е к светильнику, чтобы получше разглядеть его содержимое.
Там лежало немного: покрытый запекшейся кровью кинжал, важный для другого суда, несколько писем и еще несколько вещиц на память, которые я не хотел никому показывать. Среди прочего находилась и маленькая шкатулка, которую Экон просил меня сохранить для него, поскольку сам он опасается держать яд в одном доме со своими близнецами.
Я поддел крышку шкатулки за край, и она открылась. Поначалу я вздрогнул, решив, что по неосторожности просыпал содержимое, затем понял, что там ничего нет.
Шкатулка была пуста. В ней находились лишь остатки яда, приставшие по углам, идентичные тому желтому порошку, который показывала мне Клодия.
Что это могло значить?
Я отложил шкатулку и снова осмотрел свой ящик, решив, что яд мог просыпаться у него внутри. Желтого порошка там не было, но зато я обнаружил кое-что еще, маленький предмет, который легко можно было не заметить при поверхностном осмотре: серьгу. Незатейливую, в виде небольшого серебряного крючка с зеленой стеклянной бусиной в качестве украшения. Я узнал ее сразу: это была половина одной из старых пар, принадлежавших Вифании.
Кончик крюка серьги был погнут. Я еще раз осмотрел поломанный замок на ящике: металлическая поверхность покрыта маленькими царапинами, замочная скважина крохотная; крючок серьги — идеальный инструмент, подходящий для манипуляций с язычком замка.
Все ясно: серьгой воспользовались, чтобы взломать замок.
Я сидел и не мигая смотрел на серьгу, на ящик и на пустую шкатулку, сперва недоуменно, затем ошеломленно и наконец в ярости.
Диана и ее мать вздрогнули, когда я отбросил драпировку и вошел к ним в комнату. В вытянутой руке я держал пустую шкатулку.
— Кто может мне это объяснить? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо.
Они обе смотрели так, словно едва узнавали меня. Узнал бы я сам себя в зеркале в тот момент? Ни одна из них не сказала ни слова.
— Я спрашиваю, кто может мне это объяснить? — повторил я. Они смотрели на меня, как завороженные. — Очень хорошо. Объяснять тут нечего. — Я разжал ладонь и показал им серьгу. — Должно быть, ты очень торопилась, Вифания, раз оставила это внутри. Это беспечно, очень беспечно. Или ты не думала, что в конце концов я ее обнаружу?
Она недоуменно смотрела на серьгу.
— Пожалуйста, Вифания, только не надо делать вид, что ты ее не узнаешь. Даже я узнал ее, хоть ты и говоришь, что я никогда не замечаю драгоценностей! Она из той пары, что ты носишь уже много лет, — вздохнул я, неожиданно больше опечаленный, чем сердитый. — Неужели ее расположение значило для тебя так много? Неужели ты не знала, для чего ей нужен яд — обмануть не только суд, но прежде всего обмануть меня! — Я с треском закрыл шкатулку и швырнул серьгу на пол. Диана вздрогнула и прижалась к матери, напуганная. На мгновение мне стало стыдно, затем гнев мой вернулся. Я начал мерить шагами комнату.
— Она одурачила и тебя, разве ты не понимаешь? Пригласила на свой пир, подарила ту мерзкую статуэтку, заставила думать, будто ты принадлежишь к их кругу. Делилась с тобой своими постыдными секретами, нашептывая их за моей спиной в нашем саду! Уж она сочинила все, что ты хотела от нее услышать, я не сомневаюсь! Она в этом мастерица. Если она проделывает это со своими любовниками, так почему не с тобой? Неужели ты думала, что она действительно хочет стать твоей подругой, что эта женщина, рассказывающая о своих предках так, словно они боги, снизойдет до сплетен с женщиной, рожденной рабыней?
Я прекратил ходить, пытаясь совладать со своей яростью, но в результате распалялся все больше. Я сжал шкатулку в руке с такой силой, что острый край ее впился мне в руку.
— Жена, ты обманула меня! Ты отрицаешь это?
Вифания не отвечала.
— Ты намеренно обманула меня! Ты будешь это отрицать?
— Мама… — сказала Диана, схватив Вифанию за руку. Вифания закрыла ладонью лицо девочки и прижала к своей груди, чтобы не дать ей говорить.
— Ты отрицаешь это! — закричал я.
Вифания наконец посмотрела мне в глаза проницательно и невозмутимо.
— Нет, муж мой. Я не отрицаю этого.
— Так ты обманула меня?
— Да.
Мы смотрели друг на друга в течение долгой минуты. Вифания даже не моргнула. Я швырнул шкатулку об пол и в ярости вышел из комнаты. Мои крики разбудили Белбона, который поспешил за мной, когда я выскочил за порог дома на полночную улицу.
* * *
Правила вежливости предписывают стучать в дверь ногой, но в ту ночь я забарабанил в дверь дома Клодии кулаком. Грохот разнесся в спокойном ночном воздухе, перебудив, должно быть, всех соседей, подумал я, однако рабы не отвечали довольно долго. Может быть, шум напутал их или они приняли меня за пьяного буяна? Наконец дощечка, закрывавшая глазок в двери, отодвинулась, и оттуда на меня уставилась пара глаз. Даже в темноте я узнал их по сросшимся над переносицей бровям.
— Мне нужно видеть твою хозяйку, Варнава.
— Уже поздно. Ты можешь поговорить с ней завтра на суде.
— Нет, сейчас.
