ка. Даже побои не могут усмирить ее». Никто в округе не хотел купить ее, так что нынешнему ее хозяину ничего не оставалось, как предоставить ее самой себе, подобно слишком старым или покалеченным рабам, которые сами заботятся о пропитании. Мне даже не пришлось платить за нее. Достаточно было отыскать ее и заставить поехать со мной. Я думал, что завоевал ее доверие, но даже тогда она дважды пыталась убежать — в первый раз около Путеол и второй — возле самого Рима сегодня утром. Теперь видишь, почему я так долго добирался домой. А я еще думал, ты послал меня по легкому делу, папа!
— Если девушка рассказала тебе все, что нам нужно, может быть, стоило ее отпустить?
На лицо Экона опять набежала тень.
— Нет, папа. Я бы не смог повторить тебе ее историю. Мне пришлось вернуть ее в Рим, чтобы ты услышал все сам.
Менения ждали нас у дверей, скрестив руки на груди, с необычно угрюмым для нее лицом. Я подумал, она сердится на Экона за то, что он, едва успев завезти домой рабыню, тут же бросился разыскивать меня — молодые жены обычно ожидают большего внимания от мужей, вернувшихся из поездки домой. Затем я понял, что ее рассерженный вид предназначался мне. Что я натворил, кроме того что поссорился с женой и не явился домой ночевать? По идее Менения пока еще не могла узнать об этом — или могла? Временами мне казалось, что земля под городом испещрена тайными туннелями, по которым день и ночь взад-вперед бегают вестники, перенося новости между женщинами Рима.
Экон запер девушку в небольшой кладовой за кухней. При виде нас она спрыгнула с деревянного сундука, на котором сидела, и в страхе прижалась к стене.
— Думаю, она испугалась Белбона, — сказал Экон.
Я кивнул и выслал его из комнаты. Девушка расслабилась, но лишь немного.
— Тебе нечего бояться. Я ведь тебе уже говорил это, верно? — сказал Экон голосом скорее безнадежным, чем успокаивающим.
В лучших обстоятельствах рабыня Зотика могла быть по крайней мере достаточно миловидна. На мой вкус, она была слишком молода, худа и костлява, как мальчишка, но высокие скулы и черные брови выдавали в ней нежное женское начало. Но теперь, с давно немытыми и торчащими во все стороны волосами, с темными кругами под глазами, ее трудно было представить себе в качестве предмета чьего-либо желания. Определенно, ей нечего делать в борделе. Она больше похожа на тех скрытных, заброшенных детей, которые рыскают по улицам города в поисках пищи и бегают стаями, как дикие звери.
Экон вздохнул.
— Ты что-нибудь ела, Зотика? Я велел жене накормить тебя.
Девушка замотала головой.
— Я слишком устала, чтобы есть. Я хочу спать.
— Я тоже. Скоро ты сможешь поспать. Но теперь я хочу, чтобы кое-кто поговорил с тобой.
Девушка осторожно посмотрела в мою сторону.
— Это мой отец, — продолжал Экон, хотя я подумал про себя, что могло означать это слово для ребенка, который, вероятно, никогда не знал отца. — Я хочу, чтобы ты рассказала ему то, что уже рассказывала мне. О том человеке, что остановился в доме твоего хозяина здесь, в Риме.
Одно упоминание о Дионе заставило ее задрожать.
— О том, как он умер, ты хочешь сказать?
— Не только. Я хочу, чтобы ты рассказала ему все. Девушка обреченно уставилась в пространство.
— Я так устала. У меня болит в желудке.
— Зотика, я привез тебя сюда, чтобы ты рассказала моему отцу о Дионе.
— Я никогда не называла его так. Я не знала его имени до тех пор, пока ты не сказал мне.
— Он пришел в дом твоего хозяина и прожил там какое-то время.
— Пока не умер, — понуро сказала она.
— Он обижал тебя.
— Почему хозяин позволял ему это? Я не думала, что хозяин знает, но он знал. Ему просто было все равно. Потом, когда я оказалась испорчена, ему пришлось избавиться от меня. Больше я никому не была нужна.
— Посмотри на ее запястья, папа. Веревки оставили на них шрамы.
— Это потому что я дергала их, — пробормотала девушка, потирая запястья. — Он крепко связывал их веревкой, а затем вешал меня на крюк.
— На крюк? — спросил я.
— В его комнате на стенах были металлические крюки. Он связывал мне запястья, поднимал мои руки и вешал меня на крюк, так что я едва доставала до пола пальцами ног. Кожа на запястьях кровоточила. Веревка врезалась еще больше, когда он поворачивал меня спиной. Он обычно пользовался мной спереди, а потом сзади. Бил, щипал и колол. Засовывал мне что-нибудь в рот, чтобы я не кричала.
— Тебе надо бы поглядеть на ее шрамы, папа, но мне стыдно заставлять ее поднимать одежду. Ты понимаешь, что она говорит о Дионе. — Экон посмотрел на меня обвиняюще, словно я виноват в тайных пороках человека, которым восхищался столько лет. На мое лицо набежала краска.
— Крюк, — прошептал я.
— Что?
— Крюк.
— Да, папа, только вообрази!
— Нет, Экон, тут кое-что еще…
— Да, еще. Продолжай, Зотика. Расскажи ему про ту последнюю ночь.
— Нет.
— Тебе придется. Потом мы оставим тебя в покое, обещаю. Ты будешь спать столько, сколько захочешь.
