— Да, — печально произнес Дион, — поразмысли над этим, Гордиан: что может быть общего у философа и галла — человека, живущего разумом, и человека, оставившего все доводы рассудка? Ха! Обстоятельства создают необычные союзы. И чем ужаснее обстоятельства, тем необычнее союз. — Он бросил косой, угрюмый взгляд на евнуха, затем вдруг на лице его отразилось сомнение. — Я не хотел придать этой метафоре буквальный смысл, разумеется. У вас в латинском языке есть подобное выражение? Об обстоятельствах и союзах?
— Да, довольно близкое по смыслу.
Он кивнул, довольный, что его поняли правильно. На самом деле его латынь была безупречной, хотя он и говорил с отчетливым александрийским акцентом, с особыми интонациями человека, родившегося в Египте, чьи предки и родной язык родом из Греции. Слушая, как он говорит, больше не пытаясь выдать себя за женщину, я вспоминал, как звучал его голос много лет назад, годы сделали его более хриплым, но это был все тот же голос, которому я старательно внимал на ступенях храма Сераписа в Александрии будучи молодым человеком, желающим узнать как можно больше об этом мире. Голос Диона перенес меня к давним воспоминаниям, далеко от Рима.
Покончив с формальностями, мы снова уселись, за исключением Дианы, которая, извинившись, вышла из комнаты, чтобы, вне всякого сомнения, рассказать обо всем матери. Дион прочистил горло.
— Так значит, ты меня не забыл?
— Учитель, — сказал я, потому что именно так я называл его в Александрии, и мне казалось неудобным обращаться к нему просто по имени, хотя я давно уже вышел из возраста, которому предписаны подобные проявления вежливости, — конечно, я помню. Тебя трудно позабыть!
— Я думал, после стольких лет… И потом, когда мне назвали твое имя, мог ли я быть уверен, что ты все тот же Гордиан, которого я знал давным-давно? Разумеется, имя необычное, и, кроме того, о тебе говорили, что в молодости ты бывал в Александрии, и вообще все, что о тебе говорили, звучало как дерево, которое могло бы вырасти из саженца, — такое выражение у вас тоже есть? И я употребил верное наклонение? Хорошо. Так вот, когда вокруг меня столько опасностей и столько предательства — ты понимаешь, почему я не мог прийти к тебе открыто? Почему я не сразу назвал свое имя? Почему мне пришлось подозревать даже твое превосходное вино? — Он смущенно посмотрел на меня и принялся грызть ногти. — Даже увидев тебя, я все же не был уверен, что ты — тот Гордиан, которого я знал когда-то в Александрии. Время изменило всех нас, и ты тоже надел своего рода маску.
Он жестом указал на мое лицо. Я дотронулся до подбородка и понял, что он имел в виду бороду. Я улыбнулся:
— Да, в те годы я бывал чисто выбрит. Александрия — слишком жаркий город для бороды, да и потом я был еще слишком молод, чтобы растительность на моем лице напоминала настоящую бороду. Или ты имеешь в виду, что черные волосы слишком густо перемешаны с седыми? Седина и морщины — невольная маска, которую, я полагаю, носит каждый, кто живет достаточно долго.
Дион кивнул и продолжал изучать мое лицо, все еще пытаясь решить, можно ли доверять мне.
— Мне приходится быть очень осторожным, — сказал он.
— Да, мне известно кое-что о твоем положении, — сказал я. — И о вашем плавании из Александрии, и о нападениях на ваше посольство после того, как вы высадились в Неаполе, и об опасностях, которые угрожают вам здесь, в Риме, при том что сенат смотрит на это сквозь пальцы. В последние дни на форуме только и разговоров, что о «египетском кризисе», как прозвали эту ситуацию.
— Но все равно, как ты догадался, что перед тобой Дион? — спросил маленький галл, наливая себе еще вина. — Мы благополучно прошли в наших нарядах по улице. Даже учитывая, что при ближайшем рассмотрении они не были столь уж убедительны…
— Да, — сказал Дион, — как ты догадался, что это именно я? Уверен, ты не узнал меня в лицо — я все время держался в тени, да еще женский грим, да все эти годы… И конечно, меня выдал не голос, потому что я старался говорить, как женщина, и вообще побольше молчать, а мои речи ты слышал очень давно.
— Учитель, я ничего не могу сказать наверняка о цели вашего визита ко мне, но полагаю, что она связана с той репутацией, которую я заработал себе за эти годы: меня называют Сыщиком. Я понял, кто вы такие почти сразу же. Если бы я оказался неспособен на такую мелочь, вы зря потеряли бы время, явившись сюда.
— Проясни, — произнес Дион своим ровным, учительским тоном.
— Да-да, объясни, что ты имеешь в виду, — засмеялся маленький галл, поднимая чашу с вином и отбрасывая со лба белокурые пряди.
— Ну хорошо. То, что вы не те, за кого себя выдаете, — это было очевидно сразу же не только мне, но и Диане, и даже Белбону, моему привратнику.
— Что же меня выдало? — спросил Дион.
Я пожал плечами.
— Мелочи. Кто может перечислить все различия между тем, как ходят, говорят и держат себя мужчины и женщины? Актер на сцене может изобразить женщину достаточно убедительно, но актер специально тренируется для этой цели. Просто раскрасить лицо и надеть столу еще недостаточно, чтобы перестать быть самим собой.
