Вот и сейчас он слышит их лёгкие шаги и голоса в верхних покоях. Старшая, Анна, конечно же, всё знает, и только младшая, Лизанька, остаётся в счастливом неведении и как ии в чём не бывало разучивает звонкие песенки за клавесином. Впрочем, и она видела, наверное, зарёванные глаза своей матушки, но значения сему не придала: мало ли слёз лила на её короткой памяти матушка, становившаяся с годами всё более слезливой. Вот и сейчас, поди, рыдает, запёршись в своей спальне, после того как он не допустил её до решительного объяснения.
Да и что тут объяснять! Как только он по прибытии получил подмётное письмецо (узнать, кто писал, пока так и не удалось — все буковки в письме написаны левой рукой), тотчас приказал гвардии майору Ушакову начать следствие. И Виллим Монс при первом же кнуте повинился. Призналася в сводничестве и Катьки на подружка, генеральша Балк.
Так что дело было раскрыто через первую лёгкую попытку. Правда, не допрашивали под кнутом главную виновницу и ответчицу — Екатерину Алексеевну, поскольку не было на то его царской воли.
А как он мог дать волю своему гневу? Ведь позор лёг бы на всю царскую семью, и прежде всего на его дочерей. И конечно же, не состоялась бы помолвка Анны с герцогом голштинским. Вот почему Катька отделалась пока лёгким испугом, а вечор состоялась наконец помолвка Анны. Но с Катькой во время помолвки он и словом не обмолвился. Более того, приготовил ей страшное напоминание. Пётр взглянул на голову казнённого намедни Виллима Монса, стоявшую в банке со спиртом. Голову красавчика-немчика государь препарировал собственноручно — недаром слыл учеником славного голландского анатома Рюйша. Голова получилась яко живая, и токмо смертельный оскал зубов прикрыть не удалось. Хотя оно и лучше — будет для Катьки страшным напоминанием о той злой участи, которая и её со временем поджидает. Нет, он не сошлёт её сразу в монастырь, как первую свою жёнку, Дуньку Лопухину. Ту дуру он сослал не за измену, а просто за её природную глупость.
Здесь же иное, и быть Катьке-мужичке со временем битой и поднятой на дыбе! Пётр хрустнул сильными пальцами, и глаза налились безумием, словно уже узрел кровь на белоснежных плечах, которые столь часто целовал. С трудом остыл и вдруг поразился: отчего же это он так ревнует Катьку к мёртвому Монсу? Ведь когда брал её в жёны, знал же, что она солдатская девка, которая с кем только не спала — и со шведским капралом, и с русским солдатом, и с другом сердешным Алексашкой. Да и покойному фельдмаршалу, Борису Петровичу Шереметеву, не токмо портки стирала! И вот поди же, ни к кому из тех бывших амантёров он Катьку не ревновал, а к Монсу сразу же прикипел лютой ненавистью. И не потому даже, что Монс был братом покойной Анхен и выходило, что Анхен мстила ему даже из могилы. Нет, здесь иное!
Пётр нагнулся с кресла, в коем сидел, укутавшись в одеяло от сильного озноба, приоткрывая дверцу ровно гудящей печки-голландки, взглянул, как бешено пляшут языки пламени. Здесь иное, иное! Здесь предали его честь, насмеялись над высшей властью! Ведь для него в Екатерине заключалось две женщины: одна, лифляндка Марта Скавронская, солдатская подстилка, ушла в прошлое и исчезла, а другая, венчанная жена Екатерина Алексеевна, которую он всего полгода как короновал императрицей и тем как бы указал своей преемницей. Но она через сие преступила. И когда она изменила и предала, Екатерина Алексеевна тотчас исчезла и снова явилась на свет Катька-блудница. Оно конечно, он и сам грешил многократно, но ведь на то природный царь! К тому же он всегда ставил себе прямой заслугой, что никогда не позволял со своими полюбовницами никакого мотовства, в отличие, скажем, от своих союзничков — дражайшего друга короля Августа или Фредерика Датского.
— Моя цена всем ветроходным жёнкам самая солдатская — копейка за поцелуй! — поучал он, например, короля Фредерика в Копенгагене, укоряя его за широкое мотовство с фаворитками.
«А вот Катьке я не копейку, а целое царство жаловал, а она за это и ломаного гроша не поставила!» — подумал горько. И снова вскипел великий гнев. Крикнул обер-камергера Матвея Олсуфьева и приказал, кивнув на голову Монса:
— Поставь-ка к ней в опочивальню, да так, чтоб к изголовью поближе.
Олсуфьев трясущимися руками взял банку с головой. Пётр взглянул на него с жестоким любопытством: оно конечно, Матвей — человек верный, да ведь его младший братец Васенька у Катьки в любимцах ходит. Так что придётся пытать и Ваську, ну а коли повинится, то и Матвея. Верных-то людей вообще, выходит, на свете нет!
Олсуфьев перехватил жёсткий царский взгляд и едва не уронил банку от страха: знал, что за таким взглядом кроется дыба и плаха. А ну как и его голову в склянку! Свят, свят, свят! И поспешил выйти за дверь.
А Пётр снова нагнулся к печке. И вдруг острая боль пронзила поясницу. Он не выдержал и застонал громко. Тотчас двери распахнулись и в комнату брюхом вперёд важно вплыл доктор Блюментрост.
— Немедля в постель, мой государь, немедля в постель! — Блюментрост от серьёзности надувал щёки.
На сей раз Пётр не стал спорить со своим медикусом, хотя всегда был невысокого мнения о его талантах и не дале как в сентябре прибил Блюментроста палкой. Но что поделаешь, его любимый доктор Арескин уже несколько лет как скончался, а других медицинских светил в Петербурге не водилось. Вот и пришлось взять Блюментроста, отец которого лечил ещё самого батюшку, Алексея Михайловича.
В постели боль в пояснице несколько стихла, но начался жар. «Должно быть, напрасно я у Лахты спрыгнул в ледяную воду, спасая людей с тонущего бота. Людей-то спас, да себя, выходит, погубил!» — мелькнула у Петра последняя мысль, а затем он словно провалился в жаркую тьму. Впал в забытье. Доктор Блюментрост пощупал пульс и велел отворить царю кровь.
У прусского посла в Санкт-Петербурге барона Мардефельда собирался по четвергам небольшой, но изысканный кружок ценителей музыки. Обычными посетителями были французский посол маркиз Кампредон, посол Швеции граф Цедеркрейц и датский посланник барон Вестфаль. Иногда к небольшому оркестру Мардефельда присоединялись музыканты герцога голштинского, которых привозил президент тайного совета Голштинии Бассевич. Почти весь дипломатический корпус в Петербурге собирался на сих «музыкальных четвергах».
Вот и ныне, пока музыканты настраивали свои флейты и гобои, послы собрались в небольшой, но по последней парижской моде обставленной лёгкой мебелью гостиной и перебрасывались свежими петербургскими новостями. Собственно, большая часть послов и являлась на эти «четверги» не столько для того, чтобы внимать сладкой музыке волшебного Люлли, сколько затем, чтобы узнать о всех переменах при петербургском дворе.
— Говорят, царь безнадёжно болен... — процедил сквозь зубы граф Цедеркрейц.
«Для участника столь неудачной для Швеции Северной войны болезнь Петра Первого — как бы возмездие за все шведские беды», — подумал маркиз Кампредон и рассмеялся с показной беспечностью:
— Ну что вы, граф! Государь к Новому году беспременно выздоровеет, и мы снова узрим его величество с плотницким топором на корабельной верфи. — Кампредон намекал на известную всему дипломатическому миру царскую аудиенцию, когда Пётр принял маркиза на готовом к спуску корабле и заставил его карабкаться за собой на высокую мачту.
— Однако, господа, я счастливо выдержал это испытание, только голова немножко закружилась. Чего не сделаешь ради устройства брачных дел моего молодого короля! — Француз весело улыбнулся и победоносно оглядел собравшихся.
Но они уже в какой раз слышали рассказ Кампредона об этой корабельной аудиенции и потому пропустили его мимо ушей. А вот нынешняя болезнь Петра интересовала дипломатов всерьёз. Ведь если царь умрёт, тотчас встанет вопрос о наследниках.
«Коль престол займёт Екатерина или её дочери, старшая из которых уже обвенчана с герцогом голштинским, то это будет прямым ударом для датского интереса, поскольку Голштиния — давний враг Дании...» Толстячок Вестфаль с тревогой оглядел собравшихся и отметил про себя досадное отсутствие в обществе Бассевича. Ведь Бассевич после помолвки герцога с принцессой Анной отныне лицо самое близкое к русскому двору и потому знает все последние известия.
— Царь Пётр навряд ли на сей раз одолеет болезнь, так мне вчера сообщил сам доктор Блюментрост! — упрямо стоял на своём костлявый высоченный швед.
Его лицо, пересечённое шрамом, полученным ещё под Полтавой, побледнело от волнения, и оттого кровавый рубец ещё более бросался в глаза. Для Цедеркрейца кончина царя означала неизбежные волнения и смуты в России, и в этом случае, как знать, у Швеции вновь могла появиться надежда вернуть утраченные земли. И конечно, лучше, ежели на престол посадят не Екатерину, которая наверное останется в Петербурге, а сына покойного царевича Алексея. Ведь знатные бояре, что его окружают, и прежде всего старик Голицын, давно мечтают возвернуть столицу в Москву.
Меж тем хозяин музыкальной гостиной барон Мардефельд дал знак своему небольшому оркестру, и скрипки нежно повели тягучий менуэт Люлли. Барон в такт музыке покачивал головой, и казалось, всецело отдался своему увлечению, только вот взор его всё время был устремлён на лепных амуров, трубящих в победные рога над дверями. Барон ждал, когда двери распахнутся и появится Бассевич, обещавший доставить последние известия из дворца. Так уж случилось, что интересы Пруссии и Голштинии на время совпали, и Мардефельд и Бассевич стали горячими сторонниками Екатерины Алексеевны. Что касается Бассевича, то здесь интерес был явный: в том случае, ежели на престол взойдёт Екатерина, её зять, герцог голштинский, само собой, может рассчитывать на русскую военную помощь во многих прожектах (а среди них был и замысел посадить герцога на шведский престол, ведь Карл Фридрих по матери — сын старшей сестры убиенного Карла XII, в то время как ныне правящий в Швеции Фридрих Гессенский не имел в себе и капли крови династии Ваза, будучи только