МОСКОВСКИЙ РОЗЫСК
Февральские метели завалили Суздаль так, что казалось, будто совсем исчез маленький городок под снежной пеленою. Но не мог исчезнуть Суздаль из истории российской, потому как несколько веков назад вся эта земля именовалась не московской, а владимиро-суздальской и княжеский град Суздаль был древнее Москвы и Владимира. Как память о том былом величии высились над покосившимися чёрными посадскими домиками гордые главы монастырских соборов и церквей.
10 февраля 1718 года, когда мирно клубился дымок над поварней Покровского женского монастыря и монахини собирались к вечерней трапезе, на монастырское подворье вкатился возок, сопровождаемый конными гвардейцами. Из-под множества шуб выпрыгнул маленький гномик с геморроидальным сморщенным личиком, которое на морозном ветру не покраснело, а посерело. Матушка игуменья поспешила навстречу московскому гостю и стала было приглашать его откушать с дороги, но прыткий господинчик, сунув под нос игуменье царский указ, тотчас велел проводить его в келью старицы Елены.
Ох, чуяло беду сердце матушки настоятельницы — ведь ещё на днях прискакал верный нарочный ямщик Тезиков и доставил письмишко от духовника царевича, отца Якова. Священник сообщал, что Алексей прибыл в Москву, но ему грозит неминуемый розыск и потому всем надобно поберечься. Отец Яков Игнатьев был свой, суздальский, и мать настоятельница ему верила — письмо сразу передала царице (Евдокию в монастыре никто «старицей Еленой» не называл — все по-прежнему величали «царицей»). Мать игуменья тогда же просила её остеречься и хотя бы сейчас не носить мирское платье, но Евдокия лишь головой покачала и сказала презрительно: «А что со мной ещё сделают?» И вот на тебе! Явились супостаты! Мать игуменья повторила было своё приглашение залётному гостю пройти в трапезную; перекусить с дороги, отведать наливочки. Но гномик еда? более посерел лицом и заорал неожиданным для своего малого роста густым голосом:
— Я что тебе говорю, старая курица! Веди меня немедля к Еленке-старице, иль я и тебя саму под караул возьму!
Пришлось вести. По знаку Скорнякова-Писарева солдаты не стучась распахнули дверь и ввалились в келью бывшей царицы.
К ужасу матушки игуменьи, старица Елена по-прежнему была в мирском платье, да ещё в старинном, боярском. И шкатулочка заветная с письмами стояла на видном месте, не успела и спрятать.
Прыткий господинчик сразу наложил на шкатулочку свою лапу. Евдокия кинулась было отнять, да куда там — рука у маленького человечка была необыкновенно тяжёлая и сильная, так что царица вскрикнула от боли, когда он перехватил запястье.
— Те-те-те, матушка! — Колючие глазки гномика бесстыдно смеялись. — Письмишки-то в шкатулочке свеженькие, недавно, чай, из Москвы?
Царица потирала запястье, пока Скорняков-Писарев «бегло просматривал бумаги. Она-то хорошо ведала, от кого эти письма: одни от отца Якова, устроившего ей однажды радостное свидание с сыном, другие — от друга любезного и милого, майора Степана Глебова! Их-то она зря под розыск подвела, совсем зря! А всё потому, что не послушала матушку игуменью, не сожгла дорогих писем, единственную свою отраду.
— Чудненько, чудненько! — захихикал меж тем гномик, читая второе письмо. — Ну, с отцом Яковом-то мы ещё разберёмся, здесь всё ясно, здесь прямая измена! А вот кто таков любимый пёс твой Стёпка? А?! — Колючие глазки нагло ощупывали женский стан. Царица покраснела, но смолчала. — И ты, старая, хороша, в монастыре блуд покрываешь! — заорал на мать игуменью царский посланец своим страшным голосом. И махнул гвардейцам: — Взять старуху под караул!
— Перепуганная игуменья упала Скорнякову-Писареву в ножки:
— Прости, батюшка, был грех, польготила я старице Елене! Да и как не польготить, хоть и приняла она постриг, а всё царица!
— Царица, говоришь? Вот на дыбе тебе покажут царицу! — Гномик грозно вращал глазами. Игуменья зарыдала. — Ладно, ладно! Скажи мне, кто сей Стёпка, я караул и сниму! — смилостивился вдруг инквизитор Тайной канцелярии.
Евдокия напрасно взирала с отчаянием, мать игуменья такую «дуру» и спасать уже не хотела, спасала только себя. И призналась:
— При рекрутском наборе оный Стёпка в Суздале часто бывал. А полное имя его и звание — майор Степан Глебов.
— Армейский чин, значит, замешан? А, случаем, не врёшь, старая? — Гномик насторожился, как гончая, учуявшая зайца.
— Вот те крест, батюшка! — Игуменья широко и истово перекрестилась. — Он к нам с отцом Яковом как-то заявился, тот его мне и представил: «Молодец сей — майор Степан Глебов!»
— Ну что же, майоров в армии не так уж много, дай час — разыщем мы Стёпку Глебова. И отец Яков, чаю, поможет нам в том поиске! — Не скрывая радости от столь удачного начала розыска, Скорняков-Писарев смилостивился и согласился наконец на приглашение матушки игуменьи отужинать чем Бог послал.
Инквизитору и далее везло в розыске. Отца Якова в Москве искать было не надобно: взяли тут же, на суздальском подворье. Правда, солдаты едва связали матерого духовника царевича: троих свалил своим кулачищем. И под пыткой Яков оказался твёрдым орешком: не выдал ни Глебова, ни конфидентов царевича.
