меховыми воротниками, а какой мех — не поймешь; ни овчина, ни собачина, но красивый. А младшая, лет тринадцати, в курточке и в розовых штанишках, без платья. Алешка уложил в сани какие-то мудреные корзины, чемоданы, постелил на солому доху (хорошо, что Стогов доху дал, а то бы померзли).
— Ну, садитесь, поехали. Вырядились как… — пробурчал недовольно. Эстонки уселись, закутались в доху. Говорили по-своему, но, наверное, понимали Алешку.
Едва выехали за город, как младшая начала возиться, вылазить из дохи; старшая сестра визгливо ругала ее, мать тоже что-то говорила, удерживая под дохой. Но она выскользнула, вырвала у Алешки кнут и стала крутить им над головой.
— Эй, эй! — кричала она и хохотала.
— Отдай! Ты чо?
Девочка отдала кнут и, тронув Алешкин нос пестрой рукавичкой, спросила;
— Как тьебя зовут?
— Вот еще, — хмыкнул Алешка, — «как, как» — Алешкой.
— Альешка, Альешка! — радовалась девочка.
Алешке тоже стало весело. Он осмелел.
— А тебя?
— Минья? Аста.
— Аста, — повторил Алешка. Ему понравилась девочка и ее имя. — А их как?..
— Маму — Марта, а это, — стукнула Аста по спине старшую (та закричала плаксиво, видно, надоела Аста ей своей шалостью), — Хельга.
— Чудно. У нас Мартами телок зовут, какие в марте родились.
В Козлиху въезжали при закате солнца. Бело-розовая даль курилась поземкой. Избы, занесенные до крыш, чернели трубами, из которых струился дым.
Алешка подъехал к крайней глинобитной избушке, объявил весело;
— Вот и приехали! Дома!
Эстонки вылезли из дохи, встали растерянные и жалкие. Марта огляделась вокруг, потом ее взгляд остановился на пылающей полосе зари, и по ее щекам потекли слезы.
Алешка понимал, что привела их на его суровую родину какая-то беда, но не спрашивал какая. Он перенес в избу корзины и чемоданы, а они все стояли, прижавшись друг к другу.
— Заходите, тетя Марта, — не выдержал Алешка. — Там, правда, волков морозить, но это мы сейчас. — И погнал на конюшню распрягать.
Потом зашел домой, затянул вязанку дров на кнут, захватил ведро и поволок.
В избушке на подоконнике горела свечка. Мать и дочери распаковывали вещи. Алешка грохнул дрова у печки:
— Грейтесь.
Марта удивленно посмотрела на него и тихо сказала:
— Спасибо, Альеша.
А Аста подошла, сунула в руку что-то сухое. Печенье.
— Ешь, Альеша.
— Чего там «ешь», — нарочито осердился Алешка. — Пойдем покажу, где воду брать.
На озере, у проруби, черпали воду женщины, смотрели на вцепившуюся в Алешкину руку Асту.
— Ой, какую баскую невесту Алешка себе привез.
— Да отцепись ты, — стыдился он, но Аста не отпускала.
— Не, не, Альеша…
Гудела раскаленная печь. Вчетвером сидели за столом (в избушке из мебели был стол из двух досок и скамейка), пили чай. Аста потчевала Алешку, Хельга, писаная красавица, кажется, не обронила ни одного слова, а Марта все вздыхала тяжело, забывала про чай.
— Жить у нас можно, да еще как! — ободрял ее Алешка. — Вы уже не изводитесь шибко.
— Можно, Альеша, можно, — безвольно соглашалась Марта.
В сенцах заскрипело, и вошел Стогов. Поздоровался, взглянул на печь.
— Молодец, Алешка. А вы уж извините, что сразу не встретил: дел выше головы.
Марта стала приглашать к столу, но Стогов отказался.
— Пойду уж. Завтра в контору приходите — поможем чем на первой поре, на работу определим.
Так и зажила в Козлихе семья Тынц (такая была их фамилия). А для Алешки Воронова жизнь с той поры осветилась нежной, тайной радостью. И этой радостью была дружба с Астой, девчонкой такой не похожей на всех девчонок Козлихи.
…— Вот, на… — заикался, совал ей в руки комок. — С премии. Вот…
Аста сперва не брала. Алешка даже обиделся. Тогда взяла с условием:
— Вместе съедим.
— Наелся я, аж тошнит. Что я, конфет сроду не видел? — врал он.
— Не обманывай, Альеша. — Марта легонько потрепала Алешку за ухо, и они все рассмеялись. — Любят тебья, Альеша, все здесь, — сказала Марта.
— Здесь всех любят, тетя Марта, — возразил он.
— Нет, нет, тебья не как всех… И… мы тебья любим.
Аста взяла Алешкину руку (что за привычка — брать за руку. Козлихинские девчонки ни за что не возьмут за руку) и так и дошли до саманного домика.
Какой счастливый Алешка в сегодняшний вечер! Чествование в конторе и вот теперь — с Астой рука в руку. Так бы и шел всю жизнь. Но Аста сейчас уйдет домой и он тоже. Ну и пусть. Все равно она будет всегда рядом, близко. Вот и сейчас он пойдет спать, и она ему приснится, и будет он видеть ее во сне и слышать: «Альеша, Альеша». И все же не хотелось, чтобы Аста сейчас ушла.
И, как бы услышав Алешкино желание, Аста попросила мать:
— Можно нам погулять немножко?
— Погуляйте, только недолго, а то простынете.
Был тихий, но холодный вечер. Они подошли к озеру, взошли на дощатый мостик, с которого берут воду. В тихой воде, в глубине стояли звезды. Тишина в Козлихе, на озере и над всем простором.
