— Гордиан…
— Гратидиан! — позвал Катулл, хватая меня за другую руку. Целий отпустил меня, и я позволил увлечь себя к выходу, пока голова моя гудела от дымной вони масляных светильников и дешевого вина.
Позади себя я услышал чей-то взволнованный голос:
— О Венера! Я ставлю все и вверяюсь богине любви! — затем стук костей и тот же голос, ликующий посреди стонов проигравших: — Венера! Мне выпала Венера! Я выиграл все!
* * *
Оказавшись на улице, я вдохнул свежего воздуха и посмотрел на чистое небо, усыпанное звездами.
— К чему такая спешка, чтобы вытащить меня из этого места?
— Не мог же я позволить тебе рассказать им все, что говорил тебе… о ней.
— Я бы не стал этого делать. И пожалуйста, прекрати называть меня Гратидианом. Меня зовут…
— Я знаю, как ты называешь себя. Но для меня ты всегда теперь будешь носить другое имя — то, что я дал тебе. Как она носит другое имя. Если вдруг я напишу о тебе стихотворение.
— Не могу представить, какого рода стихотворение это может быть.
— Нет?
«Гратидиан ли умен? Ну еще бы! Он Лесбии нравится больше,
Горький Катулл, чем ты с твоим домом и родом твоим…»
— Прекрати, Катулл. Ты слишком пьян и не знаешь, что несешь.
— Невозможно быть слишком пьяным, чтобы сочинить стихотворение.
— Значит, ты слишком пьян, чтобы в твоем стихотворении был смысл. Думаю, мне пора домой. — Я посмотрел на аллею. За пределами тусклого светового пятна, отбрасываемого фаллической лампой над дверью, стояла кромешная тьма.
— Я провожу тебя, — предложил Катулл.
Пьяный поэт вместо телохранителя! Что может случиться, если Целий со своими друзьями решат догнать нас?
— Тогда быстрее. Ты знаешь другую дорогу отсюда? На которой никто не догадается нас искать?
— Я знаю каждую тропинку, которая ведет к Таверне Распутства. Иди за мной.
Он повел меня каким-то замысловатым маршрутом, протискиваясь между складскими зданиями, поставленными так тесно, что мне приходилось поворачиваться боком, чтобы пройти, выбирая дорогу вокруг мусорных куч, в которых возились и пищали крысы, и наконец мы выбрались на тропинку, которая взбиралась по западному склону Палатинского холма. Выбранный им путь казался хорошим, чтобы избежать встречи с убийцами, но слишком опасным для человека, который выпил столько, сколько Катулл. Я каждый момент ожидал, что он упадет и сломает себе шею, увлекая меня за собой, но он решительно атаковал подъем, лишь изредка скользя в особо крутых местах. Дорога, казалось, протрезвила его. Легкие у него действительно были сильные. Пока я с трудом ловил ртом воздух, он сохранил дыхание настолько, что мог болтать все, что приходило ему в голову.
— Если бы мы только могли стать евнухами! — провозгласил он. — Насколько мы стали бы счастливее!
— Полагаю, мы запросто могли бы стать евнухами, если бы захотели.
— Ха! Это труднее, чем ты думаешь. Я знаю, я видел это собственными глазами. Находясь в Вифинии, я совершил путешествие к развалинам старой Трои, чтобы найти могилу своего брата. Так далеко от дома! На обратном пути какой-то незнакомец спросил, не хочу ли я посмотреть на обряд посвящения в галлы. Он хотел за это денег, разумеется. Привел меня в храм на склоне горы Ида. Жрецы тоже хотели денег. Я чувствовал себя разиней-туристом, опускающим монеты во все жадно подставленные руки, этаким очередным Крассом, римлянином в поисках острых ощущений, который хочет узнать вкус «настоящего» Востока. Они привели меня в комнату, где было так дымно от благовоний, что я едва мог видеть, что происходит, и стоял такой шум от флейт и тамбуринов, что я боялся оглохнуть. Ритуал в полном разгаре. Галлы пели и кружились в диком танце, словно пальцы богини, ткущей время. Юный посвящающийся довел себя до невменяемого состояния — обнаженный, покрытый потом, извивающийся под музыку. Кто-то сунул ему в руку надломленный глиняный черепок. «Самосская глина, — шепнул мне на ухо мой гид, — единственная, не оставляющая гнойных ран». Пока я глядел, этот малый превратил себя в галла прямо у меня на глазах. Все сделал сам — никто не помогал ему. На это стоит посмотреть своими глазами. Потом, когда кровь залила ему ноги и он уже не мог стоять, остальные окружили его, вращаясь, с песнями и визгами. Мой гид хихикал, и тыкал меня в ребра, и делал вид, будто прикрывает свой пах. Я убежал оттуда в панике.
Катулл ненадолго замолчал. Мы достигли верхнего края тропинки и оказались среди лабиринта темных, молчаливых улиц.
— Только представь себе, какая свобода, — шепнул Катулл. — Все плотские страсти остаются позади.
— Галлы подвержены страстям, — сказал я. — Они едят как обычные люди.
— Да, но человек насыщается и забывает про еду. Страсть, о которой я говорю, питается сама собой. Чем больше ее кормишь, тем голоднее она становится.
— Римлянин владеет своими страстями, а не наоборот.
— Значит, мы больше не римляне. Покажи мне человека в Риме, который был бы выше своих страстей.
Я размышлял над этим, пока мы пробирались по кривым, утонувшим в глубокой тени улицам.