— Так мой наряд не был убедителен вовсе? Будь точнее, ведь если я не могу ходить в этом обличье, мне придется подыскать другое. Для меня это вопрос — вопрос жизни и… — Он снова сунул в рот ноготь, но, обнаружив, что там уже нечего обкусывать, стал нервно тянуть себя за складки на шее.
— Ну, прежде всего тебя выдали ногти. Римские матроны превращают свой маникюр в целый ритуал.
— А! — Он с отвращением посмотрел на свои ногти. — Ужасная привычка. Она вернулась ко мне с тех пор, как я оказался в Италии. Похоже, я не могу с ней больше справиться.
— Даже если ты снова отрастишь ногти, тебя все равно выдадут руки. Таких черных, загорелых рук нет не то что ни у одной римской матроны, но даже ни у одного римлянина более или менее высокого положения. Такие руки бывают лишь у рабов и крестьян — или у приезжих из других мест, где солнце печет круглый год и превращает каждого человека в обожженный орех, — от царя Птолемея до самого последнего раба в поле.
— Птолемей! — Дион с отвращением плюнул при этом имени.
— Да, я заметил твое волнение прежде, когда в первый раз назвал его имя, и это еще больше укрепило меня в моем подозрении: Дион Александрийский пришел нанести мне визит.
— Но ты все еще не сказал, как вообще возникло такое подозрение, — вмешался галл. — Проясни, — хихикнул он, передразнивая Диона.
— Вот вам нить моих рассуждений: мой посетитель одет женщиной, но он не женщина. Значит, мой посетитель — мужчина, которому приходится скрывать свою личность. Признаю, мне не пришло в голову, что один из вас может быть евнухом. Далее, этот мужчина в беде, может быть, даже ему угрожает опасность, — о чем можно было легко догадаться по твоему нервному поведению и по тому, что ты отказывался от пищи, несмотря на то, что в желудке у тебя вовсю урчало. По твоим загорелым рукам и по акценту я догадался, что ты чужеземец. — Я снова пожал плечами. — Ну, тут мы подходим к такому моменту, когда объяснять шаг за шагом развитие логического рассуждения было бы слишком утомительно, так ведь, учитель? Все равно что просить ткача, чтобы он объяснил устройство ковра, распуская его нить за нитью, — представляю, что бы из этого получилось! Достаточно будет сказать, что, принимая во внимание все, что я рассказал вам до этого, мне в голову сразу же пришло предположение: мой посетитель — Дион Александрийский. Я уже слышал о твоем положении; ходят слухи, что ты ищешь убежища в частных домах здесь, на Палатинском холме; внезапно мне подумалось, что этот странный чужеземец, который ведет себя как загнанный зверь, мог быть Дионом. Чтобы проверить свою догадку, я решил прощупать тебя. Я заговорил о философии, о своем пребывании в Александрии, о царе Птолемее. Твоя реакция подтвердила мои подозрения. Я не философ и не математик, учитель, но думаю, ты понял, как работает мой мозг и как я применяю те способы логического мышления, которым ты научил меня много лет назад.
Дион улыбнулся и кивнул. Удивительно, но и на шестом десятке лет мне было приятно одобрение учителя, которого я не видел и о котором даже не вспоминал на протяжении последних тридцати лет!
— А что насчет Тригониона? — спросил Дион.
— Да, за кого ты принял меня? — спросил маленький галл, и глаза его блеснули (я говорю «его глаза» хотя многие люди, если не большинство, сказали бы «ее глаза»; сплошь и рядом о евнухах говорят, как о женщинах, что, кажется, им очень нравится).
— Признаю, Тригонион, ты одурачил меня. Я понял, что ты не тот, за кого себя выдаешь, но мои подозрения оказались неверными. Я решил, что ты — молодая женщина, одетая в тогу и шляпу, которая пытается выдать себя за мужчину.
Галл закинул голову и от души расхохотался:
— Естественный логический вывод для того, кто хочет уравновесить две возможности: или мужчина, или женщина. Наверное, ты рассуждал так: молодая женщина в тоге будет подходящей парой старому мужчине в столе!
Я кивнул:
— Именно так. Поиск симметричного решения привел меня к ошибке.
— Так ты принял меня за женщину! — сказал Тригонион, устроившись в кресле поудобнее и изучая меня по-кошачьи хитрыми глазами. — И кем же, по-твоему, могла быть эта женщина — рабыней философа, или его дочерью, или женой? — Он протянул руку и похлопал сморщенное запястье Диона кончиками пальцев; философ сделал недовольное лицо и отодвинулся. — Или, может быть, его телохранительницей-амазонкой? — рассмеялся Тригонион.
Я пожал плечами.
— Твои черты и голос сбили меня с толку. В Риме не так много евнухов; я проглядел такую возможность. Я
видел, что ты не привык носить тогу, чего следовало ожидать от женщины — но также и от чужеземца. Я уловил твой акцент, но он очень слабый и не египетский; фригийский, допускаю я теперь, зная, что ты галл. Твоя латынь почти такая же чистая, как у римлянина. Должно быть, ты живешь здесь давно.