Отравитель, если только его не остановит закон или боги, будет совершать свои низкие преступления снова и снова.
Так, впав в этот порок, пытаясь отравить Диона, — если только это было его первое отравление! — Целий, естественно, решил прибегнуть к яду, чтобы избавиться от опасной для него дамы. Но прежде он испытал средство убийства на одном из своих рабов (не на одном из старых, доверенных рабов, разумеется; для проверки яда Целий приобрел специального раба, как обычно покупают дешевое платье, чтобы пустить его на тряпки, а потом выкинуть прочь. Если Целию придет в голову отрицать этот факт, то пусть он предъявит суду этого раба живым и здоровым). Затем Целий вступил в сношения с несколькими рабами из дома этой дамы (как типичный отравитель, действуя по испытанной схеме) и попытался подкупить их, чтобы они подсыпали своей хозяйке яд. Но преданные рабы выдали даме его план, и она благоразумно решила устроить ловушку агенту Целия, когда он должен был передать рабам смертельную отраву.
Далее Геренний дал неприкрашенное описание бедствия, произошедшего в Сенийских банях, вызвав смешки среди слушателей; эта история успела стать известной. Подтвердить этот инцидент в качестве свидетелей, сказал он, смогут рабы, которых Целий пытался подкупить, Для того чтобы не подвергать их унизительной пытке и наградить за преданность, дама отпустила их на свободу, и они, таким образом, будут свидетельствовать в качестве вольноотпущенников.
Геренний с негодованием вздохнул:
— План Целия отравить Диона не удался. Также не удалась и его первая попытка отравить даму. Но Целий не оставил своих стараний! Всего несколько часов назад эта дама находилась на волосок от смерти благодаря неутомимым, коварным усилиям Целия убить ее. Посмотрите на нее, на это бледное лицо, на эти потухшие глаза, на беспомощную дрожь ее тела! Достаточно лишь увидеть ее, чтобы понять, что произошло нечто ужасное. «Что же такое ужасное могло произойти?» — спросите вы. Но нет, я воздержусь от перечисления мерзких деталей этой последней, почти ставшей успешной попытки Целия убить ее. Поскольку боги сочли необходимым спасти ее от смертельных планов Целия, пусть сама она и расскажет эту историю. Пусть рассказ об этом невероятном спасении прозвучит из ее собственных дрожащих уст. Мне остается лишь молить богов, чтобы она смогла оправиться и чтобы у нее хватило сил выступить свидетельницей на нашем суде!
В отношении этого последнего из упомянутых преступлений Целия судьям будет предложено также выслушать записанные признания злокозненной рабыни, которая поддалась на искушения Целия и предала свою госпожу. Ее показания как раз в эту минуту извлекаются под пыткой, как того требует закон.
Но по этому делу будет еще и третий свидетель, появление которого станет сюрпризом для многих. Тут Геренний с холодной улыбкой бросил взгляд на скамью, расположенную напротив:
— Полагаю, что показания этого человека представляют особый интерес для защиты. Достопочтенный Марк Цицерон не раз сам называл его «самым честным человеком во всем Риме». Подожди, пока не услышишь, что этот человек расскажет о попытке отравить эту даму, Цицерон! Интересно, что ты тогда скажешь о мерзком убийце, который сидит сейчас рядом с тобой?
Это показалось мне умным, но опасным ходом со стороны Геренния — придержать опасные разоблачения его свидетелей и для большего эффекта дать им появиться лишь в конце разбирательства, вместо того чтобы включить их в свое выступление в начале, где он мог бы придать им необходимую форму и превратить их в тяжкое обвинение. Но зато подобная тактика могла рассчитывать на симпатию, которую вызовет непосредственный рассказ чудом избежавшей яда женщины; кроме того, защита оказалась в невыгодном положении — теперь перед ней стояла задача заранее предугадать и нейтрализовать любые сюрпризы, которые могли повлечь за собой такие свидетельские показания. Кем, подумал я, мог быть этот «самый честный человек во всем Риме»? Я взглянул на Цицерона, чтобы увидеть его реакцию, и обнаружил, к крайнему своему удивлению, что он смотрит прямо на меня.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
— Я ни на йоту не верю в то, что он отравил ее, — сказала Вифания, — не больше, чем я верю тому, что он убил этого египтянина.
После трех долгих выступлений суд разошелся пораньше, чтобы дать возможность ораторам-защитникам последовательно выступить на следующий день. Вифания и я немедленно отправились домой, где она продолжила подготовку к пиру Клодии, хотя до наступления вечера оставалось еще несколько часов.
— Но Клодия настаивает на том, что он это сделал.
— Она ошибается. — Вифания нахмурилась на свое отражение в полированном зеркале, которое держала в руках. — Нет, это ожерелье не подойдет. Дай мне серебряное.
— Тебе придется с чем-то примириться, — сказал я. — Один из них лжет. Жаль, что тебе приходится выбирать между Клодией и Целием. Трудный выбор для всякого!
— В данную минуту я собираюсь выбрать ожерелье, — сказала она. — Вон то серебряное, пожалуйста.
Я принялся осматривать ее туалетный столик и потерялся среди глиняных коробочек с притираниями и небольших стеклянных пузырьков с духами. Мой взгляд натолкнулся на что-то ярко-красное.
