, Алжир далеко от Стамбула, но ежели бей выступит против своего повелителя, то и в Средиземном море можно будет поджечь один из концов Османской империи. Так под сенью цветущих вишен в Яворове вырисовывалась стратегия Прутского похода.
От государственных дел нежданно отвлёк шум женских платьев, смеющиеся голоса. В сад, весело переговариваясь, вошли Екатерина и хозяйка загородной резиденции — чаровница-гетманша.
— Ах, свет мой ясный, ты всё в трудах праведных! — смеясь пропела Екатерина. — А к нам меж тем, пока я с пани Еленой по Львовским модным лавкам бегала, знатный сват заявился, Алёшино счастье устроить.
Екатерина той весной расцвела пышно, женской зрелой красой, что твой розан. Ещё бы, Пётр дал слово, что женится на ней сразу после похода. И в Польше представлял её уже не метреской, а законной женой. Впервые Екатерину принимали как царицу. Польская знать льстиво заискивала, и по дороге во многих замках давали в её честь пышные балы, обеды и ужины. Даже здесь, в маленьком Яворе, пани гетманша устраивала музыкальные вечера, partq de plaisure, спектакли в домашнем театре. Екатерине было весело, голова её кружилась от счастья. А счастливый человек поневоле дарит радость и окружающим. Пётр с видимым удовольствием оторвался от бумаг, встал навстречу жене и, не стесняясь гетманши, поцеловал жёнку в смеющиеся уста.
— Что ты, что ты, сударь! — Екатерина шутливо оттолкнула его, поправила причёску. — Сам же политесу обучал! Пани гетманша Бог знает, что подумает о московских варварах!
Но Елена-Ельжбета не случайно слыла большим дипломатом. Нимало не смущаясь, она подошла к царской чете, пропела лукаво:
— Сегодня Купидон всюду бросает свои стрелы, ваше величество. Одна из них прилетела из далёкого Вольфенбюттеля. Владетельный герцог Антон Ульрих Брауншвейгский и Вольфенбюттельский с нетерпением ждёт вашей аудиенции...
— Да зови свата сюда! — весело махнул рукой Пётр. — К чему чиниться с будущим свойственником?
От Сонцева Пётр уже знал, что герцог поспешил в Яворов, дабы подписать брачный договор царевича Алексея с Шарлоттой-Христиной-Софией Вольфенбюттельской. Ведал он и о том, что этому брачному договору многочисленные дворы Священной Римской империи германской нации придавали великое значение. Ведь Елизавета, старшая сестра Шарлотты, счастливо вышла замуж за самого императора Карла VI.
— Через сей брак ваше царское величество прямо породнится с императорским домом Габсбургов и поимеет великий авантаж при всех европейских дворах! — пели в два голоса канцлер Головкин и пани Сенявская.
— Хотел бы я взглянуть на этот авантаж, победи под Полтавой брат мой Каролус! — смеялся Пётр; про себя же намечавшимся браком сына был доволен; Романовы и впрямь становились родственниками Габсбургам и султану о сём родстве сразу будет известно! Придётся туркам удлинить свои военные линии по Дунаю на случай выступления Австрии.
Владетельный герцог не замедлил явиться в сад в окружении пышной свиты. Антон Ульрих был заране подготовлен к тому, что будущий великий родственник не без причуд, и потому не удивился этой аудиенции в вишнёвом саду, но герцогский гофмаршал пришёл в ужас, узнав, что долговязый детина в белой рубашке с засученными рукавами, в матросских штанах и есть московский царь.
«Впрочем, браки совершаются на небесах!» — подумал гофмаршал и послушно снял покрывало с драгоценного портрета невесты. Лёгонькая, воздушная девушка на портрете словно хотела выскочить из тяжёлого и жёсткого парадного платья. Лёгкие следы оспы (правдиво отмеченные художником) ничуть не портили общего счастливого выражения юного лица. Особенно подкупали глаза: честные и правдивые.
— А ведь повезло моему дурню, ежели невеста и впрямь столь хороша и умна, как на сём портрете! — весело заметил Пётр Екатерине, глядевшей на портрет с особым вниманием: ведь дети, рождённые от этой немки, станут прямыми соперниками её детей от Петра. Но она скрыла свою тревогу и простодушно (сколь многих обманывала её мнимая простота) воскликнула: