— Верно, государь! Для многих наших астраханцев, по правде сказать, и Петербург — заграница! — согласился Волынский.
— Дураки, сидни! Сидят на богатстве, а силы его не ведают. А меж тем где такое чудо найдёшь! Полюбуйся, какая рыбища! — Пётр показывал на огромную белугу, которую поднимали рыбаки из лодки. В последний момент очнувшаяся белуга сбила мощным хвостом одного из рыбаков с мокрых и скользких от чешуи мостков и плюхнулась на мелководье.
— Уйдёт, ой уйдёт! — крикнул чей-то испуганный голос.
Белуга в ответ взревела. Рыбаки бросились в воду добивать рыбу.
— Купи эту рыбку и повели отправить на стол государыне, — распорядился Пётр. — Да пусть передадут, что я ныне у неё не обедаю. Откушаем на твоей даче. Угостишь, Артемий?
— Почту за честь, государь! — Волынский склонил голову, а через минуту его расторопные денщики уже грузили вытащенную из воды оглушённую рыбину на повозку.
— По такой жаре надобно бы и искупаться, господин губернатор! — За городом Пётр подстегнул арабского скакуна.
— Здесь недалеко, государь! Вон они, мои виноградники! — Артемий Петрович плетью показал на виноградники, густо покрывавшие приречные холмы. Не доезжая до них, свернули к каменному белому дому, укрытому в густом саду, спускавшемуся к реке.
— Дача сия принадлежала в свой час покойному князю Ржевскому, — толковал Волынский при спуске к Волге.
— Тому воеводе, что убит мятежниками в тысяча семьсот шестом году? — осведомился скакавший сбоку генерал-майор Матюшкин.
— Тому самому! — неохотно ответил Артемий Петрович. Матюшкина, человека гордого и независимого, губернатор недолюбливал. Поругались ещё ранней весной, когда Матюшкин, прискакав из Петербурга принимать намеченные к походу полки, открыл многие недостатки в астраханском воинстве.
«И сколь настырен! Ведь я и не звал его на дачу. Так нет же, увязался за государем, царёв, мол, конвой!» В сердце у Артемия Петровича всё кипело, но при Петре он, само собой, не мог проявить свой бешеный норов, к тому же знал, что государь в сём молодом генерале души не чаял и прочил ему великую славу.
— Глянь-ка! Там в купальне у тебя, господин губернатор, девки голые полощутся! Простодушный воин умолк, увидев, как гневная судорога исказила лицо Петра. Ведь там в купальне плескалась как раз Мария со своей камеристкой.
— Ты вот что, генерал! Возвращайся-ка с драгунами в Астрахань и передай штабу и государыне, что я ныне здесь переночую. У меня с господином губернатором с глазу на глаз переговорить есть о чём! — приказал Пётр.
— Но, государь, как же так, без конвоя? — удивился Матюшкин. — Ведь тут, прямо за Волгой, степь и самые что ни есть разбойные места!
— Да ты глаза разуй, генерал! Видишь на ближнем винограднике лагерь? У меня там целый эскадрон кабардинцев стоит. Самые что ни есть надёжные люди. Любых степняков перережут. Да и в доме стражи хватает! — Волынский с удовольствием оборвал генерала-самохвала.
К купальне подъехали уже вдвоём.
— Плыви сюда! — позвала Мария.
Пётр сорвал одежду, приказал Волынскому:
— Ты вот что, Артемий, ступай в дом, распорядись с обедом. А мы здесь поплескаемся. Жара у вас в Астрахани несусветная! — И с тем тяжело плюхнулся с мостков в воду.
Обедали уже к вечеру, так что и не заметили, как обед перешёл в ужин.
Волынский предложил из комнат перейти в сад. Здесь, почти у самой реки, развели костерок, в походном котелке закипела душистая уха. Артемий Петрович не допустил повара. Сам делал первый навар из простой рыбы, затем в тот же навар опустил судака.
— Теперь у нас уха монастырская, — весело пояснил при том государю и Кантемирше, а в третий раз заправил уху уже осетриной. — Вот теперь уха царская, государь! На тройном наваре! — Волынский отхлебнул из деревянной ложечки и причмокнул от удовольствия.
— Да ты, я вижу, не дурак хорошо поесть, Артемий! — Пётр отведал ушицы с явной охотой, хотя рыбу-то вообще не очень жаловал.
Мария, та больше молчала, сидя рядком с любым на душистом мягком сене, заменявшем стулья. Смотрела, как зажигались звёзды, тихо плескалась вода у берега, прислушивалась, как шевелится у неё в чреве ребёночек — от него, от Петруши. Волга в полутьме казалась огромным морем, противоположный берег растворился в сумрачной полумгле.
А Артемий Петрович сказывал дивные сказки про Исфагань и Тавриз, Шемаху и Дербент — загадочные восточные города.
Но Мария знала уже по тому, как настойчиво бьёт ножками младенец, что в сей дальний поход она уже с Петром не пойдёт.
Меж тем с реки повеяло прохладой, и Пётр встревожился и повелел:
— Ступай-ка в дом, Мария! Боюсь, застудишься! — И на немой вопрос Артемия Петровича сказал совсем доверительно, когда скрылось белое платье княгинюшки: — Так-то вот, брат, ещё одного наследника поджидаю!
