Одеяло пахло запахом Клодии.
Слишком много вина с медом, подумал я. Слишком много изысканных блюд. Но в голове у меня было легко, и я чувствовал себя освеженным. Как долго я спал?
Я откинул одеяло. Ночь и без того слишком теплая. Я поднялся, развел руки, потягиваясь, и огляделся, все еще не уверенный, что я один. Но в саду действительно не было никого, кроме коленопреклоненного Адониса и высокой, как башня, Венеры, темный силуэт которой громоздился на фоне неба. Глаза ее тускло мерцали, отражая свет звезд. У меня опять возникло неприятное ощущение, что статуя вот-вот оживет. Я вздрогнул и внезапно заспешил покинуть сад.
На площадке лестницы я задержался, чтобы негромко позвать: «Клодий? Клодия? Хризида?» — но никто не ответил. В доме стояла полная тишина. Впечатление было такое, словно я очутился в пустом храме, запертом на ночь. Я прошел через коридор и атриум и попал в переднюю. Наверняка здесь должен быть привратник, возможно, тот же старый раб, что впустил нас сегодня днем.
Но у дверей оказался Варнава, который крепко спал. Он сидел на полу, прислонившись к стене, закинув голову так, что при свете звезд, сочившемся из атриума, я мог разглядеть его лицо со сросшимися бровями. Возле него на полу лежало нечто непонятное, с какими-то странными очертаниями. Я остановился в недоумении, пока не разглядел, что это Хризида, которая спала, положив голову к нему на колени. В полной тишине, царившей вокруг, до меня доносилось их спокойное дыхание.
Клодий обещал, что меня проводят до дома, имея в виду, как я понял, эскорт. Поэтому следовало разбудить Варнаву или Хризиду и объяснить им, что мне нужно. Но их сон был таким спокойным и глубоким, что я боялся пошевелиться, не желая их тревожить.
Чья-то рука коснулась моего плеча. Я повернулся и уставился в темноту. Эфиоп был таким черным, что несколько секунд я не мог разглядеть его вообще.
— Хозяин велел позаботиться о тебе, если ты проснешься, — произнес он с таким акцентом, что я едва разобрал его слова.
— Клодий еще здесь?
Великан кивнул.
— А Клодия?
— Пришла, пока ты спал.
— Может, мне стоит повидать ее, прежде чем я уйду?
— Они уже легли.
— Они спят?
— Какая разница? — В тусклом звездном свете я не мог разобрать, то ли этот великан просто ухмыляется, то ли скалит на меня зубы. Запах чеснока был одуряющим. Гладиаторы и силачи едят его сырым, чтобы придать себе силу.
Он снял засов с двери и рывком распахнул ее, грохнув створкой о стену рядом со спящими фигурами, сохраняя на лице презрительную усмешку. Хризида жалобно вскрикнула во сне. Варнава заворчал.
— Слабое извинение для привратника, — хмыкнул Эфиоп. — Она слишком мягко обращается с рабами. Ну, пошли. Я буду держаться у тебя за спиной.
— Нет, — сказал я. — Я пойду один. — Этот человек заставлял меня чувствовать себя неуверенно.
Эфиоп скрестил руки и хмуро посмотрел на меня.
— Хозяин дал мне особое указание.
— Я сам доберусь до дома, — повторил я. Неожиданно моя воля и воля раба скрестились в схватке, в которой мне поневоле пришлось участвовать.
Наконец Эфиоп состроил презрительную гримасу и пожал своими могучими плечами.
— Как знаешь, — сказал он и закрыл за мной дверь.
До моего дома было недалеко, а ночь стояла такая тихая и такая глубокая, что мне совершенно нечего было опасаться.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Рим спал. Большие дома и величественные здания Палатина были темны. На улицах стояла тишина, нарушаемая лишь звуком моих шагов. Который час? Сумерки и рассвет казались одинаково далекими, словно берега, которые невозможно разглядеть, находясь в центре огромного черного моря. Я чувствовал себя абсолютно одиноким последним бодрствующим человеком в Риме.
И тут я услышал за своей спиной чьи-то шаги.
Я остановился. Шаги остановились на один удар сердца позже.
Я сделал несколько шагов. Шаги за моей спиной возобновились.
Гордиан, шепнул я себе, ты наконец сделал это — пошел на риск в последний раз в своей жизни, полной дурацких опасностей. У тебя развилась ленивая привычка полагаться на милость Фортуны в надежде на то, что богиня постоянно будет делать уступки твоей глупости и в последний момент прикрывать тебя от опасности, потому что драма одной-единственной твоей жизни, видите ли, интересует ее настолько, что она желает следить за ее развитием, а не окончанием. Теперь интерес Фортуны иссяк: в мгновение ока она переключила свое внимание на что-то еще, и тебе остается сгинуть, исчезнуть со сцены земной истории раз и навсегда.
Одна часть меня верила этому и готовилась к худшему. Но другая часть знала, что я не могу просто так взять и умереть, и поэтому прибегла к словоизлияниям, чтобы дать понять Фортуне, что я еще не начал смотреть на ее услуги как на нечто само собой разумеющееся, и в то же время мягко напомнить ей, что сейчас самое время вмешаться, причем немедленно.
Шаги за моей спиной стали торопливее. Я подавил в себе побуждение броситься бежать и вместо этого обернулся. Я не хотел кончать свою жизнь подобно тем, чьи тела находят наутро с ножом, торчащим между лопатками.