Девушка пожала плечами.
— Он пришел, одетый… — Она сделала жалкое лицо и вздрогнула. — Как женщина. Вид у него был ужасный. Он приказал мне идти в его комнату. Он заставил меня снять одежду. «Это будет тряпка, — сказал он. — Сотри с меня весь грим». Он сидел в кресле, пока я очищала его лицо. Он то и дело останавливал меня, ласкал, совал руки мне между ног, заставлял наклоняться — словом, вел себя как обычно. — Девушка замотала головой и обняла себя руками. — Но затем он оттолкнул меня, состроил гримасу и схватился за живот, дополз до постели и заставил меня лечь рядом. Потому что ему холодно, сказал он. Но мне он показался очень горячим. Он прижался к моему обнаженному телу, и мне казалось, что у меня будут ожоги в тех местах, где он меня касался. Затем он начал дрожать, так что у него клацали зубы, и тогда он велел укрыть его всеми одеялами. Он приказал мне уменьшить огонь светильника, потому что свет резал ему глаза. Он хотел встать с постели, но у него слишком кружилась голова. Я спросила, не пойти ли мне за помощью, но он сказал, что не надо. Он был страшно напуган, даже сильнее рабов, которых должны пороть кнутом. Он был так напуган, что я даже почти перестала ненавидеть его. Он укрылся одеялами и принялся ворочаться на постели, хватая себя руками, кусая пальцы. Я стояла в самом дальнем углу, обнимая себя руками, потому что похолодало, а я была голой. Затем он перевернулся на бок, и его вырвало на пол. Это было ужасно. Он закрыл глаза и стал хрипеть и ловить ртом воздух. Затем он затих. Спустя немного времени я потрясла его, но он не просыпался. Я села на постель и долго сидела, глядя на него, боясь пошевелиться. Затем все было кончено.
— Что ты имеешь в виду, сказав «кончено»?
Она в первый раз посмотрела мне в глаза.
— Он умер. Я видела, как он умирал.
— Ты уверена в этом?
— Все его тело внезапно охватила страшная судорога. Он открыл глаза и распахнул рот, словно собираясь закричать, но вышло лишь ужасное хрипение. Я спрыгнула с постели и прижалась к стене. Казалось, он обратился в камень и застыл в такой позе — с широко раскрытыми глазами и ртом. Немного погодя, я подошла к нему и приложила ухо к груди. Сердцебиения не было. Если бы вы видели его глаза — сразу было понятно, что это глаза мертвого человека.
— Но колотые раны, — сказал я. — Выбитое окно, беспорядок в комнате…
— Дай ей закончить, папа. — Экон кивнул девушке, чтобы она продолжала.
— Я не знала, что делать. — Подбородок ее задрожал, она вытерла рукой глаза. — Я думала лишь о том, что хозяин взвалит вину на меня и накажет. Он мог подумать, что это я как-то убила этого старика. Поэтому я вытерла рвоту своей одеждой, которая и так превратилась в тряпку после того, как я очистила его лицо от косметики. Затем я выскользнула из комнаты.
— И в коридоре тебя заметил караульщик Филон, — сказал я, — голую и плачущую, держащую в руках комок одежды. Он подумал, что Дион закончил с тобой раньше, чем обычно. Но Дион был уже мертв. Ты говорила об этом хозяину?
Она задрожала и покачала головой.
— Но почему?
— Всю ночь я пролежала без сна в помещении для рабынь, думая лишь о том, что случилось. Хозяин решит, что это я отравила старика. Но это не я! Но хозяин подумает, что я, и что тогда со мной будет? Я плакала и плакала, пока другие рабыни не принялись шипеть на меня, чтобы я замолчала и уснула. Но как я могла спать? Затем в комнате старика поднялся страшный шум. Весь дом был поднят на ноги. Они вломились в комнату и обнаружили его. Теперь они доберутся до меня, подумала я. Они убьют меня прямо сейчас, на этом месте! Сердце мое билось так сильно, что я думала, будто умираю. — Она всхлипнула, затем поджала губы в кривой улыбке. — Но произошло что-то невероятное. Никто не сказал мне вообще ничего. Они решили, что старика кто-то заколол. Убийцы ворвались в комнату после того, как я оттуда ушла, сказали они, и зарезали его кинжалом. Я не знала, что подумать. Но хозяин так и не стал меня ни в чем винить, поэтому я никому не рассказывала, что тогда случилось. Теперь, когда старик умер, я думала, все пойдет, как и прежде. — Улыбка ее исчезла. — Но все изменилось. Хозяин продал меня. Мое положение становилось все ужаснее и ужаснее…
— Теперь ты в безопасности, — мягко сказал Экон. Девушка прислонилась к стене и закрыла глаза.
— Прошу вас, не спрашивайте меня больше. Я так хочу спать…
— Больше не будем, — согласился Экой. — Побудь здесь. Я пришлю рабыню, и она проводит тебя.
Мы оставили ее тихо плакать и бормотать что-то про себя, вжавшись головой в стену, словно желая слиться с ней. Я вышел вслед за Эконом в сад.
— Что это значит?
— Это значит, что Дион был отравлен, папа.
— Но раны…
— Его кололи кинжалом уже после того, как он умер. Ты сам заметил, как мало крови вытекло из столь многочисленных ран, как тесно были расположены раны и что не было никаких следов того, что он пытался бороться. Все это потому, что он был уже мертв.