— Что это такое?
— Где?
Я поднял маленькую глиняную фигурку Аттиса, в точности похожую на те, что я видел в комнате у жены Лукцея и на туалетном столике у Клодии. Улыбающийся евнух стоял, сложив руки на толстом животе, с красной фригийской шапкой на голове. Вифания увидела его отражение и опустила зеркало.
— Ты не должен прикасаться к нему.
— Откуда это у тебя?
— Его принесли, пока мы с тобой были на суде.
— Я спрашиваю, откуда это у тебя, а не когда его принесли.
— Это подарок.
— Кто тебе его прислал?
Вифания забрала фигурку у меня из рук и поставила обратно на столик, затем вытащила из кучи разложенных на нем предметов длинное серебряное ожерелье и потянулась за зеркалом.
— Ты неисправим. Пойди и скажи Диане, чтобы она помогла мне одеться.
* * *
Мы подошли к дверям дома Клодии в тот момент, когда стало смеркаться — твердые грани мира смягчились и затянулись дымкой, словно память человека, погружающегося в сон. Но несмотря на то, что весь мир готовился впасть в дрему, вечеринка в доме у Клодии была в самом разгаре. Ярко освещенная обеденная комната, расположенная за садом, была наполнена музыкой и разговорами. Рабы как раз начали разводить гостей на предназначенные для них места за обеденными ложами. Гости представляли собой странную смесь безупречно одетых патрициев и неопрятных молодых поэтов, непримиримых политиков и стареющих куртизанок, экзотически выглядевших чужеземцев и даже нескольких галлов. Воздух гудел от пресыщенных жизнью утонченных рассуждений, мода на которые как раз появилась в Риме в те дни.
Вифания стиснула мою руку. На лице ее появилось настолько незнакомое мне выражение, что я не сразу понял, что оно означает: это было выражение паники.
— Что мы здесь делаем? — прошептала она.
— Присутствуем на том, что выглядит как очень респектабельная вечеринка с очень респектабельными людьми.
— Зачем?
— Я думал, это ты настояла, чтобы мы пришли, — сухо заметил я.
— Должно быть, я была не в себе. Пойдем сейчас же домой.
— Но мы еще даже не ели, — запахи, плывущие из кухни, наполнили мой рот слюной. — Мы даже не поздоровались с хозяйкой.
— Именно поэтому давай уйдем прямо сейчас. Будто и не приходили.
— Вифания…
— Это просто безумие. Посмотри на меня.
Я отступил на шаг и сделал то, что она просила.
— Ну и что? Я вижу красивую женщину, безупречно одетую и накрашенную. Ты не похожа ни на одну из присутствующих здесь женщин.
— Вот именно! Всякий сразу скажет, что я не из этого круга!
— Почему нет?
— Потому, что я даже не римлянка.
— Разумеется, ты римлянка. Ты же моя жена.
— Мы не богаты.
— Никто не скажет этого по твоим драгоценностям.
— А мой акцент?
— Он лишь придает тебе загадочности.
— Я самая старая из всех женщин, что собрались здесь.
— Ты самая красивая из всех женщин, что собрались здесь.
— Он абсолютно прав, знаешь.
Я повернулся и увидел рядом с собой Катулла с чашей вина в руке и довольной ухмылкой на лице.
— Гратидиан, я не ожидал увидеть тебя здесь.
— Нас пригласила Клодия, — немного настойчиво сказала Вифания.
— Вы не поверите, но она пригласила и меня, — сказал Катулл. — Вопреки себе, я уверен, или вопреки своему брату уж во всяком случае. Но его здесь нет, — он занят подготовкой к завтрашнему празднику, — а я здесь, так что, ну его к Аиду! Пусть ничто не нарушит моего триумфального возвращения в палатинское общество! Что за сборище кровопийц, развратников и неудачников! — Катулл обвел взглядом толпу, ухмылка его стала язвительной. — Что за пестрый зверинец устроила здесь Клодия: худшие поэты и самые бесчестные политики Рима; обанкротившиеся аристократы и непристойно богатые бывшие рабы; красивые мальчики и невзрачные проститутки. Я сказал «невзрачные»? Безобразные настолько, чтобы превратить в камень любого мужчину — я не имею в виду ничего неприличного. А здесь, передо мной самый честный человек во всем Риме в сопровождении… — он сделал паузу, и выражение его лица стало чуточку серьезнее, — как ты сказал, Гордиан, самой красивой женщины из здесь присутствующих.
— Моя жена, — сказал я. — А это, Вифания, Гай Валерий Катулл, вернувшийся в Рим после года государственной службы в Вифинии.
Вифания кивнула со знающим видом.
— Тот самый поэт, — сказала она.
Катулл вскинул брови:
— Я настолько знаменит? Или ты сплетничал обо мне за моей спиной, Гордиан?
— Нет, — сказал я, пытаясь как-то остановить загадочную улыбку, появившуюся на губах Вифании, и спрашивая про себя, что еще успела поведать ей Клодия за время их первой и единственной встречи. По крайней мере, Вифания, казалось, взяла себя в руки, что уже хорошо.