— Но даже кастрат не может быть уверен, что его страсти пришел конец, — подвел итог Катулл. — Взять того же Тригониона.
— А что с ним?
— Разве ты не знаешь, почему его прозвали именно так? О знаменитой эпитафии Филодема?
— Мне должно быть известно это имя?
— Варвар! Филодем Гадарский. Вероятно, величайший из живущих ныне поэтов, пишущих стихи на греческом языке.
— А, тот Филодем. Эпитафия, ты говоришь?
— Написанная много-много лет назад об одном мертвом галле по имени Тригонион. Ты понимаешь по-гречески?
— Я переведу.
— Очень хорошо:
«Здесь лежит нежное создание с женоподобными членами,
Тригонион, князь потерявших мужские приметы кастратов,
Милый очам и сердцу Великой Матери, Кибелы,
Он один из всех галлов женщиной был искушаем.
Земля святая, дай на его каменистое ложе подушку
Из набухших бутонов белых фиалок».
С этим старым стихотворением связано то, как наш Тригонион получил свое имя. Не помню, как звали его раньше, как-нибудь по-фригийски и неудобопроизносимо. Один раз, поддразнивая его насчет Лесбии, я назвал его нашим маленьким Тригонионом, по имени галла, который влюбился в женщину. Имя это так же прилипло к Тригониону, как сам он липнет к Лесбии. Я вспоминаю о нем всякий раз, когда мне приходит в голову кастрировать себя. Это может не привести ни к чему хорошему, понимаешь. Бесполезный жест. Иногда страсти бывают сильнее плоти. Любовь может преодолеть смерть, а в редких случаях мужская слабость к красоте может пережить его тестикулы.
— Так Тригонион — поклонник Лесбии?
— Он страдает так же, как страдаю я, с одним большим различием.
— Каким?
— Тригонион страдает безнадежно.
— А ты?
— Пока мужчина хранит при себе свои шары, у него есть надежда! — Катулл рассмеялся своим особенным, лающим смехом. — Даже у рабов есть надежда, пока они сохраняют свое мужское достоинство. Но галл, влюбленный в красивую женщину…
— Настолько влюбленный, что готов для нее на все?
— Абсолютно на все, без сомнений.
— Настолько влюбленный, что может ослепнуть от ревности?
— Он сходит от нее с ума!
— Он может быть опасен. Непредсказуем…
— Не настолько опасен, как Лесбия, — на Катулла вдруг напало ветреное настроение, он принялся отбегать от меня вперед и кругами возвращаться назад, подпрыгивая, чтобы качнуть светильники, свешивающиеся из окон верхних этажей вдоль улицы. — Чертова сука! Палатинская Медея!
— Медея была ведьмой, насколько я помню, и довольно злобной.
— Только потому, что она была «больна сердцем, пронзенным жестокой любовью», как сказал драматург. Ведьма, да, и раненная, вот только это меня она околдовала, а Целий ранил ее. Палатинская Медея! Клитемнестра-квадрантия!
— Квадрантия? Отдающаяся за квадрант? Так дешево?
— А почему нет? Цена посещения Сенийских бань.
— Но Клитемнестра убила своего мужа.
— Агамемнон сам заслужил это! — Он крутанулся на месте, словно охваченный безумием галл. — Палатинская Медея! Клитемнестра-квадрантия! — запел он.
— Кто придумал ей такие имена?
— Я! — сказал Катулл. Он внезапно прекратил вертеться и, шатаясь, направился ко мне, переводя дыхание. — Я просто взял и выдумал их, из собственной головы. А что ты думаешь? Мне нужны свежие находки, если я хочу снова привлечь ее внимание.
— Ты странный влюбленный, Катулл.
— Я люблю странную женщину. Хочешь, я расскажу тебе один секрет про нее? Кое-что, чего не знает никто на свете, даже Лесбий? Я бы и сам не узнал, если не подсмотрел за ней как-то ночью. Ты видел гигантское чудовище в виде Венеры у нее в саду?
— Да, я заметил его.
— Пьедестал выглядит абсолютно монолитным, но это не так. Там есть потайной блок, который отходит в сторону, а под ним — секретное отделение. Там она держит свои трофеи.
— Трофеи?
— Воспоминания. Вещицы на память. Как-то ночью у нее в постели, когда я спал счастливым сном после нескольких часов любви, я почувствовал какое-то щекотание в паху. Я приоткрыл один глаз и увидел, что она отрезала оттуда щепотку волос! Потом осторожно выскользнула из комнаты вместе с ними. Я проследовал за нею в сад. Спрятавшись в тени, я следил за тем, как она открыла нишу в пьедестале и спрятала туда то, что взяла у меня. Позже я вернулся, разобрался, как сдвинуть потайной блок, и увидел, что она держит внутри. Стихотворения, которые я посылал ей. Письма от других ее любовников. Драгоценные безделушки, заколки для волос, детские подарки, которые, должно быть, дарил ей брат, когда они были еще детьми. Ее любовные трофеи!
Внезапно он, шатаясь, прислонился к стене и закрыл лицо руками.
— Я хотел уничтожить их все, — хрипло прошептал он. — Я хотел собрать все ее сокровища и швырнуть их в светильник, чтобы увидеть, как их будет пожирать пламя. Но не смог. Я почувствовал, что глаза богини следят за мной. Я отошел от пьедестала и взглянул ей в лицо. И я оставил ее трофеи в покое. Если бы я уничтожил их, то знаю, она никогда не простила бы мне этого.