Дело выглядит так. Предварительно на Диона уже совершалось покушение — кто-то неудачно пытался отравить его. Он упоминал об этом во время своего визита ко мне. Очевидно, часть рабов его прежнего хозяина, Луция Лукцея, была подкуплена (без сомнения, агентами царя Птолемея), чтобы подложить яд в пищу Диона, но в результате был отравлен единственный раб, остававшийся при Дионе и служивший ему для проверки подаваемой пищи. После этого Дион перебрался из дома Лукцея в дом Копония.
Именно оттуда Дион пришел ко мне с просьбой помочь ему. Если бы только я предложил ему той ночью остаться у меня! Но в этом случае его убийцы могли Осуществить свой кровавый замысел прямо здесь, под моей крышей. При этой мысли я вспоминаю о Вифании и особенно о Диане и вздрагиваю.
Потерпев неудачу с ядом, противники Диона решили прибегнуть к более открытым средствам. Покинув мой дом, Дион со всей скоростью, на которую был способен, вернулся в дом Копония — было уже темно, а Дион страшился темноты, даже в своем наряде и с Белбоном в качестве провожатого. Что касается Тригониона, то он, по словам Белбона, дошел с ними до дверей дома Копония, после чего отправился своей дорогой, скорее всего в Дом галлов, который также расположен на Палатине, рядом с храмом Кибелы. Трудно найти человека, который знал бы что-нибудь о галлах, и никто не смог мне объяснить, какое он имел отношение к Диону.
О том, что последовало дальше, я имею сведения лишь из вторых и даже из третьих рук, поэтому их можно назвать просто слухами, но я думаю, им можно верить.
Вернувшись к Копонию, Дион один ушел к себе в комнату, отказавшись есть что бы то ни было (он уже ужинал у меня в доме и опасался яда). Обитатели дома ложатся спать рано, и вскоре после захода солнца все были в постелях, за исключением раба, специально приставленного к входным дверям нести ночную стражу. Ночью (около полуночи, по словам караульщика) из задней части дома, где был размещен Дион, донесся какой-то шум.
Караульщик пошел разведать, в чем дело. Дверь в комнату Диона была заперта. Раб назвал его по имени и постучал. Наконец раб поднял такой шум, что Копоний, спальня которого примыкала к комнате Диона, проснулся и вышел посмотреть, что случилось. В конце концов дверь в комнату Диона выломали, и Дион был найден лежащим на своем ложе на спине с широко раскрытыми глазами и ртом и зияющими ранами в груди. Он был заколот насмерть прямо в постели.
Окно комнаты выходило на небольшой дворик. Ставни на окне были распахнуты, а запоры выломаны снаружи. Убийца или убийцы по-видимому, перебрались через высокую стену, прокрались вдоль террасы, вломились в комнату Диона через окно, а затем выскользнули прочь.
Убийцу, или убийц, никто не видел.
Это было ужасное завершение выдающейся жизни. То, что сам Дион предвидел свой конец и провел последние дни в далеком от родины городе, опасаясь за свою жизнь, отбрасывает еще более мрачный отсвет на его судьбу. То, что он приходил ко мне с просьбой о помощи в самый день своего убийства, заставляет меня волноваться до сих пор. Мог ли я предотвратить случившееся? Почти наверняка нет, говорю я себе, ибо люди, желавшие видеть Диона мертвым, располагали средствами, куда более могущественными, нежели те, которые я мог им противопоставить. И все же я вижу жестокую шутку богов в том, что они вернули его в мою жизнь после стольких лет забвения и вдруг выхватили обратно таким жестоким образом. За свою жизнь я видел достаточно смертей и страданий, но выносить их каждый раз бывает очень тяжело. Равно как и понимать.
Так что теперь все члены посольства, прибывшего прошлой осенью из Александрии, либо убиты, либо вернулись в Египет, либо другим способом исчезли из поля зрения (говорят, некоторые из них все еще находятся в Риме; но они или приняли сторону царя Птолемея, или были подкуплены, поклявшись хранить молчание; нет сомнений в том, что некоторые из них или все с самого начала служили шпионами царя Птолемея). Гражданам Рима должно быть стыдно, что такое зверство могло быть совершено не просто в Италии, а в самом сердце великого города. Разумеется, находятся люди, которые говорят, что убийство Диона является таким грубым попранием законов, что сенат хотя бы из чувства стыда должен принять меры к наказанию убийц (если не самого царя Птолемея, то как минимум его подручных). Сенат может даже отказать царю в признании и провозгласить правительницей Египта царицу Беренику, в чем и заключалась цель миссии Диона. Пока он был жив, сенат не позволял ему даже официально обратиться к себе, но погибнув, Дион может все же достичь своего: Египет получит новую, независимую правительницу.
Сможет ли правосудие последовать за такой трагедией, как смерть Диона? Учитывая состояние римского суда и знатность лиц, чьи интересы поставлены на карту, я сильно сомневаюсь в этом. Но я больше не буду заботить себя этим происшествием. Прими я предложение Диона вывести его врагов на чистую воду, я, возможно, чувствовал бы себя сейчас обязанным предъявить его убийц правосудию. К счастью, мой отказ от его предложения был высказан совершенно недвусмысленно. Я сказал ему, что не могу оказать ему помощь и привел для этого веские причины. Моя совесть чиста. Задача разыскать лезвие, прервавшее жизнь Диона, и наказать руку, направлявшую его, лежит не на моих плечах.
Что бы ни случилось дальше, меня оно касаться не будет, и я рад этому обстоятельству».
Перечитывая это письмо теперь, я вижу, что мое описание обстоятельств убийства Диона грешит ошибками, ряд которых весьма серьезен. Но ни одно из моих утверждений не было столь ошибочно, как последнее, на которое сейчас я смотрю с подлинным изумлением. Как я мог быть так абсолютно слеп, как не предвидел ближайшее будущее? В каком же опасном мире мы бродим, не видя ничего вокруг, словно слепые. Прошлое и будущее равным образом спрятаны от нашего взгляда, и ясный день может скрывать столько же опасностей, сколько и покрывало самой темной ночи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ NOXIA[2]
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Минул почти месяц, прежде чем я снова смог обратиться к Метону с письмом:
«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от его любящего отца из Рима, да пребудет с тобой богиня Фортуна.
Я пишу это письмо на двадцать девятый день марта месяца, день необычно теплый для такой ранней весны — у нас в доме открыты все окна, и послеполуденное солнце греет мне плечи. Как бы я хотел, чтобы ты сейчас был рядом со мной.
Но увы, тебя нет. И ты больше не находишься на отдыхе в безопасной Иллирии, где мы с тобой виделись в последний раз. Из разговоров на форуме я узнал о вашем внезапном перемещении в Галлию вскоре после того, как я оставил ваш лагерь. Говорили, что Цезарь направился подавлять мятеж какого-то местного племени с непроизносимым именем — не буду даже пытаться передать его на письме. Полагаю, ты вынужден был отправиться вместе с ним.
Береги себя, Метон.
Учитывая ваши передвижения, я не знаю, дошло ли до тебя письмо, которое я послал месяц назад, или оно доберется до тебя уже после этого, но поскольку один из письмоносцев Цезаря (молодой солдат, носивший мои послания к тебе и прежде) собирается отправиться в Галлию и говорит, что зайдет за моим письмом, если я закончу его через час, я пишу очень быстро и просто перечисляю новости последних дней, которыми располагаю сам, рискуя даже, что ты не все сумеешь понять из столь краткого описания (только не показывай это письмо своему полководцу. Я опасаюсь, что человек, который диктует свои записки прямо из седла, не сумеет понять, как недостаток времени может извинить такие неуклюжие предложения).
Надеюсь, ты все же получил мое последнее письмо и знаешь об убийстве Диона. Месяц назад я иронически отзывался о тех, кто говорил, что смерть Диона — слишком крупное событие, чтобы закрывать на него глаза, и что скандал должен закончиться наказанием виновных, но вышло так, что я ошибался, а они как раз оказались правы.
Скандал разразился огромный. Оказывается, Диона знали и ценили гораздо больше, чем я себе представлял, — если только убийство не превратило его в мученика и не придало его фигуре вес и уважение, которых он не знал при жизни. Все-таки с человеком, о котором сейчас говорят чуть ли не благоговейным тоном, обходились слишком небрежно в последние месяцы его жизни, гоняя от одного хозяина, принимавшего его с неохотой (а возможно, и предававшего его), к другому, столь же негостеприимному, заставляя растрачивать запасы, пока кошелек Диона не оказался пуст. Сенаторы, которые теперь говорят о Дионе как о втором Аристотеле и плачут при упоминании его имени, — это те самые люди, что не так давно отказывались выслушивать его в своих кулуарах.
(Мне внезапно вспомнилась старая загадка, которую Дион предлагал во времена моей молодости в Александрии: что лучше — пользоваться любовью при жизни и быть проклинаемым после смерти или быть проклинаемым при жизни и пользоваться любовью после смерти?)
Так что дебаты в сенате по поводу египетского кризиса продолжаются, раздуваемые возмущением по поводу недавней постыдной жестокости. Тем временем обвинение в этом убийстве было недавно выдвинуто против некоего Публия Асиция.
Должен сказать, я не удивился, услышав, что Асиция обвиняют в убийстве Диона. Дион сам подозревал, что этот молодой человек был причастен к попытке отравить его в доме Луция Лукцея, о чем он и рассказал мне во время своего посещения. В тот день, когда раб Диона, пробовавший его пищу, умер от яда, Асиций заходил к Лукцею. Само по себе это просто ничего не значащее совпадение. Но после того, как Дион покинул мой дом, и, возможно, вскоре после того, как он был заколот в своей постели, я случайно натолкнулся на улице на Асиция и нашего соседа М.Ц., и хотя то, что мне удалось услышать из их разговора, не содержало в себе ничего, прямо указывающего на преступление, теперь все эти обстоятельства кажутся мне, в ретроспективе, очень подозрительными.