— Странно, — прошептала Аста.
— Что странно?
— Вода, а не шумит. А у нас на Сарема всегда шумит море и сосны шумят. — В голосе ее слышалась тоска. А Алешка подумал о том, как далеко остров Сарема. И представлял Сарема и Асту на нем и не мог представить, и казалось, что Аста никогда не существовала без Козлихи.
— Альеша, если бы нас сюда не привезли, то я никогда не увидела бы тебя, Альеша.
— И я тебя — тоже.
— Пусть далеко Сарема от Козлихи, но мы вырастем и никогда не расстанемся.
— Конечно нет. Мы не расстанемся.
Они стояли на мостике, а над ними и внизу вокруг них были звезды. И как обманна, неправдоподобна была близость звезд, так и неправдоподобны были их детские мечты о совместном будущем. Жизнь сложнее и мудрее, она разведет их в юности, и, может быть, до конца своих дней они не только не увидятся, но и не услышат друг о друге.
— Завтра в Заозерье едем на посевную, — сказал Алешка. — Я буду сеяльщиком.
— Можно и мне, Альеша, можно, а?
— Да ты что? Что там будешь делать?
— Что ты, то и я.
— Не, ты еще не выросла… Стогов не разрешит. — А сам подумал о том, что как бы хорошо было, если бы Аста стояла на приступке сеялки рядом с ним с утра до вечера и помогала бы ему чистить зернопроводы. — Не разрешит Стогов, — сомневался он.
— А я попрошусь — и возьмет.
На заре мать разбудила Алешку.
Алешка умылся, поел картошки с молоком. Вышел во двор. Солнце всходит, а в Заозерье журавли плясовую наяривают, а скворец на скворечнике — сплошной оркестр: и свистит, и железкой об железку бьет, и в горлышке стекляшки катает. За амбарами все три козлихинских трактора гремят.
Алешка пошел за амбары. Там механизаторы хлопочут. Мощный ЧТЗ сцепил плуги, сверху — бороны, за плуги — вагончик. Два колесных собрались тянуть сеялки, культиваторы. На подводе Зинка Коровина, повариха, с котлом и чашками. Рядом с ней Клавка Сказко с саженей. Стогов водовоза Волосникова трясет:
— Где вода?
— Да хумут вот, починить ба…
— «Хумут, хумут»! — злился Стогов. — На охоту идти…
Алешка цеплял к трактору сеялку и поглядывал: не идет ли Аста. И проглядел. Она уже около Стогова стоит в курточке и в красных штанишках, а тот рукой машет, сердится. А потом кричит:
— Зинаида! Нужна помощница?
— Давай! — кричит Зинка.
И Аста уже на телеге.
Аркадий Мирушников тут же, наказывает трактористам:
— Лемеха запасные не растеряйте, да почаще посылайте на оттяжку.
Стогов собрал вокруг себя народ.
— Ну, еще раз с праздником вас, да и поехали.
Тракторы зарокотали, двинулись один за другим, за ними повозки и Стогов верхом на Пеганке. Рокотали трактора, и солнце поднималось, обещая погожий день. Алешка сидел на кожухе трактора и улыбался солнцу, и радовался, что едет сзади Аста. Она махала ему рукой и что-то кричала, но из-за тракторного гула ее не было слышно, да и не обязательно сейчас было слышать. У Алешки в ушах звучал сплошной гул счастья.
Ожидание
Зной палил уже много дней. Плыли ленивые облака. Казалось, их разморил жар, и нм не хочется двигаться. Почти каждый день то на юге, то на западе назревала гроза. Марковна смотрела из-под низко опущенного уголком платка в пепельно-синюю даль и шептала:
— Господи, пролей, уж сил нет с озера воду носить!
Муж совсем почти не помогает. Слаб он сильно. Как пришел из армии в сорок пятом больным, так и не окреп толком. Сторожит теперь за озером в загоне скот-молодняк, а днями, ровно сдурел, не вылазит из лодки: карасей ловит да волосяные петли на уток ставит. Еще книжки читает. Смолоду любит читать. И сыновей пристрастил к книжкам. А теперь, когда зори не гаснут, и вовсе не ездит сторожить: пастухи в степи ночуют. Но у него, у Матвея, хозяйство в порядке: сарай, клетушки всякие, в огороде у плетня сохнут поленницы дров. Так уж у Вороновых смолоду: ты свое дело знай — я свое. А Алешка, младший сын, на покосе с восхода до сумерек. Нажарится за день — не до хозяйства. Да и на вечерки уж ходит. Утром насилу разбудишь. «Подрос уж. Почти как Ванюшка стал», — думала с нежностью о младшем.
«Тяжело старухе, — сочувственно думал Матвей, — угробит ее жара». Но бросить цигарку и взять у Марковны коромысло не было сил и желания.
— Ты, мать, нынче не поливай — дождь ночью будет.
— Будет ли, Мотя?
— Будет, будет. — Хотя в то, что говорил, Матвей и сам не верил.
Густо наливались краснотой вечерние зори, и тогда Марковне давила на грудь тревога, тяжелая, неизъяснимая. Не находя себе места, бродила по избе, шла в огород, забывая зачем. А перед глазами одно и то же: огненный вполнеба закат и Иван с отцом — пилят у сарая дрова. Все говорили тогда, что такой закат к войне, а Ваня, грамотей, смеялся над этим предсказанием. И этот смех его ясней всего в памяти.
Год после войны еще ждала. Старик пережил горе и как-то скоро успокоился: сердце мужское крепкое. Сына в разговоре не упоминал. А когда Марковне не хватало сил, чтобы не высказать думы, старик говорил ей: