Тем совет самых знатных Родов России и кончился.
ОТРЕЧЕНИЕ
В феврале 1718 года в Москве царь созвал большой съезд. С мест были вызваны губернаторы, из Санкт-Петербурга прибыл Правительствующий Сенат, из армии отозвали многих генералов, из-за границы — российских послов, в Кремль явились и церковные иерархи.
Собирающиеся во дворце вельможи были угрюмы и неразговорчивы: каждый задавался вопросом, а не сболтнул ли он ненароком что-нибудь царевичу? Так или иначе все они имели дело с наследником. Да и как не иметь с ним дела, если в 1708 — 1709 годах царевич, почитай, всей Москвой за отца правил, да и позже, когда ведал интендантской частью, многими командовал. Собравшиеся в общем-то уже знали, что составлен манифест об отречении царевича от престола, но никто не ведал, о чём пойдёт разговор государя с сыном, коли останутся они наедине. Этой потаённой беседы боялись даже такие наипервейшие вельможи, как Меншиков. Ведь после той беседы непременно начнётся великий розыск, и как знать, чьё имя всплывёт во время оного?
— Не может быть Россия без розыска, яко девка без жениха! — громко шутил Пётр Андреевич Толстой.
Вельможи посматривали на него с завистью: этому-то нечего бояться, сам привёз царевича из цесарских владений. И сразу пошёл в гору: определён главой Тайной канцелярии в Петербурге, которая, может, будет пострашнее Преображенского приказа. Посему на Толстого поглядывали не только с завистью, но и с опаской, говорили уже про него «сам», как до того величали одного светлейшего.
Царевича Пётр Андреевич ныне ревнива рассматривал как некую свою собственность и прямо настоял перед государем, чтобы ему, а не Меншикову ввести Алексея в тронную залу, где собрались вельможи. Ему же царь повелел вместе с Шафировым составить манифест об отречении. Толстой от столь великого доверия монарха весь так и лучился радостью. Со спесивой гордостью он провёл царевича меж расступившихся сановников и генералов, и, поддерживая его как невесту на выданье, подвёл к царскому трону, где Пётр беседовал о чём-то с Меншиковым и генерал-адмиралом Апраксиным.
— Здравствуй, государь-батюшка!
Даже стоящий рядом с царевичем Пётр Андреевич с трудом услышал тихие слова Алексея, но царь слова те услышал и резко повернулся к сыну, стоявшему перед ним с низко опущенной головой. Пётр молча кивнул ему, привычно взошёл на царский трон и громко повелел:
— Садиться всем без мест!
В этой палате заседала когда-то боярская дума, и обстановку не успели переменить, так что петровские новики усаживались на боярские скамьи. У старых боярских родов веками были здесь свои, записанные за ними места, кои не смели менять и сами цари. Ныне же, когда «садились без мест», сразу вышла полная бестолочь. Шереметевы, Голицыны, Репнины и Долгорукие привычно заняли свои места, новики же разобрались не сразу.
Александр Данилович, к примеру, вознамерился усесться поближе к царевичу, но там уже восседал Толстой, и Пётр только рукой махнул светлейшему: садись, мол, где придётся!
Но ежели царь с высоты своего величия не придавал тому никакого значения, то Александру Даниловичу никак не улыбалось сидеть ниже генерал-прокурора Пашки Ягужинского, и вышла неловкая сутолока. Наконец, после призывов светлейшего, служитель принёс ему простую табуретку и поставил её у подножия царского трона. Александр Данилович тут же преважно уселся и вздохнул с облегчением: хотя и на простом табурете, но всё ближе к царю, чем фельдмаршал Шереметев.
Пётр меж тем нетерпеливо приказал Толстому:
— Начинай!
Старый дипломат не без торжества развернул свиток и по-комариному, тоненьким фальцетом стал читать манифест о многих винах царевича перед Богом, Государем и Отечеством. Читал Пётр Андреевич в италианской театральной манере — высоким штилем, со слезой в голосе и на самых патетических местах замирал, как бы ужасаясь злодеяниям наследника.
По манифесту выходило, что царевич ни к воинским, ни к гражданским делам никакой склонности не являл, но упражнялся непрестанно в обхождении с непотребными и подлыми людьми. Здесь Пётр Андреевич сделал перерыв и сверху воззрился на поникшего у ступенек трона Алексея. Во взоре Толстого светилась при том почти отцовская укоризна, а в голове мелькнуло: надобно со всем тщанием проверить, что за людишки составляли кумпанство царевичу.
Пётр звякнул шпорами кавалерийских ботфорт, и Толстой заспешил дале «сыпать соль на раны» царевича:
— «...Забыв страх и заповеди Божии, которые повелевают послушну быть к простым родителям, а не то что властелинам, заплатил нам, — здесь Пётр Андреевич снова возвысил голос, — неслыханным неблагодарением, ибо вместо того, чтобы к нам ехать, забрал с собою денег и помянутую жёнку, с которою беззаконно свалялся, — многие генералы тут открыто заухмылялись, — уехал и отдался под протекцию цесарскую, объявляя на нас, яко родителя, неправдивую ложь, будто мы его гоним и без причины наследства хотим лишить, и якобы он от нас и в животе своём небезопасен!»
Последние слова манифеста, хотя царь сам и правил его после Шафирова и Толстого, особенно задели Петра: вспомнились голландские и гамбургские газеты, повторяющие клевету царевича о мнимых покушениях в России на его жизнь. Пётр дёрнул щекой и побледнел так сильно, что даже Александр Данилович заёрзал на своём табурете: он-то хорошо ведал, как начинается великий царский гнев. Притихли и остальные члены совета, ведь дале речь пошла о государевых серьёзных делах: просил он цесаря, дабы его не токмо от нас скрыл, но и оборону свою против нас вооружённую рукою дал!» Вельможи молча стали переглядываться друг с другом: манифест-то обвинял царевича в прямой измене Отечеству!
И вдруг тяжёлую тишину прервал, отчаянный крик!
— Прости, батюшка, прости, если можешь! — Царевич, закрыв лицо руками, упал на колени перед ступеньками трона.
— Бог простит, Алёша, Бог всех простит! — Пётр поднял сына с колен и прошествовал с ним в боковую светёлку.
У дверей грозно оглянулся на вельмож и приказал властно:
— Всем ждать!
Ожидание затянулось на несколько часов. Нетерпеливый Меншиков первый не выдержал, встал, но подойти к заветной дверце и прервать долгую беседу отца с сыном он убоялся, так что историки до сих пор не ведают, о чём был тот разговор царя с наследником. Единственное, что услышал светлейший, были грозные слова, брошенные Петром, когда они уже возвращались в залу: «Попомни, Алексей, ежели розыск покажет, что утаено было, лишён будешь жизни!»
«Вот оно как, значит, быть-таки великому розыску...» — мелькнула мыслишка у светлейшего. Он уже слышал, что розыск над царевичем будет поручен Толстому, но и он, Меншиков, не хотел оставаться без дела, «Возьмусь-ка и я за розыск, хотя бы над недругом своим, Сашкой Кикиным, и другими петербургскими конфидентами Алексея. И останусь у царя на виду!» — порешил про себя светлейший, поспешая за Петром, направлявшимся из дворца в Успенский собор. Рядом, чтобы не отставать от батюшки, широко шагал Алексей, далее семенили вельможи.
На кремлёвском холме с силой дул ледяной сиверко. Вельможи ёжились в лёгком мундирном платье: царь последовал в Успенский собор, не накинув даже солдатской епанчи, и все должны были подражать ему. А позёмка мела жестокая, и красное зимнее солнце садилось в тяжёлую свинцовую тучу — не иначе как быть февральской вьюге.
В соборе царя и вельмож поджидали духовные иерархи. Пётр не стоял, как обычно, в первом ряду, а сел на царское место, где сиживал когда-то Иван Грозный царь-сыноубийца. Лицо Петра налилось кровью, и Меньшиков, искоса поглядывая на него, подумал: «Ох и лют нынче государь! Быть, быть жестокой расправе!»
Но, вопреки ожиданиям светлейшего, Пётр выслушал «клятвенную запись» царевича совершенно спокойно.
Спокоен был и Алексей, когда, положив руку на Евангелие, читал «клятвенную запись» — хитроумный труд вице-канцлера Петра Павловича Шафирова:
— «Обещаю перед святым Евангелием, — слова царевича взлетали ввысь к высокому куполу собора, — что ноне же я за преступление моё перед родителем моим и государем, его величеством... по справедливости лишён наследства российского престола, — здесь Меншикову в голосе царевича почудилось даже явное облегчение, — того ради признаю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в троице главным Богом и судом его той воле родительской во всём повиноваться, и того наследства никогда ни в кое £ время не искать, и не желать, и не принимать! — закончил царевич уже без торжественности, деловой скороговоркой. — И признаю за истинного наследника брата моего, царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписуюсь собственною моею рукой».
Царевич послушно поцеловал крест, поднесённый ему местоблюстителем патриаршего престола и оглянулся на царя, как бы спрашивая: доволен ли он? Пётр поднялся с места, кивнул сыну и своим широким шагом направился к выходу. Меншиков, поспешая за царём, зашептал жарко:
— Мин херц, слово есть!
— Ну! — сердито буркнул Пётр.
— Говорят, Васька Долгорукий шептался, что сия клятва, мол, ложная, потому как взята у царевича силою. А ложную клятву завсегда и переменить можно!
— Переменить, значит! — Лицо Петра снова исказила судорога. — Я им покажу, яко волю царскую переменить! Зови сегодня же ко мне в Преображенское Толстого, Шафирова и Скорнякова-Писарева.
Вечером был окончательно утверждён состав Тайной канцелярии, управителем которой стал Толстой, а непременным членом — Александр Данилович Меншиков. Петру Андреевичу было поручено вместе с Шафировым вести розыск по делу самого царевича, светлейшему же дали дело о друзьях и конфидентах Алексея в Петербурге. Что касается третьего члена Тайной канцелярии, Скорнякова-Писарева, то он получил личное предписание царя — немедля мчаться в Суздаль и спроведать у монахини Елены, в миру царицы Евдокии Фёдоровны, все её вины и прегрешения, и коли найдутся оные, доставить её в Преображенское, на Генеральский двор.