Даже когда схватили сестру Якова и стали её питать на глазах брата, священник не проговорил ни слова, только окаменел лицом.
Пришлось инквизитору Тайной канцелярии признать своё бессилие перед упрямцем и доставить отца Якова в Преображенское. Узнав о неслыханном упорстве духовного наставника сына, сам Пётр посетил страшное подземелье. Приказал снять Якова с дыбы, облить ледяной водой, привести в чувство.
Только затем спросил:
— Чего же вы с Алёшкой хотели?
Отец Яков глянул на царя волком, усмехнулся нехорошо.
— Чего Алёша хотел, не ведаю. А я мечтал вернуть на Русь истинное православие, изгнать чужебесие, а всё твои неслыханные перемены изничтожить!
— И что же, Алёшка был с тобой в том согласен. — Голос Петра звучал глухо.
Отец Яков с трудом перекрестился вывернутой на дыбе рукой, сказал твёрдо:
— Алёшка твой ни в чём не повинен, чист душой и несчастен с детства. А несчастным его сделал ты, изверг, зверь в облике человечьем!
— Четвертовать злонравца! Он душу моего сына погу6ил! — закричал Пётр таким лютым голосом, что у стоявшего на дверях солдата выпало и само выстрелило ружьё.
Но страшный розыск по делу отца Якова на этом сразу не кончился. И хотя Яков и далее молчал, никого не выдал, в Преображенское потянули его друзей и знакомцев.
На владимирском подворье схватили ямщика Тезикова, который бился страшно: отстреливался от солдат ружья и пистолей, отбивался саблей. Сдался только, Когда Скорняков-Писарев пригрозил повесить тут же на воротах захваченных детишек ямщика.
А вот майора Глебова взяли, на удивление, спокойно. Степан, должно, примирился с мыслью пострадать под пыткой, но не выдать любушку и сам отдался в руки солдат.
Шёл он по делу не Алексея, а бывшей царицы и посему его, как и Евдокию, сразу не пытали, ждали царского слова.
Петра весть о прелюбодействе бывшей жёнки нежданно для него самого больно задела. А ведь, казалось, за двадцать лет со времени её заточения и думать о ней забыл. Даже другую, насильно постриженную сестрицу Софью, и ту посетил в Новодевичьем монастыре, перед тем как отправиться под Полтаву, а о Дуньке м не вспомнил. Видать, крепко верил, что Евдокия ныне одному Богу служит да о прежнем муже тужит! Поэтому прелюбодейство старицы Елены с каким-то захудалым майоришкой поразило царя. Пётр сам явился в Тайную канцелярию, куда втолкнули статного молодца в офицерском кафтане.
Пётр глянул на него из тёмного угла, хмыкнул зло: майоришка-то — не захудалая гарнизонная крыса, а мужчина в расцвете сил. По царскому знаку ввели на очную ставку и Евдокию, ©дета чисто, опрятно, монашеская скуфейка не скрывала зрелой женской красы. Бара в сорок пять — ягодка опять! Пётр хмыкнул, невольно сравнил её с Катеринушкой. Какая разница! Та — сама жизнь, весёлая, несмешливая; у этой же лицо словно белый плат, — должно, от монастырского затворничества. Но вдруг вся зарделась, порозовела, распахнула большие тёмные глаза: увидела любого. Да не его — царя, а того — майоришку.
— Признаешь ли, сукин сын, что блудил, будучи на службе в Суздале, со старицей Еленой? — пророкотал Скорняков-Писарев.
Глебов помотал головой, выдохнул:
— Не признаю!
Инквизитор обернулся к сидевшему в углу полутёмного подземелья царю и, когда тот дал знак, распорядился:
— На дыбу его!
У майора захрустели кости, пот выступил на лбу. Скорняков-Писарев снова подступил к нему:
— Признаешься ли?
И тут Евдокия не выдержала, закричала:
— Изверги, что вы с ним делаете? Стёпа, Стёпушка! — Она рванулась было к любимому, но палач с подручными перехватили, швырнули на скамью.
Глебов на дыбе нашёл силы и молвил пересохшими губами:
— Признаю! Токмо не в блуде, а в великой любви мы с Дуняшей жили! — И смело глянул в угол на царя, сказал: — Тебе такой никогда не видать!
Пётр вскочил. Щека у него дёргалась, губы дрожали, глаза налились кровью. Не приказал, пролаял:
— Посадить на кол мерзавца! Пусть мучается подоле!
— Верно порешил, государь. — Из полусумрака застенка выступил Пётр Андреевич Толстой, — На моей памяти все султаны в Стамбуле с молодцами, пробравшимися в гарем, так поступали. А неверных жёнок — в мешок да в воду.
— У нас и свой способ есть! — заступился Скорняков-Писарев за домостроевское правосудие. — Неверную жёнку по шею в землю закапывают и все ей в глаза плюют!
И здесь гномик ахнул — могучая царская длань так сдавила шею, что у него глаза на лоб повылезли.
— Ты что зарываешься не по чину?! Царской фамилии в глаза плевать вздумал?! — заревел царь.
— Государь, смилостивись! Это я так, по глупости! — прохрипел Скорняков-Писарев.
— То-то, дурак! — Пётр отпустил шею своего инквизитора. И приказал: — Перевести Дуньку для исправления её норова в Староладожский монастырь, там строго! — И с порога бросил Толстому: — А ты, плешивый, тоже, болтай да думай! — И бухнул тяжёлой дверью.