Улица была узкой, тени на ней лежали глубокие. Какая-то фигура приближалась ко мне немного неуверенной походкой. Человек был один и, если я не ошибался, успел выпить слишком много вина. В конце концов, подумал я, это всего лишь поэт Катулл, которого Клодий велел мне не бояться.
Если только, конечно, это не Марк Целий, пьяный и подбирающийся ко мне с ножом. Или какой-нибудь безымянный подручный царя Птолемея. Или воняющий чесноком гладиатор, посланный Помпеем. Или еще кто-нибудь, у кого есть причины убить меня, потому что он думал, будто мне известно нечто такое, о чем я и понятия не имел.
Человек остановился в нескольких шагах от меня. Я все еще не мог разглядеть его лица, но очевидно, что это не Эфиоп. На вид он казался среднего роста, сухощавого телосложения. Когда он заговорил, я узнал голос Катулла.
— Значит, ей надоело срывать яблоки с дерева, едва дождавшись, чтобы они созрели. Теперь она роется в падалице, — по голосу он был лишь немного пьян, саркастичен, но, кажется, не собирался мне угрожать.
— Боюсь, я не понимаю тебя, — сказал я.
— Разве ты не слишком стар для того, чтобы греть ее постель?
— Чью постель? Не возьму в толк, о чем ты говоришь.
Он подошел на несколько шагов ближе.
— Нам нужно выйти на свет, чтобы я мог видеть твое лицо, когда ты лжешь. Ты знаешь, о чьей постели я говорю.
— Может быть. Но ты ошибаешься.
— Ошибаюсь? Проклятый галл носит вести между вами, водит тебя в ее сад. Ты разъезжаешь в ее носилках за задернутыми занавесями и задерживаешься в ее доме до глубокой ночи. И ты не ее новый любовник?
— Не говори ерунды.
Он отпрянул и принялся кружить вокруг меня. Внезапно я понял, что он, должно быть, боится меня больше, чем я его. Ведь именно он убежал тогда на Крутой аллее.
— По крайней мере, она покончила с Целием, хоть я и не пойму, почему она решила променять его на такого, как ты.
— Ты оскорбляешь меня, — сказал я. — Должен ли я настаивать на истине — что я не являюсь любовником Клодии — и позволять тебе клеветать на мое мужское достоинство? Или я должен солгать тебе, чтобы уберечься от твоих оскорблений, и сказать, что Клодия моя любовница и что она только сегодня ночью говорила, что я стою двух таких, как Целий, и четырех таких, как ты, Гай Валерий Катулл?
Я испугался, не зашел ли слишком далеко, но инстинкт меня не подвел: он остановился и пролаял со смехом:
— Ты, должно быть, такой же мелочный оратор, как и Целий. Один из тех краснобаев, выворачивающих истину наизнанку, которых полно на форуме. Почему я никогда не слышал о тебе раньше, старик?
— Потому, что я не оратор. Я сыщик, Катулл.
— Ну хорошо, ты узнал, как меня зовут. А как твое имя?
— Гордиан.
Он кивнул. Теперь я видел его более отчетливо. Борода на лице у него по-прежнему была неопрятной, несмотря на посещение бань. Трагическое выражение глаз вернулось к нему, не пропадая, даже когда он смеялся.
— Тебя не мучает жажда, Гордиан?
— Не особенно.
— А меня мучает. Пойдем со мной.
— Куда?
— Нам пора поговорить. О ней.
— Я не спросил «зачем». Я спросил «куда?»
— Куда же еще в такое время ночи?
* * *
Пройдите по извилистой тропе к подножию Палатина, к тому месту, что находится сразу за храмом Кастора и Поллукса. Поверните налево. Затем следуйте по узкой аллее (пропахшей мочой и по ночам черной как уголь), что ведет за домами на северной стороне форума. Когда склон Палатина по левую руку отвернет в сторону, позволяя узкой аллее немного расшириться, вы окажетесь в шумном районе среди маленьких лавочек и складов к югу от форума, к востоку от скотного рынка и реки. Принимайтесь смотреть на небольшие колонны, на которых вывешены названия лавок и мастерских. Когда подойдете к девятому по счету указательному столбу, вы увидите пятно света, отбрасываемого фонарем, висящим снаружи. Таким образом здесь приветствуют всех, кто не может или не хочет уснуть, а также всех, кто не может или не хочет прекратить пить, играть и распутничать. Это и есть место, которое Катулл назвал «Таверной Распутства».
На самом деле у этого места нет названия, по крайней мере никакого названия не было написано на указательном столбе. На небольшой колонне вместо таблички с надписью красовался поднятый вверх мраморный фаллос. Фонарь, отбрасывавший пятно грязного света, был вырезан в форме, напоминавшей то же самое. Видимо, вдохновленные этими чудесными образчиками прикладного искусства менее умелые художники нарисовали множество непристойных картинок на стене снаружи, графически изобразив различные ситуации, в которых подобные фаллосы могли найти себе применение.
Катулл постучал в дверь. Открылось небольшое окошко. Налитый кровью глаз уставился на нас. Дверь распахнулась.
— Меня здесь знают, — сказал Катулл. — А я знаю их. Вино здесь препоганое, шлюхи изъедены вшами, а посетители — отбросы из отбросов. Уж мне-то известно. Я провожу здесь каждую ночь с тех пор, как вернулся.