Глаза бесстрастно изучали меня. Я осознал, какой у меня должен быть вид, в ночной тунике, с растрепанными волосами. Глазок закрылся. Я ходил взад-вперед перед узким порогом, пока Белбон, стоя на улице позади меня, зевал и поеживался.
Наконец дверь открылась. Я ступил внутрь, но Варнава запер ее перед самым носом Белбона.
Он провел меня через переднюю, вниз по лестнице и через сад. При свете нескольких тускло горящих светильников я разглядел, что в саду есть люди. По темным углам шевелились и шептались пары. Внезапно, словно молодая олениха в лесу, нам перебежала дорогу обнаженная девушка, двигаясь большими скачками. Я узнал в ней ту, что была на пиру с сенатором Фуфием. Повернув голову в нашу сторону, она рассмеялась от неожиданности, а затем исчезла. Мгновение спустя в погоню за ней последовал сам Фуфий, голый и пьяный.
Варнава провел меня в красную комнату за садом. Установив светильник на небольшой стол, он вышел. Я успел как следует изучить нимф и сатиров, нарисованных на стенах, прежде чем в дверях появилась Клодия. Волосы ее свисали на плечи. На ней было прозрачное белое одеяние, подпоясанное только на талии, так что на груди края расходились. Обнаженная плоть сверкала в свете светильника, отраженного от красных стен. Она устало улыбнулась.
— Если ты хотел остаться, Гордиан, зачем нужно было уходить? Ах да, чтобы отвести домой Вифанию. Ну вот ты вернулся. Кто-то на пиру привлек к себе твое внимание? — Она шагнула ко мне волнообразным движением, глаза ее были полуприкрыты веками, на губах играла легкая улыбка.
— Ты пытала сегодня рабыню без всякой причины.
Веки ее сделались тяжелее. Улыбка замерла.
— Опять? Прошу тебя, Гордиан, человек в твоем возрасте должен успеть привыкнуть к жестокостям этого мира.
— Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Ложь, обман, заговор.
— О чем ты говоришь?
— О подкупе, разумеется. Твое серебро предназначалось для этого, не так ли? Не для покупки рабов-свидетелей, а для самой откровенной взятки, не больше и не меньше, — так чтобы, когда придет время, я сделал все, что ты прикажешь. Человек, чьей честностью похвалялся сам Цицерон, — вот для чего я нужен был тебе в первую очередь; ты ведь рассчитывала, что так или иначе сумеешь подчинить меня себе. Ах, да: мы предъявим Цицерону этого человека в последний день суда. Пусть себе Цицерон произносит свои головокружительные речи, мы просто выставим человека, о котором Цицерон говорил, что это сама воплощенная честность, чтобы теперь Цицерон выглядел идиотом. И ты думала, что можешь купить меня за серебро? Или тебе ни разу не доводилось встречать человека, которого не могут купить ни серебро, ни твоя улыбка?
— Послушай, Гордиан, уже очень поздно…
— …и поздно просить, чтобы я участвовал на суде в твоем замысле. Эта предполагаемая передача яда в Сенийских банях — она тоже была разыграна тобой?
— Не говори ерунды!
— Может, это была часть твоего плана, может и нет. Но независимо от твоих намерений, кое-что не удалось. Улики против Целия, которые ты надеялась собрать или изготовить, не обнаружились. Ты понимала, что голословное утверждение о том, что Целий хотел отравить тебя, может не произвести должного впечатления на судей. И ты придумала новый план. Откуда ты узнала, что у меня в доме хранится яд? Или Вифания случайно обмолвилась об этом, а ты сразу увидела, как его можно использовать?
— Я понятия не имею, о чем ты говоришь. И потом, Гордиан, уже поздно…
— Скажи, ты просто симулировала симптомы? Врач твоего брата мог сказать тебе, как это сделать, после того как ты показала ему яд, который тебе удалось раздобыть. Или ты действительно проглотила немного порошка, положившись на его совет относительно дозы, — не слишком много, чтобы убить, конечно, но в самый раз, чтобы вызвать недомогание, — и тогда разыграла великолепный спектакль, который обманул меня также, как и всякого другого. Да, пожалуй, было именно так, это больше похоже на тебя — до предела использовать свои драматические наклонности, пройти по краю опасности, разыграть все с максимально возможной достоверностью. Но ради достоверности передать в руки палачей несчастную девушку — это уже чересчур, Клодия, даже для тебя. Разумеется, ты могла быть уверена, что она расскажет им то, что тебе нужно, поскольку после суда снова попадет в твои руки, и тогда, если она что-то сделает не так, ты сможешь расправиться с ней еще ужаснее. Этот идиотизм, заставляющий пытать рабов, чтобы дознаться правды…
— Ты совершенно сошел с ума, Гордиан. Ты бредишь.
— Понятно теперь, почему я внезапно почувствовал такое просветление в первый раз, когда увидел тебя. Правду говорят: ты набрасываешь чары. Я думал, что достаточно защищен от них, но только глупец мог так полагать, и за это ты вдоволь наигралась мною. Но теперь мои глаза раскрылись, и мне остается лишь изумляться, насколько далеко заходит твой план по уничтожению Марка Целия. Если обвинения в попытке отравить тебя выдуманы, то не выдуманы ли и обвинения в убийстве? Как насчет Диона — «этого бедняги», как ты его называешь? Может быть, именно ты приложила руку к его гибели — лишь для того, чтобы вменить это в вину Марку Целию?