Волынскому хорошо было ведомо, как переживал государь внезапную кончину своего младшего сына, Петра Петровича. Господь Бог словно захотел наказать великого Петра, и младший сынок скончался через несколько месяцев после жестокой смерти старшего, Алексея.
И вот теперь, выходит, Пётр опять ждёт прямого наследника.
«Но ведь не от жены наследник-то будет, а от полюбовницы!» — едва не вырвалось у Волынского, но вовремя прикусил язык: вспомнил, что ведь и обе здравствующие цесаревны, Анна и Елизавета, рождены матушкой Екатериной ещё до венчания с царём и, следовательно, по закону — внебрачные детки.
Впрочем, Пётр не сидел долго у костра после ухода Марии, выпил чарку виноградной водки из личного погреба губернатора, выдохнул:
— Наша хлебная чище! — и ушёл в дом.
А Артемий Петрович, напротив, долго ещё пробыл у костра, смотрел на тёмную неоглядную реку, из века в век катившую свои воды в Хвалынское море, и думал: вот так и наша жизнь несёт каждого в своё море, но доплывём ли до берега, не утонем ли при шторме? А в том, что в царском доме зреет великий шторм, он боле не сомневался.
Матушка-государыня сама заговорила с ним о том деле на другой же день, после того как Волынский возвернулся с государем в Астрахань.
Артемий Петрович впорхнул в спаленку Екатерины Алексеевны (то была спальня его собственной жёнки, поскольку государю и государыне Волынский уступил свои губернаторские хоромы) весёлый и довольный: только что в присутствии штаба и всех придворных чинов император пожаловал его званием генерал-адъютанта.
«Так что ежели по военному рангу я ещё токмо полковник, то по придворному чину уже генерал!» — откровенно радовался губернатор. Но Екатерина Алексеевна радость ту мгновенно потушила.
— Жалоб на тебя нынче много, господин губернатор, поступило! — сухо приветствовала она Волынского. Артемий Петрович оторопел, слушая попрёки Екатерины, ведь вчера ещё как была довольна его презентами, а ныне? И тотчас догадался, что матушка-полковница конечно же не за купцов-челобитчиков радеет, а недовольна тем, что приветил он в своём загородном домишке царскую полюбовницу!
— Лгут купчишки, все лгут! — горячо начал оправдываться Волынский, а про себя думал: «Так чего же ты на деле-то от меня хочешь, матушка?»
— Купчишки, они, может, и лгут, но не такой купчина, как Матвей Евреинов. Ты ведь у оного не токмо пай в его кумпанстве потребовал, но и должен ему многие тысячи, а денег не повертаешь. И почему сие? — Екатерина Алексеевна глянула на него так свирепо, что чёрные усики на её верхней губе явственно проступили, а челюсть отяжелела яко у бульдога.
«Да она ведь и есть бульдог! Ишь как вцепилась, портомойка, зубами в самого царя — намертво держит, не отпускает. Ну сильна, матушка!» — лихорадочно соображал Артемий Петрович, отбиваясь от злых наветов челобитчиков. А их было много.
Выходило, что, кроме Евреиновых, жалобы царице (известно было, что, в отличие от государя, матушка принимала все челобитные охотно) принесли и многие именитые астраханские гости, и даже иные великие вельможи, державшие на Каспии свои рыболовни, как-то: Меншиков и Головин с сотоварищи.
— Так ведь, матушка-государыня, запирают их приказчики рукава Волги сетями в самый нерест и оттого вечная опаска, что уйдёт рыба от Астрахани! — ловко отбивался Волынский.
Но здесь Екатерина нанесла ему самый жестокий удар: жалобу купцов-армян из Джульфы. Те, само собой, были злы на Артемия Петровича, что тот по возвращении из своего посольства в Персию доложил государю и Сенату, что купцы из джульфинской компании свои давние договоры не выполняют и шёлк-сырец из Гиляни по-прежнему везут в Алеппо и Смирну, а в Астрахань отправляют самую малость, хотя и пользуются в России великими таможенными льготами. По представлению Волынского, Сенат все привилегии той компании тотчас отменил, и теперь из Джульфы, конечно, писали, что Артемий Петрович брал у них ещё в Исфагани великие презенты.
Брать-то он тогда и впрямь брал (сами ведь и давали), но всё потратил на подкуп Эхтимат-Девлета и других министров шаха. Но как же сейчас докажешь? Хорошо ещё, что его расписок у тех купцов не осталось — деньги давали под честное слово. Правда, всё одно перед государем ответ держать будет надо. Трудно, ох как трудно! Артемий Петрович совсем было пал духом, как вдруг услышал в говоре царицы иные ноты. Сперва даже показалось — не ослышался ли? Но нет, Екатерина Алексеевна замурлыкала яко кошка, просящая сливок.
— Так это ты, Артемий, говорят, ту змею подколодную, Кантемиршу, вечор в своём загородном домишке пригрел? — бросила Екатерина первый пробный камешек.
— Матушка-государыня! Я человек подневольный! — Волынский бросился на колени.
— И то! — сказала Екатерина многозначительно и добавила: — Да ты поднимись с колен-то, поднимись!
«... Выходит, тут ещё не всё пропало!» — подумал Артемий Петрович, резво встав с колен.
— А ты заметил, должно, что девка та ныне на сносях? — снова замурлыкала Екатерина Алексеевна, но крылось в том мурлыканье нечто недоброе.
— На шестом месяце девка, как не заметить! — отозвался Волынский.